"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

верхней камере замолчал, вероятно, тоже заснул.
Ни Дебрев, ни я не засыпали. Он сидел, угрюмый, о чем-то молчаливо
размышлял, а я думал о приговоре, о семье, оставленной на воле, о неведомой
далекой тюрьме, где предстояло отбывать заключение. И еще я думал о
всевластии слов, с такой горечью объявленной пожилым человеком, лежавшим на
соседней койке. Я вспомнил, что Мопассан когда-то писал, будто вся
человеческая история для него это набор сменяющих одна другую хлестких фраз.
"Я не мир к вам на землю принес, но меч", "Кто ударит тебя в левую щеку,
подставь правую", "Пришел, увидел, победил!", "Еще одна такая победа и я
потеряю все мое войско", "Мертвые сраму не имут", "Здесь я стою и не могу
иначе", "Если в этих книгах то, что в Коране, то они не нужны; а если то,
чего в Коране нет, то они вредны", "Все погибло, государыня, кроме чести!",
"Париж стоит обедни", "Пусть гибнут люди, принципы остаются!",
"Государство - это я!". Много, очень много фраз, ставших вехами истории,
прав Мопассан. Но всевластие слова? Слово из зеркала бытия ставшее
организатором и командиром бытия? Не верю! Не могу, не должен поверить! Ибо
страшно жить в мире, где жизнью командует слово, а не дело. Прав,
тысячекратно прав Фауст, отвергнувший евангельское "Вначале было Слово". Он
сказал: "И вижу я - Деяние вначале бытия". Да, именно так, деяние, а не
слово! Слово как было, так и остается зеркалом совершившегося действия.
Понемногу от философских терзаний я обратился к ожидающей меня
действительности. Уже не первый, этот пожилой сокамерник предупреждал меня
об опасностях встреч с уголовниками. Другие расписывали их зверства даже
конкретней и страшней. Я ничего не мог с собой поделать, я содрогался при
мысли о встрече с ними. Нет, я не боялся их! Я боялся себя. Боялся, что
унижу себя слабостью, опозорюсь пресмыкательством перед грубой силой. За
шесть месяцев на Лубянке, четыре месяца в Бутырках я так много открыл лжи и
трусости у самых, казалось, уважаемых людей, так часто и беспощадно узнавал,
что деятели, испытавшие царские кнуты и тюрьмы, прошедшие с честью
гражданскую войну, вдруг превращались в отвратительных слизняков, чуть на
них замахивался кулак следователя-сопляка, что авансом потерял доверие и к
себе. Вокруг меня все извивалось, клеветало, писало доносы, судорожно
цеплялось за жизнь - откуда было мне взять уверенности, что и я в трудную
минуту не окажусь таким же? Юнец, рассматривавший жизнь сквозь страницы
прочитанных книг - слова, горы слов, Монбланы мало связанных с жизнью фраз
мог ли я оказаться лучше их, творивших эту жизнь? Реальную жизнь,
исторические дела, а не хлесткие фразы, что бы ни твердил этот старик о
нынешнем всевластии слов, командующих делами. Я видел нож, сверкнувший мне в
глаза в темноте, и боялся ножа. А раз уж остался жив, то хотел жить, чтобы
ночью не мычать от стыда за прошедший день, не кусать в отчаянии руки, не
бить себя по щекам в молчаливом ожесточении.
Нет, думал я, нет, в одном он прав: глупо вступать в борьбу с
бандитами, если нет уверенности, что не струсишь и не покоришься их
измывательству. Он советует откупиться и отстраниться от них. Тоже трусость,
лишь маскирующаяся под благоразумие, но хоть избежишь издевательств над
собой, хоть видимость достоинства сохранишь. В моем нынешнем положении и это
благо.
В камеру вошел корпусной с двумя охранниками. Корпусной ткнул в мою
сторону пальцем.
- С вещами на выход! Быстро!