"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

считал, что только заработанный собственными руками хлеб вкусен. И хоть до
меня доходила лишь половина того, что я вырабатывал, я все же не был
способен выдрать у другого изо рта недоданную мне часть. Три зверя грызли
меня ежедневно беспощадными пастями, меня сжигали три жестоких страсти,
абсолютно неведомые нормальному лбу - тоска по воле, тоска по женщине, тоска
по жратве. Я знал, что на воле мне сегодня было бы, возможно, и хуже, чем в
лагере. Там, на воле, меня заставили бы в конце-концов и клеветать на
соседей, и предавать друзей, и кричать при этом "ура!" по каждому поводу, а
пуще без повода. Здесь же можно молчать и сохранять про запас чистую душу,
честно трудиться и отдыхать... Все равно, там была воля, широкий простор на
все стороны, земля без колючей проволоки, небо без границы - я бредил волей,
А женщины мне были нужны не те, что нас окружали. Женщины садились рядом со
мной в кино, томно толкали меня бедрами ла разводе, брали меня под руку на
переходе от зоны лагеря к заводской, намекали, что могут уединиться на
полчасика в кусточки под заборчиком - женщины были кругом. Я же плотью и
мыслью стремился к ЖЕНЩИНЕ. Они угадывали мое состояние, но не разбирались в
нем. Они не могли предложить мне того, в чем я нуждался. Это было сильнее
меня. Я не мог примириться с тем, что женщина не судьба, а отправление,
нечто необходимое, но не чистое - хорошо помойся после свидания... Нет,
пусть это будет на день, на час (над вечной страстью я сам первый посмеюсь),
но это должен быть непременно поворот жизненного пути, слияние самого тебя с
недостающей твоей половиной... Представляю себе, как хохотали бы наши
лагерные подружки, если бы я вздумал при встрече в уединенном уголке
излагать им эту забавную философию. Любовь они признавали лишь такую,
которую можно взять в руки. Я мог, конечно, предложить им забаву для рук, но
что было делать мне с моей душой?
Что же касается тоски по еде, то о ней много говорить не приходится. Я
готов был в любом месте есть, кушать, жрать, трескать и раздирать зубами
было бы что...
Итак, я не годился ни в духарики, ни в лбы. Это мне стало ясно уже при
первом знакомстве с лагерной жизнью. И мало-помалу у меня выработалось
определенное отношение к тем и другим. Духарики, обычно худые и
стремительные, с горящими глазами и истеричным голосом, казались мне просто
больными - я старался их не задевать. А упитанных, всегда довольных собой,
неумных лбов я презирал и не стеснялся высказывать им это в лицо. Я
ненавидел их, как всегда ненавидит работящее смирное существо живущего его
соками высокомерного трутня.
От одного из лбов мне стало известно, как же я сам теперь именуюсь по
принятой в лагере терминологии.
Это было перед утренним разводом. Я проснулся позже обычного и боялся,
что не успею до выхода добыть еды. Очередь продвигалась быстро, но впереди
меня стояло человек полста. И тут, отпихивая локтями задумавшихся, в голову
очереди стал пробираться типичный лоб - здоровенный детина с носом в кулак и
лбом в ремешок. Ему ворча уступали, а во мне вспыхнуло бешенство. Я нарочно
выдвинулся в сторону, чтоб он меня задел. Он, не церемонясь, толкнул меня.
- Посунься, мужик! Ишь, ноги расставил!
На лице у меня, видимо, показалась такая ярость, что он невольно
попятился.
- Канай отсюда, гад! - не то прошипел, не то просвистел я. - Пропади
пока живой, сука! Ну!