"В.Солоухин. Рассказы разных лет" - читать интересную книгу автора

ничего зрительного, конкретного не воображалось Сергею, только сердце
учащенно билось под гимнастеркой. Казалось, что если запертым окажется
крыльцо, то достаточно прислониться к двери и не надо будет стучать - сердце
само, как дятел, начнет гвоздить в звонкую дверь.
Но вот что рисовалось в мелких подробностях - это как он будет
разбирать на глазах у матери и сестренок свой мешок. Развяжет его рядом с
собой на широкой лавке, а на столе будет расставлять и раскладывать
содержимое. "Полным-полна коробушка, есть и ситец, и парча", - подвоет шутя.
Сначала он достанет банку с американской тушенкой. Их там пять, но они
большие, увесистые. Да еще пять баночек с американским колбасным фаршем.
Фарш розовый, сочный, ни мать, ни сестренки такого не только не пробовали -
не видели. Потом он достанет две жестянки с трофейным шоколадом. Каждая
банка по килограмму. Шоколад в них круглыми плитками, ломкий, хрупкий. Если
открыть жестянку - шоколадом запахнет на всю избу. Это же чудеса, что в их
избе, где пахло только лошадиной сбруей (когда-то), теленком, хлебами,
вымытыми полами да свежими березками в троицу, запахло бы вдруг австрийским
шоколадом.
Потом он будет раскладывать и раздавать платки, кофточки, ручные часы,
но все это как-то уж смазывалось и теряло часть интереса. Чуяло Сергеево
сердце, что главная радость и матери, и сестренкам получится не от платков с
часами, а от еды. Что там австрийский шоколад, хоть бы просто буханка хлеба
да кусок сала... Да! Черт возьми! Там ведь еще и сала хороший пласт! На
станции, когда ехали через Украину, выменял на бутылку спирта. Вторую
бутылку везет с собой. Придется же отметиться с возвращением.
Все это было хорошо и прекрасно, но вот - пересадка в этом городишке, и
поезд пойдет завтра утром, в пятницу, а сейчас только еще первый час в
четверг пополудни.
Скверик чахлый, пыльный, июльская несусветная жара. Муки мученические,
как любит говорить мать Сергея Вера Кузьминична. Легче схватить мешок и
бежать по шпалам. Далеконько - не добежишь. Двое суток слушать еще как бы не
очень энергичный, чем-то нерешительный стук колес. Оно и понятно: кончилась
такая война, дороги поизносились, станции все переполнены, поезда не мчатся,
свистя, а словно бы пробираются вроде трамвая через многолюдную площадь.
Двое суток слушать замедленный перестук колес, или, может быть, тем
замедленный, что слишком велико нетерпение. Да вот еще эти сутки в
незнакомом, пыльном и жарком городишке. Тянутся-потянутся пустые, бесцветные
часы. Ноль, хуже ноля. А ночь коротать в сидячем положении? Серега даже
вслух простонал от досады и злости, от полного своего бессилия.
Он еще не знал, какая ночь ему предстоит, и что, с одной стороны,
семнадцать часов могут превратиться в мгновение, а с другой стороны - в это
мгновение может столько всего успеться, что хватит потом на всю оставшуюся
жизнь. Но чем мог одарить его этот чахлый сквер? Какой цветок мог
распуститься здесь, в пыли, на жаре, среди клочков бумаги, окурков да
неугомонных воробьишек, шныряющих в поисках крох? Прохождение какой кометы
вблизи могло перепутать все обусловленные орбиты, нарушить равновесие (о
тоска и нелепость!) установившихся сил, изменить само течение времени?
Сергей достал "беломорину" (не густо оставалось в пачке), закурил,
откинулся на спинку дивана и запрокинул голову, сквозь сладкую (в мозгу)
дымку первых затяжек глядел на ласточек, исчертивших блеклое небо черными,
ломаными линиями, а когда опустил глаза, то увидел, что перед ним, прямо