"Наталья Солнцева. Сокровище Китеж-града" - читать интересную книгу автора

по истории искусств. Книги собирала его мама, ученый-историк, всю жизнь
проводившая на колесах: если не в археологических экспедициях, то у таких же
одиноких подруг, захваченных исследованиями истории Древней Руси. Сейчас
мама жила в Суздале, изучала древнеславянские рукописи. Славка написал ей о
Еве и получил в ответ радостное письмо, в котором мама выражала надежду, что
ее непутевый сын наконец остепенится и начнет размеренную семейную жизнь.
"Как бы не так! - подумал господин Смирнов, читая мамино послание. -
Слово "семья" при Еве лучше не произносить. Так же, как и "любовь". Передо
мной стоит непростая задача - завоевать чувство женщины, которая и слышать
не желает ни о каких ухаживаниях".
Первое время Ева забросила уроки испанского, почти не выходила из своей
комнаты, питалась чаем и бутербродами, плакала, спала, снова плакала.
Казалось, ее горю не будет конца. Но тихая, теплая московская осень
облегчила ее боль. Славка чуть ли не силой вытаскивал Еву в Сокольники, в
Измайлово, за город. Осенний лес, горящий золотом и багрянцем,
полупрозрачный от солнца и сентябрьского неба, ронял листву под ноги
гуляющим. Пахло грибами. Ветки рябины гнулись от красных ягод. И так грустно
и хорошо было на душе от этой пронзительной синевы, от этого пьяного
воздуха, так сильно, горько пахли облетевшие листья, что нельзя было
отказаться от надежды на счастье, на новое дыхание жизни, на что-то
несбыточно-прекрасное, свежее, как это золотое лицо осени...
Когда зарядили холодные обложные дожди, Ева уже начала оттаивать. По
вечерам она ждала Славку с работы, стоя у окна. Потом они вместе ужинали.
Готовить приходилось ему, но он привык. Бесконечные мамины разъезды,
суворовское и десантное училища, служба в спецназе закалили Смирнова,
выработали у него терпимое и простое отношение к быту. Он умел все -
готовить еду, стирать, наводить порядок и заботиться о ближних. Главное -
это было ему не в тягость, а в радость.
Ева неохотно поддерживала разговор, но постепенно их беседы за чаем
становились все более и более долгими, откровенными. Господин Смирнов
действовал осторожно, как сапер на минном поле, опасаясь сделать неверный
шаг. Потихоньку-полегоньку он выуживал у Евы слово за словом, признание за
признанием. Она выдавливала свою боль по капле, скупо, словно боялась
расстаться с ней. Капли сливались в ручейки, которые в очередной дождливый
вечер разразились бурным потоком рыданий, жалоб, проклятий и смеха. Такого
"водопада" сыщику до сих пор видеть не приходилось. Он убедился, что Ева -
женщина воистину необыкновенная, которая и плачет и смеется со вкусом и
знанием дела.
Однажды, случайно заскочив днем домой, Славка застал Еву за уборкой.
Она надела синий мамин фартук с оборками, вытащила пылесос, швабру,
вьетнамский веник с длинной ручкой и принялась выскребать отовсюду пыль, до
которой у хозяина не доходили руки. Жизнелюбие Евы пускало первые робкие
ростки.
Вскоре она взяла на себя обязанность готовить еду и делала это с таким
вдохновением, что через месяц сыщик заметил изрядный слой жирка на своей
талии. Он с трудом застегнул джинсы и дал себе слово возобновить утренние
пробежки.
Ева со странным, даже болезненным удовольствием погрузилась в мир
искусства и древней истории. Славка понимал, что таким образом она пытается
отгородиться от жизни, забыть о нанесенных ею ранах. Она словно ждала