"Александр Солженицын. Красное колесо: Узел 2 Октябрь Шестнадцатого" - читать интересную книгу автора

мочажины. И этим путем каждодневно гнясь и сапогами чвакая в осенней и
весенней грязи, а то и на глубину голенищ в окопной воде, мог бы горько
изумиться, кто не знал: как же было так допустить? как же можно было,
отступая, такие наихудшие позиции себе выбрать, а немцам дать перейти Щару,
занять Торчицкие высотки и обратить в крепость возвышенный фольварк
Михалово? Но Саня прихватил в Гренадерской бригаде прошлый август и помнил
конец этого страшного отступления: сшибали их разметным артиллерийским
огнем, а то удушливыми газами; дни высиживали под долбящим обстрелом и почти
не вкопанные, сами без снарядов, ночами отступали, а неприятельской пехоты и
не видели никогда, ей и делать было нечего. Без снарядов, и даже ружейные
патроны на счету, валили и катили мимо Барановичей на Столбцы, а хоть бы и
на Минск, - и вдруг обнаружили, что немцы в спину больше не костят.
Обернулись, постояли. Вовсе стали. А потом от месяца к месяцу, под вражеским
просмотром и огнем, весь Гренадерский корпус трудами и потерями полз
обратно, выдвигался до полного сближения, долгими окопными работами проходя
и занимая две с половиной версты, оставленные немцами в пустоте как негожие.
Эти версты унижения, пота и смерти не за что было, кажется, полюбить.
Но странно: за год, проведенный здесь, стала для Сани эта местность щемяще
дорога, как родина, и привык он к каждому кустику, бугорку и тропочке
нисколько не меньше, чем вокруг своей Сабли. Истинная родина, Саня узнал,
тут близко была Мицкевича - поправее, к Колдычевскому озеру, и еще б не
любил поэт места своих детских игр и юношеских мечтаний. Но места, где
провел ты грозные дни своей жизни, не тесней ли того сродняются с тобой? Они
как молнией выхвачены для тебя изо всех земных пространств, они свидетели не
безмыслого беззаботного твоего рождения, а поступков внезапного мужества,
созреванья которого ты в себе не предполагал, или возможной смерти -
сегодня? завтра? И сапогами буднично шелестя о траву, ты, может быть, каждый
день проходишь мимо крестика смерти своей, мимо будущей твоей милой могилы.
Сколько за год прожито, изменилось, самого тебя в изумление привело. С
наблюдательного шел на батарею, усталый, задумавшись, и не так обратил
внимание на ужасающий свист чемодана на подлете, как увидел по краю
Дряговца: черный столб в три раза выше леса, а над столбом - ярко-красная
шапка мелькающих отдельных вспышек, а еще выше - летающие толстые палочки. И
под грохот неимоверный еще все это не опустилось, как соединила голова:
попал восьмидюймовый чемодан в снарядный склад батареи, и это палочками
летают четырехвершковые бревна, а вспышками рвутся взлетевшие наши снаряды.
И хоть кажется (потом уже размышляешь) живому существу неестественно
бросаться в смерть, и не был санин долг присутствовать в этот миг на
батарее, и никто б не удивился и не упрекнул его, если б он пришел на десять
минут позже, - Саня, не обдумывая ни секунды, со всех ног кинулся бежать на
позицию, где в туче оседающей земли еще допадывали бревна (тычком воткнулись
два, будто их заколотили) и загорелся зарядный ящик со шрапнелями. Офицера
не оказалось, и батарейцев горстка, только младший фейерверкер да несколько
номеров, в момент разрыва укрывшихся, - и Саня, как бежал, вызывая их за
собою, кинулся к зарядному ящику. Валил дым из его пробитых стенок (это
горел порох в пробитых снарядных гильзах). Бросились и те все, предупреждая
взрыв, и ожидая этого взрыва на себя, и каждый миг еще ожидая на себя нового
чемодана, чья воронка слизывает пять саженей в диаметре и четыре аршина
вглубь. Но новый - не прилетел, а тем временем они топорами сбивали горящую
обшивку и выбрасывали, выбрасывали уже раскаленные лотки со снарядами - и ни