"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

наказанием, какое можно придумать...
- Все же не самым тяжким, закон от первого декабря к вам не применили.
А почему сегодня нашли вину там, где вчера ее не видели, могу объяснить.
Произошло важное событие, о котором вы еще не знаете. В феврале и марте
состоялся пленум Центрального Комитета, Сталин докладывал о троцкистских
двурушниках... И такие постановления!.. Все, что было до сих пор, все эти
исключения из партии, проработки, осуждения, публичные покаяния,
отмежевания... В общем, нынешний, 1937 год станет особенным в нашей истории,
принимаются по-серьезному, самым жестоким способом за тех, кого понадобилось
убирать... Железной метлой, ежовыми рукавицами, вилами и топором...
Радуйтесь, юноша, говорю вам, радуйтесь, что отвели закон от первого
декабря! Ибо, раз уж нашли вину там, где ее вчера не видели, то могли...
Он прервал свое желчное объяснение. Загремели засовы, отворилась дверь,
в комнату ввели нового человека. Он был высок, толст, стар, передвигался
прихрамывая - остановился у дверей, схватился рукой за сердце, тяжело
задышал.
- Ты? - потрясенно спросил Дебрев. - Тебя - сюда?
- Я вас не знаю, Дебрев, - придушенным голосом ответил новый
заключенный. - Отныне и на всю остальную жизнь мы незнакомы. Не смейте
говорить со мной, не смейте глядеть на меня! Я вам приказываю, слышите!
Новый заключенный тяжело опустился на последнюю свободную койку, бросил
мешочек с вещами на пол, закрыл глаза - мерно покачивался всем туловищем,
как бы в ритм неслышным мне звукам, либо медленно бредущим мыслям. Я
переводил взгляд с него на Дебрева. Дебрев при появлении нового арестанта
вначале отшатнулся, потом весь сжался, теперь с ногами сидел на койке,
прижимаясь спиной к железной спинке - поза, которую и ребенок долго не
выдержит, - и не отрывал тусклых глаз в глубоких глазницах от согнувшегося
нового соседа. Пожилой арестант внушал Дебреву ужас, это понимал даже я. И я
ожидал драматического продолжения, когда оба соседа прервут затянувшееся
молчание. У них, по всему, были свои зловещие счеты - я даже догадывался,
какие.
Пожилой арестант, не раскрывая глаз, сказал:
- Молодой человек, сколько вам дали? Десять, с последующим поражением в
правах?
- Да, десять с поражением, - сказал я.
- Не предупреждали, когда на этап?
- Не предупреждали.
- Да, сейчас не предупреждают - берут и выводят. Берегут слова, слова
стали дороги, а дела подешевели, делами не экономят. Давно, давно
предвидели: слово станет плотью. Только думали, что слово, воплощенное,
явится благодатью и истиной, а оно обернулось хвостатым страхом, двурогим
ужасом, багровым призраком гибели...
- Не понимаю вас, - сказал я. Мне казалось, что новый арестант не в
своем уме.
Он поднял голову, резко повернулся ко мне, распахнул веки. Я и
вообразить не мог, что так бывает: на морщинистом, старчески-сером лице
светили очень яркие, очень голубые, очень живые глаза. Они разительно не
совпадали со всем обликом этого пожилого человека. Он засмеялся так странно,
словно не он, а я говорил что-то несообразное. В отличие от молодых глаз,
голос у него отвечал облику - старчески-тусклый.