"Владимир Солоухин. Прекрасная Адыгене" - читать интересную книгу автора

что-то, и еще что-то, и все потонуло в золотистом крестьянском вине типа
цоликаури.
После экскурсии в аджарскую деревню два дня я не мог и помыслить о беге
трусцой,- как раз вплоть до знаменитого батумского субтропического дождя,
который, если начинается, идет беспрерывно две недели.
Этот дождь показал, правда, что старая спортивная армейская закваска
еще оставалась у меня. Один только я из всего санатория шел утром на пляж и
бросался в море, хотя уже и штормило - расплескивались по берегу белой
пеной, примерно так с меня ростом, гладкие и зеленые, как бутылочное стекло,
валы. Полчаса я барахтался в пене, плавал под дождем. И это была вся моя
физическая деятельность. Немного.
Так накапливались и напластывались годы физического бездействия. Я уж
думал иногда, хорошо бы быть каким-нибудь высокопоставленным лицом,
премьером маленького государства, что ли, но не ради того, чтобы управлять,
а ради того, чтобы можно было распорядиться, и поставляли бы мне к
определенному часу ежедневные кубометры ровных и колких (лучше всего
осиновых) дров. Я бы их щелкал ежедневно до третьего пота.
Смешно! Ежедневной работы захотел. Будто уж нельзя найти, если хочешь,
ежедневной физической работы. Но если вникнуть и подойти всерьез, не так
просто ее найти Во-первых, все-таки для здоровья должна быть работа, которая
нравится. Я, например, люблю колоть дрова или рубить хворост. Люблю косить
траву и метать стога. Мне нравилось бы чистить и убирать снег (нешто в
дворники записаться?), но я органически почему-то не люблю копать землю.
Во-вторых, работа должна быть не во всякое время, а в определенные
часы, потому что с утра я должен делать свое основное дело - писать,
расставаться с которым я не собираюсь, да и не имею права. В-третьих, работа
должна быть под руками, чтобы не ехать за ней через всю Москву. В-четвертых,
она должна быть интенсивной, чтобы в короткое время, скажем, за два часа
(больше времени не выкроишь в своем рабочем и суматошном дне), получить
хорошую нагрузку. А как быть, если (допустим!) такая работа назначена от
пяти до семи, а уже в семь я должен быть в Колонном зале Дома союзов на
вечере, посвященном столетию со дня рождения Пришвина, или на коктейле в
югославском посольстве по случаю приезда в Москву группы югославских
писателей?
Я знаю, что в Москве можно, если захочешь, найти себе работу по вкусу,
а вернее сказать - любую физическую работу. Но я говорю о том, что ее
трудно сочетать с тоже рабочим, но своеобразным днем московского литератора,
притом не бездельника, пишущего по наитию три стихотворения в год, а
упряжного вола, влекущего за собой вороха исписанной, а более того -
исчерканной, изведенной в черновики, но все равно вобравшей в себя и время и
труд бумаги.
Спохватившись, оглядываешься назад. Действительно - годы! Сердце,
отвыкшее от энергичной ритмичной работы, едва барахтается среди вялых,
полусонных внутренностей. Чтобы немного встряхнуть его (как обморочного
будят дробью пощечин), вливаешь внутрь чашку горячего крепкого кофе.
Начинает там, внутри, просыпаться и шевелиться. Кровь побежала быстрее. В
голове тает противная серая вуаль. Мысль проясняется, рука твердеет,
появляются слова, сочетания слов,- начинается мой рабочий день.
Но утрачена мышечная радость бытия. Утрачено само ощущение мышц: спины,
бицепсов, брюшного пресса, ног. Как сказали бы медики или спортсмены: