"Пётр Первый - проклятый император" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

ВСЕПЬЯНЕЙШИЙ СОБОР

Это был «Сумасброднейший, всепьянейший всешутейший Собор» — так официально и полностью называлось это учреждение. Когда он был основан, точно не могу сказать, но во всяком случае — задолго до того, как Нарышкины пришли к власти. Даже в наши просвещенные, невероятно прогрессивные времена не одна бровь поднимется, если мальчик лет 14—15 захочет собрать компанию под таким названием.

Всепьянейший же собор был не просто компашкой… Это была многолетняя игра со своими правилами и законами. Если «потешные» баталии незаметно переросли в военные походы и отмерли, то Всепьянейший собор сохранялся до самой смерти царя Петра.

В этом клубе Петр тоже имел скромный чин — дьякона, а главой его сделался Никита Зотов — «Всешумнейший и всешутейший отец Иоаникит, пресбургский, кокуйский и всеяузский патриарх», называемый еще «князь–папой».

Собор был своего рода «общественной организацией» и имел даже свой устав. Этот устав написал лично Пётр, и читатель не ошибется, предположив — это был очень длинный и невероятно подробный документ. В уставе подробнейшим образом определены чины Собора и способы избрания «князь–папы» и рукоположения всех чинов пьяной иерархии. Да, рукоположения! Собор полностью воспроизводил всю церковную иерархию и все церковные обряды.

Главное требование устава было просто: «быть пьяным во все дни и не ложиться трезвым спать никогда». Ну и требование подчиняться иерархии собора — его 12 кардиналам, епископам, архимандритам, иереям, диаконам, протодиаконам. Все они носили клички, «которые никогда, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати» (Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. Т. 2. Ростов–на–Дону, 2000. С. 495). Были и «всешутейшие матери–архиерейши и игуменьи». Все облачения всех чинов, все молитвословия и песнопения, весь порядок «службы Бахусу и Ивашке Хмельницкому» и «честного обхождения с крепкими напитками» прописывались самым подробным образом.

Паскудства, творимые Петром и его сподвижниками, вполне подобны всему, что выделывали члены «Союза воинствующих безбожников» в 1920–е годы. И с черепами на палках бегали, и матом орали в церкви, и блевали на алтарь, и… Впрочем, описаниями диких кощунств Всепьянейшего собора можно заполнять целые книги, только стоит ли? Вроде бы уже и так все ясно.

Трезвых, как страшных грешников, торжественно отлучали от всех кабаков в государстве. Мудрствующих еретиков–борцов с пьянством предавали анафеме.

В общем, собор был откровенной и до крайности похабной пародией на Церковь и на ее обряды, а некоторые обряды собора таковы, что в это трудно поверить. При вступлении в собор нового члена, его спрашивали: «Пиеши ли?» — в точности как в древней церкви новичка спрашивали: «Веруешили?»

Когда новопринимаемый отвечал: «Пью», его хватали люди, одетые в вывернутую наизнанку одежду, с масками кошек и свиней на лицах или с зачерненными сажей физиономиями, тащили его к винной бочке.

Никита Зотов, пьяный, естественно, в дупель, восседал на этой бочке, с «крестом», сделанным из двух табачных трубок, в одежде монаха, но с прорезью на заднем месте. В другой руке он держал сырое яйцо вместо державы.

— Благослови, отче!

Тот дико матерился и «благословлял» — махал «крестом», отпихивал ногой и бил о темя «посвящаемого» сырым куриным яйцом, чтобы разбившееся яйцо стекало по лицу. Налетали прочие, так сказать, рядовые участники собора. С мяуканьем, воплями, ржанием, топотом, визгом волокли человека — упаивать до морока, до рвоты.

Характерно, что это безобразие не всегда было только для «внутреннего употребления», в своем кругу. Не успев войти хоть в какую–то силу, сразу после переворота Медведихи, Петр начал изо всех сил демонстрировать нравы Всепьянейшего собора и даже заставлял окружающих принимать в нем участие.

Уже в 1690—1691 годах на святках члены собора ездили Христа славить по всей Москве. Компания человек в 200 на нескольких десятках саней, в которые запряжены свиньи, собаки, козлы, быки, ездила из дома в дом, с вечера и до утра. На передних санях — любимый учитель Петра, Никита Зотов (между прочим, в слове «любимый» я не заложил ни одной капли иронии — Пётр и правда его очень любил), в усмерть пьяный «князь–папа», размахивая жезлом и в жестяной митре на голове. За ним ехали одетые в шляпы из лыка, в кулях мочальных, в разноцветных кафтанах, украшенных кошачьими лапками и беличьими хвостами, в соломенных сапогах и так далее.

Компания вламывалась в дома и везде требовала вина и водки, разбредалась по дому в поисках еды, выпивки и «приключений» разного рода: обрывали юбки прислуге, а то и дочерям хозяина, выпивали все, что находили. В общем, вели себя по старой армейской поговорке: «пить все, что горит, вступать в интимные отношения со всем, что шевелится».

Поили и хозяина и, «напоив до изумления», глумились над ним, как хотели. В этом месте своего «Петра Первого» Алексей Толстой не отступает от истины, рассказывая, как боярина Буйносова сажали

а

Одним словом,

Поскольку все знали — в числе «шутников» и сам Петр, сопротивляющихся не было.

На первой же неделе Великого поста «Его Всешутейшество» устраивал покаянную процессию: выезжал в санях, запряженных свиньями или собаками, верхом на козлах или быках, в вывороченных наизнанку шубах. Если на святках полагалось подносить им водки и платить за «славление», то теперь полагалось подносить водки за то, что каются, «на покаяние».

Если «потешные баталии» незаметно исчезли из жизни царя, то Всешутейный собор до конца жизни оставался его любимой игрушкой. И даже вне «заседаний» собора элементы этого развлечения возникали на каждом шагу.

На Масленице в 1699 году после пышного придворного обеда, в присутствии и при участии сотен людей, царь устроил не что–нибудь, а «служение Бахусу». «Князь–папа» Никита Зотов «благословлял» трубками преклонявших колена гостей. Благословив последнего, заставив всех, включая дам, выпить по большому бокалу сивухи и напившись сам, Зотов пустился в пляс, размахивая «пастырским» посохом.

Только один из гостей, присутствовавших на обеде, французский посол, не выдержал этого маразма и ушел, сославшись на то, что в его отечестве таких Всешутейных соборов нет и он к тому не привык.

В январе 1694 года царского шута Якова Тургенева женили на «дьячьей жене» (так в источниках)! Хочется верить, что речь идет все–таки про дьячью вдову, но, зная Петра, вполне допускаю — могли повенчать с шутом и жену при живом муже.

Праздновали свадьбу, венчая Тургеневых дважды — в настоящей церкви, и водя молодых вокруг винной бочки на соборе, неся несусветную похабщину и надираясь до посинения. И ходили процессиями по Москве, ехали за каретой молодых на козлах, быках, на свиньях… Впрочем, эту всю мерзкую экзотику читатель уже знает по святочным «забавам».

Эта свадебная компания тоже не оставила москвичей в покое: Яков Тургенев ездил в гости к купцам, а к боярам и служилым людям — сам царь.

Взрослый Петр на четвертом и на пятом десятке резвился порой точно так же. В программу празднования Ништадтского мира в 1721 году (Петру — 49 лет, ему осталось жить всего 4 года) он включил непристойнейшую свадьбу нового «князь–папы», старика Бутурлина, с вдовой прежнего «князь–папы», помершего Никиты Зотова. В торжественно–шутовской обстановке молодых обвенчали в Троицком соборе, причем роль Евангелия играл ящик с водкой, форматом похожий на священную книгу, а шуты грубо передразнивали каждое слово и каждое движение священника.

Иноземцы иногда придумывали просто замечательные в своей наивности оправдания поведению Петра. Мол, он хотел показать московитам, как непривлекательно пьянство, и одновременно хотел соединить презрение к пьянству и распутству с отвращением к предрассудкам московского православия. Историки, более близкие к нашему времени, находили смысл в царских безобразиях — ведь к временам Петра православие закоснело в чисто формальном подходе к вере. Надо было показать народу мерзость этого закостенения, и для того как раз служила пакостная пародия Всешутейного собора…

Предоставляю читателю судить самому, легко ли таким способом вызвать отвращение к чему–то, кроме самих запойных балбесов (и это еще очень мягкое определение). И в какой мере идущий в пляс пьяный Зотов или падающий через каждые три шага Бутурлин способны навести рядового московита на глубокомысленные размышления о формализме в Православной церкви и «восхотеть» чего–то более живого.

Высказывались предположения и о том, что Петр использовал пьянство как способ развязывать языки окружающим. Якобы он был очень здоров, пьянел медленно, и остальные собутыльники, напившись, высказывали все, что у них было на душе. Возможно, Петр и правда такой способ использовал. О Ф.Ю. Ромодановском это известно совершенно точно — Фёдор Юрьевич зазывал к себе и напаивал «до изумления» гостей, разузнавая таким образом их мысли и их отношение к тому или иному.

Но, во–первых, пользу этого способа выяснять настроения подданных Петр постиг очень не сразу, лишь через много лет после того, как Всешутейший собор не просыхал уже многие годы.

Во–вторых, при чем тут, простите, здоровье?! Способность много пить не пьянея свидетельствует исключительно о том, что печень алкоголика уже подверглась первым изменениям. Здоровый человек — это как раз тот, кто пьянеет резко и сразу, даже от небольших доз алкоголя. В странах с питейной традицией человека с подросткового возраста готовят к тому, чтобы он «умел пить», — и мы с вами, увы, практически поголовно в какой–то степени больные люди. Тот же, кто выдудливает «поллитру» и потом танцует вместе с Зотовым, не более здоров, чем наркоман, вводящий себе в вену 100 смертельных доз героина.

Петр — очень, очень больной человек. В числе прочего больной алкоголизмом. В 1698 году английский епископ Бекетт отметил, что Петр старается победить в себе «страсть к вину» — то есть зависимость от алкоголя. Такое поведение не характерно для бытовых пьяниц, пьющих потому, что это доставляет им удовольствие. Попытки разорвать унизительную зависимость от алкоголя характерны для тех, кто чувствует, что уже не может не пить — вне зависимости от получаемого удовольствия. Но если алкоголь уже стал частью обмена веществ в организме, речь идет уже не о дурной привычке, а о болезни, и притом о тяжелом заболевании, которое разлагает личность алкоголика, и избавиться от заболевания трудно.

Тогда… тогда в чем же смысл Всешутейного собора? В чем значение пьянства всей Петровской эпохи? Только ли в кощунстве, если учесть, что Петр знал и чтил церковный обряд, пел с певчими церковные песнопения в хоре, мог сам вести службу, понимая при этом ее смысл? Можно, конечно, припомнить слова Священного Писания насчет того, что и «бесы веруют и трепещут». Но мешает многое, в том числе и явно ритуальный вид петровского пьянства. Зачем–то ему все это было нужно…

Одно из объяснений можно поискать в том, что Всешутейный собор сложился как «царский клуб» еще в большей степени, чем «потешные войска». Буквально ни один из высших чиновников государства не избежал общей участи — другое дело, что одни, жаждая чинов и назначений, не вылезали из собора, а другие бывали там нечасто. Но только один человек из ближайшего окружения Петра не был в собраниях Всешутейного собора… Но об этом человеке — отдельно, и ниже.

При дворе Петра запойное пьянство вообще считалось чем–то вроде правила хорошего тона. Отказ от пьянства рассматривался чуть ли не как государственное преступление. По свидетельству епископа Солсберри Джилберта Бернета, Петр даже в Англии собственноручно гнал и очищал водку (английский епископ называл её «бренди», но самогонный аппарат описывал с завидной точностью).

Что же касается до ассамблей, явления, вроде бы не имеющего ничего общего с Всепьянейшим собором…

Брауншвейгский посланник Вебер описал подробно, чем занимались на одной такой ассамблее. Некий гражданский чиновник Бассевич опоздал к началу, и Петр заставил его выпить четыре полных стакана венгерского, а потом пить со всеми «с прилежанием». Притом что объем стакана был тогда порядка 400 граммов, а венгерское было крепким — примерно как современный портвейн. Пётр лично следил, чтобы все пили, пили и пили… Заметив, что на левой стороне стола ставят стаканы недопитыми, заставил выпить каждого по «огромному стакану», а когда ушел наверх, к императрице, поставил у дверей часовых, чтобы никто не мог сбежать.

Если бы не детали, вроде стражи у дверей «пиршественной залы», и не перечисление немалых общественных рангов присутствующих, описание вполне походило бы на описание самой гнусной попойки бродяг, дармоедов, а то и уголовного элемента.

Таких описаний можно привести очень много. Ассамблеи производили сильное впечатление и на иноземцев, в результате чего писали о них и шведский посланник Киннигсек, и немец на русской службе Берггольц, ставший основоположником русской дворянской семьи, и многие, многие другие. Русская знать очень уж была повязана собственным, личным участием во всем этом безобразии, но описания и оценки и грамотного простолюдина Посошкова, и князя Голицына решительно ничем не отличаются.

А старообрядцы так коротко и ясно нарекли ассамблеи «диавольским капищем» и «деянием языческим». И нарекли довольно точно — потому что складывается полное впечатление какого–то мрачного ритуала, неучастие в котором просто заставляет усомниться в лояльности «сподвижника Петра».

Итак, алкоголизм — это важнейший из клубов Петра. Тот клуб, которому он сохранял верность всю жизнь. Неизвестно ни одного назначения на сколько–нибудь значимую должность, ни одного пожалования, сделанного Петром человеку, который совсем бы не участвовал в ритуале петровского пьянства.

Клуб — это вообще–то место, в котором собираются единомышленники, и этим–то важен клуб для монарха: он позволяет отбирать людей, отвечающих каким–то необходимым качествам или несущих в себе какие–то нужные представления.

По каким же параметрам должны были становиться единодушны с царем участники его главного клуба?

Само по себе запойное пьянство всегда свидетельствует о неприятии человеком жизни, в которой он вынужден жить. Если незачем убегать из действительности, если и с тем, что имеешь, жить интересно и хорошо — то ведь и регулярно пить совершенно незачем. Вот если жизнь не в жизнь, жена — последняя стерва, дети — идиоты, начальство — подонок на подонке, а жизнь безнадежно проиграна, тогда и имеет смысл забраться в забегаловку, разложить на перевернутом ящике, на газетке, соленый огурчик и рыбку, опрокинуть стакан и другой, чтобы заплясали облака, кузнечик запиликал на скрипке, потасканные рожи собутыльников излучили бы сияние, их косноязычные речи стали бы вместилищами мирового разума, а гнусная забегаловка так вообще превратилась бы в чудесное место, в которое надо бы чаще заглядывать.

Конечно, алкогольное убегание от действительности может иметь множество оттенков — в том числе и политическое. С откровенно диссидентскими целями пили и В. Высоцкий, и другие «легально диссидентствующие» в СССР 1960—1980–х годов. Логика понятна: раз запойно пьют настолько известные, любимые в народе люди — значит, «нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята», в государстве — вот о чем сигнализировало их пьянство.

Так же пили и китайские «диссиденты», не принимавшие официальной идеологии — конфуцианства. Ку Фуц–зы, Конфуций, сурово осуждал пьянство: совершенный муж не может одурманивать себя! Совершенный муж служит государству, руководит обществом, читает книги, осмысливает жизнь, чтобы стать еще совершеннее! Но вот знаменитый поэт Тао Юаньмин «не вписывался» в предписанную ему жизнь, не хотел быть совершенным мужем. Он не служил государству, не читал конфуцианских книг, жил в деревне и писал вот такие стихи:

Деградация советской власти в СССР породила, похоже, множество таких же «приближающихся к мудрецам», только без ума и таланта Тао Юаньмина.

А Пётр? Все его собутыльники по собору? В сущности, что высмеивал, над чем глумился Петр во Всепьянейшем соборе? Православную церковь, несомненно! Но ведь и не только её. Величая Ф.Ю. Ромодановского «королем», «государем», «вашим пресветлым царским величеством», а себя «всегдашним вашим рабом и холопом», «холопом вашим Piter'oм», а то и попросту «Петрушкой Алексеевым», Петр ведь высмеивал и свою собственную власть. Ставил на посмешище то самое государство, которому истово служил сам и служить которому заставлял всех своих подданных.

И это заставляет задавать вопрос — от чего же срывался в запойное пьянство царь? От чего он убегал в стакан с сивухой? Почему он высмеивал, делал предметом шутовства собственную власть и собственное положение в обществе?

И вот тут я рискну дать ответ… вернее, вариант ответа, который может вызвать разные эмоции у читателей… А кто вам сказал, что Петр Алексеевич хотел быть царем?! Вопрос кажется каким–то даже диким; тем более после того, как перед читателем проходит целая вереница людей, способных на что угодно, в том числе на преступление, лишь бы посидеть на троне или хотя бы постоять возле него. Но ведь из этого не следует, что ВСЯКИЙ человек, в том числе и всякий, родившийся в царской семье, непременно этого хочет.

Алексею Михайловичу быть царем явно нравилось. Петру Алексеевичу с той же определенностью — НЕ нравилось. Ему не хотелось встречать в Грановитой палате послов иностранных государств, «сидеть» с боярами, принимать ответственные решения, жить в торжественной пышности, имеющей обратную сторону — принятие ответственности за всю страну, за судьбу войны и мира, за настоящее и будущее Московии.

Не говоря ни о чем другом, он слишком был не готов ко всему этому. Слишком дикий и маловоспитанный, чтобы чувствовать себя естественно в обществе иностранных послов, слишком невежественный для принятия судьбоносных решений, слишком не подготовленный к «роли» правителя, царя, он естественным образом убегал из действительности, где ему отводилась только эта роль. Убегал туда, где его роль «Петрушки Алексеева», рядового «бомбардира», «протодиакона» или «шкипера» соответствует его уровню компетенции, знаний, общей культуры. Может, он и хотел быть не царем, а рядовым бомбардиром? Может, потому даже в Германии и Голландии он пытался копировать не образ жизни владетельных князей, а матросов и младших офицеров, средних слоев мещанства? Может, потому и сборища его придворных больше похожи на пирушки ремесленников, чем на чинные собрания царедворцев?

А злое высмеивание того винограда, что оказался Петру «зелен», и создало похабные пародии на Церковь и на властную структуру. Может быть, кстати, от того же и нелюбовь Петра к представителям старинных родов, к людям умным, компетентным и образованным?