"Владимир Соколовский. Последний сын дождя " - читать интересную книгу автора

и готов! Шатун, он и есть шатун - ни стыда у него, ни совести, одна злоба!


10

Гнусаво и хрипло взрявкивая, медведь катался по ночному снегу. Жесткие
подушечки лап щипало от холода, снег забивался в ноздри, щекотал, время от
времени зверь становился на четвереньки и чихал. Шатун был голоден: за целый
день нашел только спящего в норке ежика, развернул его и выел мягкое брюхо,
вместе с внутренностями. Не было больше ни клюквы, ни брусники, ни
осыпавшейся смородины - все покрыл снег. Только сухой шиповник да кой где
волчья ягода. Ужасны, темны и холодны стали в последнее время ночи для этого
медведя; сородичи его вовремя ушли от такого ужаса, залегли по берлогам. Он
же, потерявший сон и соплеменников, голодный и паршивый, таскался по
заснеженному лесу. Природа не оставила ему здесь места для этого времени
года. Кровь мутно и тяжко приливала к горячим глазкам, жадное дыхание палило
нежный еще снег, когти метили осыпающуюся кору, и лесной народец мчался
стремглав от места, меченного страшными лапами и злобным рыком. Лишь волки
равнодушными тенями скользили кругом него: они были сыты и убеждены в своей
стадной силе. Сейчас еще хватало еды, и они не связывались с медведем,
которого уважали и боялись. Но не ждать ему пощады в лютые январские морозы,
когда голод напомнит волкам о их бесстрашии и свирепстве, и не будет пищи
вокруг человеческого жилья.
Жалобно рявкнув, медведь кувырнулся в последний раз через голову и
замер, встав на четыре лапы. Мокрый, шершавый пятачок носа напрягся, обтянул
хрящи. Губы потянулись вперед, вывернулись, показав молодые еще зубы.
Откуда-то тепло и сладко запахло хлебом, соломой, вкусной тетеркой. Летом и
осенью, когда можно было поживиться ягодой, рыбой в речке, лесной зверушкой
или падалью, он страшился слишком соблазнительных запахов - с той поры, как
в юности выстригли дробью клок шкуры охотники, заслышавшие, как он скребется
в кустарнике, жадно всасывая запах рыбных консервов. Но белый свежий снег,
вторгшись в медвежье сознание, начисто смыл границы прежних представлений.
Однако опасность не может быть забытой до конца: воспоминание о ней всегда
гнездится где-то внутри и заставляет зверя быть вдвойне жестоким и коварным.
Постояв немного и помотав головой в разные стороны словно в раздумье,
медведь двинулся на запах. Однако, пройдя немного, приник к снегу и снова
принюхался. Это было рядом с тем местом, где еще недавно услыхал он выстрел,
и, побежав от него, выскочил на поляну, а там подслеповатыми глазками увидал
конский круп, невероятно удлиненный от шеи, и острые копыта, быстро
стригущие землю. Случись это сейчас - ловкий бросок, мощный удар лапой,
когти и зубы - и неделя спокойной, неголодной жизни. Но тогда он лишь
фыркнул и удрал через кусты к речке, где припрятаны еще были у него запасы
тухлой рыбы. Тогда его отпугнул и выстрел, и то, что вместе с терпким
конским духом от поляны шибало густым человечьим запахом - медведь еще
боялся его в то время. Теперь того запаха, конского и вместе с тем
человечьего, не было, он исчез, выветрился с этих мест, и только
тоненькой-тоненькой струечкой тек в ноздри медведя издалека, даже не
будоража его, но смешиваясь с теплом, хлебом и вкусной тетеркой. Теперь
здесь пахло другим, конкретным человеком, и настроив на него свое обоняние,
медведь задрожал и стал царапать когтями снег, тоскливо взревывая. Снова