"Татьяна Смирнова. Зоны Сумерек" - читать интересную книгу автора

форма, но и эмоциональное содержание. Ей не меньше двух сотен лет, гляди,
почти совсем потемнела, однако и мысли не возникает о старости, о дряхлости.
Она - юная, полная страсти, огня... И все это в простом куске металла, разве
не удивительно? Тут два решения - или каждая болванка уже обладает душой,
просто без подсказки нам ее не разглядеть. Или художник вкладывает в нее
свою душу. Но тогда что, прости меня, остается у художника? Откуда, вообще,
берется душа в металле и камне? Мы расстаемся на перекрестке широкой
центральной улицы и узкого извилистого переулка. Я могу еще долго бродить по
городу "без руля и ветрил" на буксире у Вивиан и слушать ее, как слушают
пророков. Или как "море" в ракушке - самозабвенно. Но она торопится и я, как
тактичный человек, прощаюсь первая. Солнечный день - слишком большая
роскошь, чтобы потратить его на болтовню. Я устремляюсь в переулок, где
растет акация и пахнет сдобными булочками с корицей. Сомлевшие от тепла коты
лежат прямо поперек тротуара - хоть бери их за хвосты и тащи куда хочешь.
Пытаюсь сориентироваться по торчащим в облаках черно-золотым шпилям и
отлично понимаю, что задача безнадежная. К тому же, чисто теоретическая.
Никому из тех, кто более-менее соображает и в голову не придет мерить
здешние расстояния на мили, ярды или еще какие лиги. Насколько, вообще,
велик Город Дождя? Вопрос риторический. Насколько надо, на столько и
растянется. Как резинка. С той лишь разницей, что у резинки все-таки есть
предел, а Городу Дождя положить предел можешь только ты сам - сверни в
сторону и ты на окраине. Д-р Эйнштейн, хоть, в принципе, и отвергает Город
Дождя, но допускает, что если бы такой существовал, он был бы некой гибкой
моделью мира. Вообще-то в этом есть смысл. Русский физик, чью фамилию я
забыла, как только нас представили, считал, что здесь работает вариант
"пятимерного пространства", - длина, ширина, высота, время, как величина
изменяемая и человеческий разум, как мера обозримой вселенной. Ахинея,
конечно. Никто не может знать, что такое Город Дождя. Часа через два я уже
еле таскаю ноги, и счастлива безмерно от величины и прелести открывшегося
мира, и одержима навязчивой идеей - хоть умереть, лишь бы лечь, словом,
состояние близкое к экстазу. Разумеется, ничем хорошим это кончиться не
может. И долго продолжаться - тоже. Конец наступает внезапно - и это,
действительно, конец. Конец солнечного дня. В какое-то мгновение мир
выцветает, словно опущенный в хлорку, холодный ветер с размаху швыряет
горсть воды в ближайшую витрину, стремительно темнеет, с неба обрушивается
не привычная морось, а самый настоящий тропический ливень. По мостовым текут
пенные реки, город превращается в Венецию и в шуме воды, в легкой панике он
сначала пустеет, а потом исчезает, словно смытый дождем. Стекают острые
черепичные крыши и фонари превращаются в штормовые маяки. Мир меняется в
одночасье из ласкового становясь суровым. И это нормально. Так и должно
быть. Только жуткий собор торчит посреди пустой площади и даже не думает
перетекать во что-нибудь поприличнее. И это самый верный знак, что с Городом
Дождя что-то не так. Я все еще пытаюсь осмыслить этот факт, стоя посреди
пустой площади, в гордом одиночестве и мокрая, как мышь, когда в проулке
возникают желтые глаза автомобильных фар, потом подсвеченные ими белые
буруны, потом "выплывает" темно-серая машина, открывается дверца и я,
опомнившись, ныряю внутрь, еще успев подумать, что лучше бы мне этого не
делать. - Как ты нашел меня? - спрашиваю я вместо "здравствуй", потому что
вчера мы расстались далеко за полночь. - Где ж еще, по-твоему, должны
пересечься две постоянные, как не в точке наивысшего напряжения на