"Роман Солнцев. Из неопубликованного" - читать интересную книгу автора

рассказали, инстинкт заставляет прикрываться чужим запахом, чтобы медведь
или иной зверь не учуял собачьего духа. Надо же, такие сложности
запрограммированы в кудлатой головенке! А нам, ругаясь, мыть да отмывать
его.
Иногда в гости заглядывал мой друг Владимир Николаевич, подаривший
Тихона. Посмотрев, как тот, прыгая вокруг, пронзительно облаивает его,
человек из деревни усмехался в усы:
- Уже не узнаешь? Привет от братца. Анчар-то на холоде, во дворе, а ты,
значит, барчонком тут зимуешь?.. - и привычно-бесстрашно совал щенку в пасть
руку, и тот замолкал, мягко зажав пальцы, как перчатку.
И вот месяца через три новой жизни щенка мы собрались в гости, туда, в
таежную деревню Имени Двенадцати Борцов, где наш безымянный некогда песик
прожил первые дни своей жизни.
Мороз раскалился под тридцать. Огород был в высоких сугробах,
заползавших в бок друг дружке, вроде сивых медведей. Вдоль двора высились
березовые поленницы, от забора к забору бегала рослая и одновременно юркая,
голенастая, как танцорка, Джуна - мать Тишки. И болтался у наших ног
брательник Тишки - нервный, маленький (ростом пониже, и шерстка гладкая, не
то что у нашего - винтами, как дым), черный Анчар.
На гостя в красивом ошейнике они смотрели без особого интереса. Но
когда Владимир Николаевич вынес в двух судках горячую похлебку - маме и двум
братишкам вместе - местный братик так тявкнул, что мой Тишка отлетел в
сторону. Ему тут ничего не светило. И мать, конечно, не позвала бедного
сыночка.
Ночью Джуна и братик привычно сунулись спать за сетку, в свои конуры. А
куда же делся мой щенок? Ах, вон он где! Потерянно стоит на снегу возле
мусорной кучи и досок и трясется. Он же отвык от холода. Раньше знать не
знал никакого холода - спал-то, прижимаясь к матери. А теперь один как
перст.
- Иди ко мне! - позвал я его. Тишка меня словно не слышал.
Съежившись, он сел на выброшенный ветхий валенок. Мы, новые его
хозяева, сладостно проводили время у горящего камина, пили кедровую настойку
вместе с прежним его хозяином, который говорил громко и весело, и песик
издалека, со двора, его слышал и, наверное, смутно вспоминал.
Я заметил: вдруг он стал слушаться только его. Когда я в чужой фуфайке
и Владимир Николаевич в лихо расстегнутой рубашке выходили во двор за
поленьями или по какой иной надобности, Тишка подбегал и жалостно смотрел
снизу вверх только на него. Но хозяину было не до щенка - ну, разве что
пригнется и снова сунет ему руку в пасть.
Я нарочно один выглянул на крыльцо и кликнул:
- Тишка! - Нет, не слышит. Протрусил по двору мимо меня, как будто я
был столб, пытающийся заговорить с ним. Я обиделся и рассердился. - Тишка
же!
Догнал его и подхватил. Он был весь как комок снега с прилипшей
шерстью. Он дрожал, сердчишко колотилось стремительно. Еще заболеет и
помрет.
- Пойдем-ка в баню, - пробормотал я и попытался затолкать за дверь, за
которой было очень тепло - баня еще не выстыла. Но песик упирался, как
барашек, и, вырвавшись, убежал во тьму огорода. Вот дурачок!
Утром, проснувшись, я увидел - Тишка сидит под поленницей и трясется,