"Леонид Сергеевич Соболев. Первый слушатель" - читать интересную книгу автора

думать о дровах (хотя холода наступили) и таскать на себе картошку и что на
письменном столе белеет стопка отличной плотной бумаги, на которой не текут
чернила и которая сама привлекает к себе мысли... Мысли! Они замерзли, как
все в его кабинете, превращенном в склад картошки, капусты и какого-то
костяного масла, которое черт знает какой идиот в порту придумал давать в
паек! Говорят, если его переварить с лавровым листом и луком...
Он усмехнулся: мысли! Вон они куда заворачивают, даже здесь, в этом
единственном в Петрограде человеческом жилье, которое ухитрился сохранить
для себя основоположник русской морской стратегии, мозг русского флота,
философ войны...
Впрочем, такие роскошные титулы Борис Игнатьевич применял к хозяину
квартиры только в беседе с другими, когда фигура "основоположника"
перерастала в некий символ чистой науки, в знамя, объединяющее профессуру, в
объект, за который надо бороться, если хочешь спасти самого себя как научную
величину. Наедине с собой Борис Игнатьевич все эти высокопарные слова
заключал в ехидные кавычки: он слишком хорошо знал эту блестящую карьеру.
Основоположник, собственно говоря, только вынес на страницы газет те
мысли, которые на страшном огне цусимского разгрома сами по себе кипели в
умах молодого офицерства. Этим он привлек к себе оппозиционную флотскую
молодежь и стал ее знаменем. Сам Борис Игнатьевич (тогда лейтенант) отдал
ему всю свою энергию и подсказал немалое количество мыслей, которые
появились потом в печати за подписью "основоположника". Но странное дело: в
осторожном и абстрактном изложении его они потеряли всю свою остроту и
направленность. Меч, вложенный им в руки учителя, не разил, а почтительно
("не беспокоит-с?") брил министерские щеки, орудия громоподобных статей не
стреляли, а салютовали: это был период, когда авторитет молодого флотского
ученого был уже признан и когда петушиные наскоки пора было менять на
солидную проповедь.
Но это были частные наблюдения Бориса Игнатьевича. В глазах остальных
основоположник все-таки оставался создателем новой, послецусимской Морской
академии и творцом учения о дальнейших судьбах русского флота. Базу этого
учения он счастливо нашел в глубоких сдвигах русской общественности. Он
первый уловил истинную природу оппозиции молодого офицерства. Настойчивые
поиски новых методов морской войны, нового оружия, новой организации
вызывались не флотским самолюбием, ежечасно оскорбляемым намеками на Цусиму,
не борьбой "отцов и детей" и не карьеризмом выбивающихся на верхи
лейтенантов, как ворчливо объясняли это потревоженные адмиралы. Причины
крылись глубже: в молодом русском конституционализме, в крепнущей русской
промышленности - во всем историческом процессе изменения обветшавших форм
огромного государства.
Россия готовилась стать парламентарной страной - действительно
европейским государством. Этой новой России нужен был могучий и способный
побеждать флот. Этому новому русскому флоту - плоти от плоти создающей его
молодой русской промышленности - требовалась своя доктрина, свое учение о
победе. Кабинетный ученый, философ и теоретик - он создал эту доктрину.
Ее приняла флотская молодежь и отвергли адмиралы. Но за молодежью
стояли те круги общества, которые выходили на политическую арену носителями
идеи новой России, и его учение победило. На крепких дрожжах теории
"владения морем" авторитет творца этой теории возрос до чрезвычайности.
Именно ему, несмотря на протесты адмиралтейских стариков, был доверен только