"Сергей Снегов. Язык, который ненавидит " - читать интересную книгу автора

- Баланда как баланда! - подтвердил второй.
- Оставим на после? - предложил третий.
- Порубаем! - решил четвертый.
Они, не торопясь, вылавливали в пшенной болтушке следы картошки, мясные
прожилки и что-то еще, чего я не разобрал. И когда они удалились к себе с
полными мисками, мне показалось, что жидкий мясной запах, исходивший от
ведра, стал еще жиже и приглушенней.
- Лопай, пятьдесят восьмая! - великодушно разрешил один из уголовников.
Очевидно, только этого разрешения и ожидали - камера с грохотом
поднялась на ноги. К ведру пробивались, ведро захватывали друг у друга.
Костлявый, страшноватый человек, выкатывая полубезумные глаза, надрывно
орал:
- Товарищи! Что же получается? Давайте же порядок установим.
Он так увлекся криком, что, как и я, не добыл себе супа. Грустный, я
стоял перед опустевшим ведром и смотрел на висевший сбоку черпак. Суп,
вероятно, был вкусен. Я поплелся на свою доску и пожаловался соседу пожилому
усталому человеку, так и не поднявшемуся с нары.
- Почему столько беспорядка? В других камерах имеются старосты, люди
получают еду по очереди.
Он равнодушно ответил:
- И у нас староста - вон тот высокий. Только что он может?
Распоряжаются блатные, его никто не слушает.
Я смотрел на уголовников. Четыре человека - почтительная пустота
отделяла их от нас - отставили чуть тронутые миски и уплетали свежий хлеб,
мясо и масло. На всю камеру шелестела жестяным шумом сдираемая с колбас
кожура, глухо всхлипывали всасываемые одним вдохом яйца, сухо трещало
печенье. Потом они завалились на спину - махорочный дух заволок их, как
маскировочная завеса. С тяжелым сердцем я отвел от них глаза. Это была
мучительная загадка, я не мог ее решить. Их было вдесятеро меньше, чем нас,
мы могли, навалившись, мгновенно растереть их в пятно - как же они захватили
над нами власть? Неужели тот старик прав и все мы стали реально
ничтожествами, чуть нас заклеймили лживыми названиями? Неужели клеймо,
несколько словечек - так всевластны?
Я высказал соседу свои сомнения. Он испугался.
- Что ты! Что ты! Даже не думай об этом. Знаешь, что нам грозит, если
мы возьмемся за них? Тюремное начальство не помилует.
Я возразил с тяжелым недоумением:
- Нас ни за что покарали самым тяжким наказанием, какое знает кодекс.
Чем еще могут нам пригрозить?
Он горячо зашептал:
- Не говори так, не говори! Нас осудили неправильно, и мы должны так
держаться, чтобы нам поверили. А кто поверит, что мы невинны, если мы что-то
в тюрьме организуем?
Я не стал спорить. Мысли мои путались. Мир двигался мимо меня на
голове, и я терзался, стараясь уловить в его движении хоть какой-нибудь
смысл. Я был горячий сторонник нашей власти, а моя власть кричала мне в
лицо: "Гад!" Бездействие перед подлостью и лицемерием возводились в
достоинство. Этого достоинства - молчать, терпеть, трястись, примиряться с
любой мерзостью - почему-то требовали от нас, чтобы признать нас снова
хорошими. Я не понимал, кому это надо? Зачем это надо?