"Владимир Александрович Соллогуб. Метель " - читать интересную книгу автора

Тут капитан приостановился и начал прислушиваться.
- Кого-то еще бог дал, - сказал он.
Действительно, на дворе послышался снова лошадиный храп, завизжали
подрези, поднялась суматоха. Смотритель снова засуетился. На крыльце
раздалось несколько голосов разом, смешанных с женским плачем.
У избушки остановились две повозки.
Офицер, соскучившись рассказом капитана, хотел было броситься к дверям,
но вдруг остановился у порога, пораженный идущею ему навстречу группой. В
комнату входила старушка помещица, дожившая, кажется, до крайних пределов
жизни. Голова ее тряслась, глаза впали, лицо было изрыто морщинами. Она
охала, шептала молитву и шла, то есть едва передвигала ноги, совершенно
согнувшись и поддерживаемая с одной стороны человеком в нагольном тулупе,
перепоясанном ремнем, с другой - молодой женщиной.
Офицер остолбенел.
Никогда с тех пор, как он начал заглядываться на женскую красоту, не
встречал он подобного лица. Оно не сверкало той разительной, неучтивой
красотой, которая бросается вам в глаза и требует безусловного удивления.
Оно просто нравилось с первого взгляда, но потом, чем более в него
вглядывались, тем привлекательнее, тем миловиднее оно становилось. Черты
были изумительно тонки и правильны, головка маленькая, цвет лица бледный,
волосы черные, но глаза - глаза были такие, что и описать нельзя: черные,
большие, с длинными ресницами, с густыми бровями; они свели бы с ума
живописца. Повествователи вообще виноваты перед женскими глазами: много
вздора было написано им в честь, были сравнения и с звездами, и с
алмазами, и бог знает с чем. Можно вдохновенной кистью и даже тупым
тяжелым пером кое-как передать их цвет и образ; но как изобразить тот
потаенный огонь, который светится в них душой? Как уловить в них молнию
насмешки, бурю негодования, ярый пламень страсти, бездонную глубину
святого чувства? На это нет ни красок, ни слов, да и быть не может, да и
быть не должно.
Она была одета просто, но щеголевато. В ее наряде отпечатывались и
достаток и вкус. Усадив бережно старушку, она сняла салоп и шляпку. Гибкий
стан ее обрисовался, и черная, как смоль, коса распустилась роскошно до
ног... Она слегка покраснела и, свернув косу, обвила ею голову.
Офицер молча ею любовался. В этой женщине все подробности были как-то
аристократически прекрасны.
Она сняла перчатку; ручка была восхитительна и, не в укор будь сказано
нашим степным дамам, редкой белизны, кроме того изобличала самую
внимательную об ней заботливость. Она провела рукой по волосам, и в этом
простом, самом обыкновенном женском движении проявилось вдруг столько
природной, ленивой ловкости, столько грациозной небрежности, что все
красавицы, исключительно занимающиеся этим предметом, могли бы побледнеть
от зависти и отчаяния. Офицер не верил глазам. "Как мог, - думал он, -
такой чистый брильянт попасть в такую глушь, и кто она такая и откуда?"
Невольно, сам не понимая, как это сделалось, он очутился подле нее и стал
прислуживать.
Церемониться было нечего. В минуту общего бедствия все сближаются и
роднятся. Не прошло полчаса, они были уж как бы давно знакомы. Он
вытаскивал пожитки из повозки, поил старушку чаем, усаживал ее как бы
получше, клал ей под ноги подушки. Капитан любезничал. Старая девушка