"Владимир Сологуб. Из Воспоминаний - о Пушкине" - читать интересную книгу автора

таких лестных слов, что я не смею их повторить; но слова эти остались
отраднейшим воспоминанием моей литературной жизни. Сколько раз
впоследствии, когда имя мое, более чем я сам, подвергалось насмешкам и
ругательствам журналистов, доходившим иногда до клеветы, я смирял свою
минутную досаду повторением слов, сказанных мне главою русских писателей
как бы в предвидении, что и для моей скромной доли немало нужно будет
твердости, чтоб выдержать многие непонятные, печатанные на авось и
незаслуженные оскорбления. Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:
- Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем
одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки
светского человека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае
надобности.
Все это было говорено по-французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин
приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы
заходили еще в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику,
кажется, с требованием денег. Я между тем оставался у дверей и
импровизировал эпиграмму:

Коль ты к Смирдину войдешь,
Hичего там не найдешь,
Hичего ты там по купишь.
Лишь Сенковского толкнешь.

Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с
необыкновенною живостью заключил:
- Иль в Булгарина наступишь.

Я был совершенно покоен, таким образом, насчет последствий писем, но
через несколько дней должен был разувериться. У Карамзиных праздновался
день рождения старшего сына. Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время
общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:
- Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет
материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Hи на какие объяснения
не соглашайтесь.
Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало. Я
остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность,
не допускавшая возражений.
Вечером я поехал на большой раут к австрийскому посланнику графу
Фикельмону. Hа рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна
Катерина Hиколаевна Гончарова, сестра Hатальи Hиколаевны Пушкиной (которой
на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С нею любезничал
Дантес-Геккерн.
Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине
Hиколаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал
несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем
французского посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не
будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек.
"Я человек честный,- отвечал он,- и надеюсь это скоро доказать". Затем он
стал объяснять, что нс понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле
будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и