"Леонид Сергеевич Соболев. Перстни" - читать интересную книгу автора

сказано, не насыщал. В героях нынче ходил командир второй роты Стронский,
свободно съедавший гоголь-моголь из восьми яиц.
- Нечего играть, Мстислав Казимирович, - сказал Юрий лениво. - "Новых я
песен совсем не "игрю", старые же ж надоело..." И вообще все надоело. Скюшно
чивойто. Приспнуть, что ли, минуточек триста?..
Бржевский набил прокуренную английскую трубку махоркой. В махорку он
подбавлял сушеный вишневый лист, и от этого она приобретала острый и сладкий
аромат и горела в трубке, как дрова: с треском и взрывами.
- Да, - сказал он значительно, - скучная жизнь пошла... А вы все же
сыграйте... Вот это.
Сквозь жужжанье и перестук вилок полонез загремел пышными и четкими
аккордами. Играл Шалавин хорошо, с блеском.
Бржевский откинулся в кресле, и выпуклые его глаза медленно прикрылись
сухими, стареющими веками: скучная жизнь, это правда - жизнь в постоянном
страхе, подавляемом гордостью, жизнь, полная ежеминутных компромиссов,
замалчиваний, оскорблений, неверных ожиданий, нерадующих надежд на какие-то
перемены. Корабль бесполезен, как бревно, машины молчат. Матросов нет - есть
холопы, наглые враги, упивающиеся властью. Вчера комиссар приказал выдать
бензин, с таким трудом вырванный из порта, каким-то делегатам какого-то
экспедиционного отряда. Не в бензине дело, черт с ним, пусть все сгорит
вместе с бензином и с портом! Дело в унижении. В усмешечке машинного
содержателя: "комиссар приказал..." В Питер съездить (все же - берег!) - и
тут унижение: увольнительный билет, как матросу второй статьи. Да и в чем
поедешь? В пальто, на плечах которого черные невыцветшие следы от царских
погон, а на рукавах - такие же, чуть побледнее, следы от керенских нашивок,
как Двойная каинова печать: бывший капитан второго ранга, бывший механик -
короче, бывший Мстислав Бржевский... Да, раз в жизни он ошибся, но ошибся
жестоко и непоправимо: надо было прошлой весной оптироваться, принять
польское подданство. Вот мичман Мей оптировался же в Эстонию, а Постников -
в Лифляндию... Подумаешь, нашлись латыши и эстонцы! А он - кровный поляк и
католик - поленился найти документы, как-то не выбрался из Кронштадта,
пропустил время - старость, старость, потеря чутья!.. А теперь - война сразу
со всеми новыми и старыми государствами, и оптация лопнула...
Полонез резко оборвался, и в тишине неживого корабля опять с
бесполезной деловитостью застучали вилки. Бржевский открыл глаза. Шалавин,
упершись локтями в клавиатуру, читал газетный лист, как-то попавший в
Шопена. Газета была позавчерашней, по серой грубой бумаге тянулся через всю
страницу лозунг:

ОТДАДИМ ПРОЛЕТАРСКИМ ДЕТЯМ ОСАЖДЕННОГО ПИТЕРА
ЧЕТВЕРТЬ ФУНТА ХЛЕБА

- Играйте, Юрий Васильевич, - сказал Бржевский, морщась. - Хлеб уже
урезали на весь август, и вопрос исчерпан...
- Кстати, насчет хлеба, - послышался голос из соседнего кресла. -
Шалавин, вы собираетесь платить по старым векселям?
Юрий, не оборачиваясь, покраснел и стал ненужно перелистывать ноты.
Голос принадлежал командиру второй роты Стронскому, а долг был действительно
двухмесячной давности. Он относился к тому - увы, безвозвратному - времени,
когда Юрий сам был "хлебным королем". Тогда, в спешке экстренных переводов