"Георгий Соловьев. Тяжелый характер " - читать интересную книгу автора

- Куда? - как будто опомнившись, спросил Букреев.
- Вниз, к моторам.
И тогда Букреев шагнул к матросу, широко раскинув руки, его губы
дрогнули. Он хотел помочь Жидконожкину сойти вниз, но тот испуганно
отшатнулся.
- Немедленно ложись на койку... - сказал Букреев.
Жидконожкин спустился с мостика и упал на палубе без сознания. Его
отнесли в кубрик, и он больше уже не вставал.
Комонов стал думать об отношении командира к нему, к Комонову. Неужели
тому непонятно, что Комонов не профессиональный моряк, что он хочет служить
честно и служит честно, но многое ему не под силу, а заново учиться - годы
не те. Ну, служил он когда-то, был старшиной группы рулевых, а сколько лет
прошло. Мало осталось от флотской выучки. Разве можно быть лихим моряком
после двенадцати лет бухгалтерской работы, после жизни в тихом
провинциальном городе, с женой и детьми, в домике с верандой?
Однако Комонов помнил, что прокладка его неверна и надо искать ошибку.
Может, Букреев и не прав в своем резком, почти презрительном обращении с
пожилым человеком, но как командир, по службе, он прав.
Принуждая себя думать о прокладке, о допущенной ошибке, Комонов
продолжал думать и о Букрееве. Думал он какой-то второй мыслью, не
облеченной в слова, но настойчиво пробивающейся, впутывающейся в те мысли, к
которым он себя принуждал. "И откуда у него такая жесткая требовательность?
И всего-то экипажа у него на катере полтора десятка человек, а держит себя
так, точно командует линкором. Со всеми на вы, распекает... И ничего не
скажешь, он всегда прав..." Комонов взял лоцию, посмотрел рисунки береговых
знаков; они точь-в-точь походили на те, что белели на берегу. Значит, это
именно те знаки, и ошибки не должно быть. "А могло быть у нас все иначе. Я ж
люблю этого черта. Разве мало отвоевали вместе? Разве не обоих нас в
обледеневших шубах, окоченевших и не способных иной раз двигаться по приходе
в базу матросы на руках сносили с мостика?"
Комонов подошел к компасу и, приказав наблюдателю записать время и
пеленги, нацелился рамкой пеленгатора на пирамидку знака, мутно белевшую на
берегу. "Он потерял отца и мать. Неужели у него нет потребности иметь
близкого человека? Если мы останемся живы после войны, разве мы не будем
ближе друг к другу, чем иной отец с сыном. Что же, он и в страшную минуту
все так же будет смотреть на меня злыми, рыжими глазами и называть
насмешливо "старпом"?"
Комонов нанес взятые пеленги на карту. Место катера вновь оказалось
правее курса, проложенного командиром... "Плюнуть на все и уйти... Пусть
хоть трибунал.. Уйти рядовым в пехоту. Или хоть в боцманы, к старому
привычному делу, к кранцам, к тросам, шлюпкам и не мучиться незнанием
астрономии, незнанием ряда вещей, незнанием того, что, к сожалению,
открывается на каждом походе, не терпеть этого постоянного унижения, не
страдать от своей беспомощности, а почувствовать себя нужным, способным к
делу человеком".
- Старпом! - вдруг сказал Комонову Букреев. - А как вы думаете, немцы
так и оставили хотя бы вот этот знак на месте? Неужели вы полагаете, что они
его не перенесли чуточку в сторону, чтобы некоторые легковеры... (Комонов
сообразил, что легковером Букреев назвал его), чтобы некоторые легковеры,
определив место и поправив курс, вкатились бы прямо в минное поле?