"Валерий Смирнов. Как на Дерибасовской угол Ришельевской" - читать интересную книгу автора

хотя маза Макинтоша налетела в одну из засвеченных хат фирмы Панич,
Говнистому это не помогло. Потому что его там не было. Очень скоро Макинтош
выяснил, что Говнистого пригласили в гости по месту основной прописки
Паничей. За то, чтобы переться туда, не могло быть и речи: для штурма такой,
с позволения сказать, хаты потребовалась бы как минимум поддержка
артиллерийской батареи. Но изо всей артиллерии плохо экипированная бригада
Макинтоша имела только ручные гранаты с антикварными "фаустпатронами".
Поэтому Макинтош проявил выдержку. Он примчался в превратившийся в филиал
Брестской крепости подвал Позднякова и Борис Филиппович лично взял
телефонную трубку у недрогнувшую руку.
- Послушайте меня, Я Извиняюсь, - поздоровался с папой конкурента
Поздняков, - давайте нам человека и не будем дергать нервы друг у друга.
- Я даже не шевелю мозгом о чем вы имеете сказать, - непривычно
культурно ответил Я Извиняюсь, - чего вы хотите от старого больного
человека? Если у вас с моим сыном какая-то радость, то и общайтесь вместе с
ним. Он человек самостоятельный.
Поздяков понимал, что при таком папочке самостоятельный Панич-младший
мог только бегать у сортир без предварительного разрешения. И раз Я
Извиняюсь взял в руки исход дальнейших событий, то на ничего хорошего это не
намекало.
- Макинтош, это война, - сказал Поздняков и положил трубку, - а на
войне без потерь не бывает.
Поздякову было не очень жаль почти неизвестного ему Говнистого, который
уже сыграл свою арию в этом деле. Во всяком случае идти на риск ради него
Борису Филипповичу явно не хотелось. Но Говнистый был родом из юности
Макинтоша - и этим все стало решено. Не говоря горбатого слова, Макинтош
повернулся задом к столу и пошел в дверь, зыркнув по дороге на своих ребят
таким отеческим взглядом, что они не сдвинулись с места.
Издеваться над постоянно теряющим сознание Говнистым меньший Панич
устал поближе к рассвету. Коллекционер добивался правды от Говнистого, хотя
сам прекрасно знал, кто постарался, чтобы он показал свой маломощный член
всей Садовой улице. Говнистый героически молчал, истекая кровью, потому что
надеялся на чудо. Он понимал, что будет жить ровно столько, сколько
продержит рот замком без подходящей отмычки. И ближе к рассвету сердце
Говнистого не выдержало вопросов коллекционера Панича. Он умер, как и жил, с
жалким подобием улыбки на распухших негритянских губах. То, что еще недавно
было Говнистым, положили в багажник, где катался стукач Лабудов, и повезли
куда следует в подобных случаях. А оставшийся вне дел Я Извиняюсь поехал по
Пушкинской на бульвар делать себе моцион на трехколесном агрегате. Поехал,
несмотря на то, что сын и другие, ребята сильно намекали, что старик рискует
подцепить себе какой-то насморк. Но Я Извиняюсь проложил себе дорогу к двери
костылем по старой привычке и трое ребят еле-еле успевали гнать по улице
даже со скоростью допотопного ручного механизма.
На бульваре уже ворковали голуби, и все так же молча стояла пушка. Ни
людей, ни собак - чем не лафа дышать всей грудью. Старик Я Извиняюсь всю
жизнь провел здесь и львиную ее долю держал район железной рукой, твердо
стоя на одной ноге. И он не хотел показывать, что может даже испугаться хоть
чего-то в своих владениях. Поэтому перебивая голубиное ворчание, он рявкнул
на ребят и те поджали хвосты ниже пояса. И ушли в дом. А старик Я Извиняюсь
смотрел на ласковое море и размышлял за то, как он устал от этой жизни. Так