"Владимир Солоухин. Мать-мачеха" - читать интересную книгу автора

обязательно сравнил бы вылезающие из-под шапки Митькины вихры с языками и
клочьями пламени, что вырываются из-под застрех горящего дома.
Но Митька без шапки, потому что в поле не зима, а душный июльский
полдень. Вот почему на Митьке нет ничего, кроме белой рубахи и штанов,
сшитых из миткаля.
Митька рад бы снять и последнюю эту одежонку, если бы дело происходило
где-нибудь возле реки, чтобы можно было, разбежавшись, прыгнуть подальше и
бултыхнуться в воду.
Теперь Митька лежит на копне сухого клевера, широко раскинув руки и
ноги. Он смотрит то вверх, то вдаль. Шевелиться ему лень, хотя и нужно было
бы пошевелиться, потому что одна жесткая клеверина уперлась пониже левой
лопатки и все время покалывает.
Занятие у Митьки серьезное и глубокомысленное: он смотрит на крестик
далекой колокольни, что высовывается из хлебных волн, подобно мачте
уходящего корабля. К крестику прицепилось продолговатое белое облачко.
Митька зажимает сначала один глаз - облачко отскакивает от крестика далеко
влево, закрывает другой - облачко приклеивается снова.
Золотистая синева небес поит и поит синие глаза рыжего парня Митьки. И
если бы нашелся сторонний человек, и если бы он перевел свой взгляд с
Митькиных глаз на небо, а потом обратно с неба на Митькины глаза, то немало
удивился бы тому, что нет между небом и глазами заметной разницы.
Безмолвие в мире полное. Впрочем, если хорошенько прислушаться, и не
прислушаться даже, а просто обратить внимание, - откуда ни возьмись
наплывет, окружит и все наполнит собою легчайший приятный звон. Будто бы это
кровь шумит в ушах. Сквозь легкий звон послышится сначала стрекотание
кузнечиков, потом, совсем уж издалека, донесется то скрип тяжело нагруженной
телеги, то вилы звякнут о вилы, то смех отзовется на смех.
Там, вдалеке, мечут клеверный стог, и Митька ждет, в сущности, когда к
нему подъедет пустая телега. Тогда он встанет, возьмет вилы, несколькими
нетерпеливо-огромными навильниками вскинет на телегу три копны, сам уляжется
на четвертую, чтобы снова погрузиться в сладкую дремотную неподвижность.
Легко и свободно струится по Митькиным жилам молодая и, вишь ты, звонкая
кровь.
- Митька-а-а! - прозвенело над полем. - Иди сюда-а!
Без опаски ступая босыми ногами по короткой колючей кошенине, но
выбирая все же местечки, съеденные мягкой повиликой, Митька пошел к стогу.
Утром вид у поля был один, а теперь стал другой. Среди бесчисленных
коричневых клеверных копен образовалось обширное пустое место, посреди
которого и возвышается продолговатый островерхий стог. Уцелевшая копенка
возле стога кажется крохотной. Около нее, мордами друг к дружке, телегами
врозь, отдыхают, жуют клевер две, тоже крохотные, лошади. Все кажется
маленьким по сравнению с большущим стогом.
"Вот если бы и в лесу вдруг исчезли все деревья, все равно как эти
копенки, а вместо них выросло бы одно огромное дерево!" - подумал Митька.
Впрочем, не точно сказано, что Митька подумал, просто перед его глазами
появилось на миг видение: плешина посреди леса, а на плешине дерево ростом
до облаков.
Другие не знают, но Митька давно замечает за собой, что как-то у него
не получается, чтобы думать. У него прыгают перед глазами, словно в кино,
разные видения, в этом и состоит его, Митькино, думание.