Аркадий Львов ДВОР КНИГА ВТОРАЯ

V

Шестнадцатого октября сорок первого года, по приказу из Москвы, Одесский оборонительный район был эвакуирован. В город вошли части румынской армии. Маршал Антонеску объявил Одессу столицей новой румынской провинции — Транснистрии.

Два с половиной года спустя, десятого апреля сорок четвертого года, советская власть вернулась в Одессу. За две недели до этого, двадцать шестого марта, войска 2-го Украинского фронта, под командованием маршала Конева Ивана Степановича, вышли к реке Прут — государственной границе СССР с Румынией. В июле со дня на день можно было ждать нового наступления наших войск, потому что Бессарабия и Кишинев оставались в оккупации, а немецкие самолеты, которые имели свои аэродромы и базы в Румынии, почти каждый день бомбили Одессу. В первых числах августа немцы прилетали вечером, между половиной десятого и десятью, подвешивали в небе огненные шары, от которых на Дерибасовской делалось светло, как днем, только по-театральному быстро ползли тени деревьев и домов, сбрасывали десяток бомб и уходили в сторону моря.

В середине августа капитан Дегтярь, Иона Овсеич, был откомандирован в город Одессу на партийно-хозяйственную работу. Две недели спустя дивизия, с которой он прошел до Прута, форсировала реку, вышла в тыл румынскому городу Яссы, опять пересекла Прут, теперь уже с запада на восток, и завершила, в составе войск 2-го Украинского фронта, окружение Ясско-Кишиневской группировки немцев. Третьего сентября операция была закончена: группа немецких армий «Южная Украина» была наголову разбита, противник потерял убитыми и пленными двести пятьдесят тысяч солдат и офицеров.

Во дворе Иона Овсеич застал свою Полину Исаевну, Тосю Хомицкую, Олю Чеперуху и Дину Варгафтик. Оля и Дина приехали из эвакуации еще в мае, и теперь у них было такое чувство, как будто они вообще никуда не выезжали. Раньше всех, вместе с войсками, вернулась Клава Ивановна. Она выехала из Баку летом прошлого года и постепенно перебиралась из одного города в другой, ближе к Одессе. Сейчас облисполком направил ее в Ширяевский район с группой джутовок, — на сбор помидоров и винограда.

Тетя Настя, когда увидела товарища Дегтяря, обомлела на месте, потом бросилась целовать ему руку, так что Иона Овсеич с трудом вырвал. Тетя Настя плакала и объясняла, как набедовалась при румынах, — днем и ночью тягали в примарию, требовали фамилии, про Дегтяря допытывались, кто из его семьи остался в Одессе, про Клаву Ивановну, про доктора Ланду, куда подевалось имущество из его квартиры. Она молчала, а проклятый сигуранец бил ее нагайкой и сапогами в зубы.

Тетя Настя открыла рот: впереди не хватало три зуба и сбоку два или три.

С квартирой Дегтяря, пока не приехала Полина Исаевна, тоже была морока: десять раз в милицию за участковым пришлось бегать, у людей на руках ордер был, а тетя Настя повесила замок и не давала ключи.

— Хорошо, — сказал Иона Овсеич, — я тебя понял, Анастасия.

Все дни до конца недели Иона Овсеич круглые сутки сидел у себя на фабрике, хотя официально, по приказу, еще не приступил к работе: надо было сначала закончить по линии военкомата. Полина Исаевна уходила рано утром в школу, потому что до занятий оставались считанные дни, а за время оккупации здание превратили в настоящий гадюшник и ни разу не ремонтировали, даже простую побелку не делали.

Тетя Настя возмущалась: где еще можно видеть, чтоб люди так плевали на свое здоровье! Она требовала у Полины Исаевны ключи от квартиры, чтобы прибрать, хлебные карточки, деньги на картошку, цибулю, помидоры и, как Дегтярша ни сопротивлялась, добивалась своего. Поздно вечером, когда хозяева возвращались, в доме все блестело, из кастрюли подымался сытный запах зажаренного лука и сала.

Накануне выходного зашли Дина с Олей, обе с одной просьбой: пусть товарищ Дегтярь поможет им найти мебель и вещи, которые они оставили у себя в квартирах, когда эвакуировались из Одессы. Иона Овсеич сказал, что надо составить опись, он лично подтвердит, и представить в управление внутренних дел при облисполкоме. Оказалось, Дина уже была в милиции, и там ей ответили: пусть сначала выяснит, на кого можно иметь подозрение, и сообщит.

— На кого же у тебя есть подозрение? — спросил Иона Овсеич.

Дина покачала головой: если бы она знала, на кого! Иона Овсеич сложил пальцы лодочкой и положил на стол:

— А что говорит Настя на этот счет?

— Настя говорит, что никто не ставил ее сторожить и надо было забрать шмутки с собой в Ташкент, а не требовать от людей, когда они за три года без того намордовались под румынами.

Иона Овсеич задумался, приоткрыл рот, постучал ногтями по зубам и сказал: понятно, пусть позовут дворничку, потолкуем.

— Анастасия, — обратился Иона Овсеич, — Оля Чеперуха, Дина Варгафтик и другие жильцы дома в тысяча девятьсот сорок первом году эвакуировались из Одессы, они не могли тогда забрать с собой все имущество, тем более мебель, и большую часть оставили в своих квартирах. Куда девалось это имущество и мебель?

Тетя Настя развела руками: хозяйка держит кур возле своей хаты и другой раз не может найти, где куры кладут яйца, а Варгафтик с Чеперухой хотят, чтобы она искала им яйца по всей Одессе и за городом.

— Анастасия, — сказал Иона Овсеич, — ты не поняла: это я хочу, а не Варгафтик с Чеперухой.

Тетя Настя опять привела пример с курами, которые кладут яйца неизвестно где, Иона Овсеич остановил ее и спросил: что она имела в виду, когда говорила насчет Ташкента, хотя хорошо знает, что Дина жила и работала эти два с половиной года в городе Соль-Илецке, недалеко от Урала, а Оля Чеперуха — в городе Красноводске, возле Каспийского моря.

Тетя Настя сказала, что ничего не имела в виду, а про Ташкент Дина и Оля сами выдумали: она и теперь не знает, где тот Ташкент находится и какие там живут нации.

Иона Овсеич забарабанил пальцами по столу, как будто выстукивал азбуку Морзе, и попросил позвать Тосю Хомицкую. Тетя Настя объяснила, что она не может здесь даром ждать и бить байдыки: надо идти на Троицкую подметать мостовую, а то участковый увидит и оштрафует.

— Ничего, — сказала Дина, — у тебя найдется чем заплатить.

Тетя Настя обиделась: за такие оскорбления она подаст в суд — теперь не румыны, без хабара разберутся, кто может заплатить, кто не может.

Пришла Тося. Иона Овсеич пригласил ее сесть, а не стоять в дверях, как будто она нищая и ждет, пока подадут. Тося ответила, слава богу, она не нищая, получает за мужа, который с первого дня на фронте, и сама может заработать копейку. А сейчас ей совсем легко: уже месяц, как призвали Кольку, и не надо ни о ком заботиться. Тося провела пальцем под глазами, вздохнула и спросила, зачем ее позвали.

— Зачем тебя позвали? — переспросил Иона Овсеич. — Здесь с нашей дворничкой Середой мы ведем разговор насчет мебели и вещей, которые в сорок первом году оставили эвакуированные в своих квартирах. Как объясняет нам Середа, она ничего не видала, не слыхала и не имеет понятия. Я думаю, ты можешь кое-что подсказать, поскольку все годы оккупации никуда не выезжала.

Тося заявила, она ничего подсказывать не будет, нехай Настя сама посидит и вспомнит, кто к ней приходил и как она водила по квартирам.

— Ты имеешь в виду, что приходили из полиции? — спросил Иона Овсеич.

Тося ответила, она не знает, может, из полиции, но были одеты в гражданское. Тетя Настя заплакала и крикнула на Тосю: «Ах ты, румынская курва! А лавку молочную кто на Привозе держал!»

Да, подтвердила Тося, молочную лавку держала, а за румынскую курву и за все остальное Середа ответит ей перед НКВД.

— Подожди, Хомицкая, — остановил Иона Овсеич, — почему сразу НКВД?

Дина, хотя никто не просил, объяснила: если Тося говорит НКВД, наверно, есть за что.

Иона Овсеич перевел глаза на тетю Настю, та перестала плакать, вытерла кулаком слезы и рассказала про Тосины шахеры-махеры со спекулянтами из района, а Тося в ответ только кривилась и строила глупые гримасы, как дурочка.

— Хомицкая, — обратился Иона Овсеич, — нам не нравится твое молчание, мы хотим ясно услышать: да или нет.

Тося повторила, что она держала на Привозе молочный ларек и не собирается скрывать.

— Товарищ Дегтярь, — встряла Оля Чеперуха, — при румынах Тося не могла получать за своего Степу, которого забрали в Красную Армию. Чтобы иметь на жизнь, она занималась торговлей.

— При румынах, — ответил Иона Овсеич, — на улице Энгельса подпольщики взорвали немецкий штаб, а в катакомбах под землей каратели травили партизан газом и замуровывали входы.

Тося сказала, что не каждый может взорвать штаб с генералами, а ее Колька сам собрал приемник, чтобы слушать передачи из Москвы, и на 7-е ноября разбрасывал листовки. За это могли тоже расстрелять.

Иона Овсеич поинтересовался, откуда он брал листовки, Тося ответила, что не знает; пусть спросят у самого Кольки, когда закончится война и он вернется домой.

— Хомицкая, — Иона Овсеич внимательно посмотрел в глаза, — допустим, подобный факт действительно имел место. Кто может подтвердить?

Тося немного подумала, кивнула в сторону тети Насти, а та в ответ стала чертить в воздухе пальцем и горько засмеялась:

— Не! Товарищ Дегтярь не такой дурак, чтобы верить всякой брехне! Теперь каждый был партизан и подпольщик, а на Привозе, при румынах, сами в лавках спекулировали и наживались на чужом горе!

Тося молчала, потом подошла к тете Насте впритык, сорвала у нее с головы косынку и закричала:

— Падла! А Сонечку Граник с детьми забыла, а маленькую Лизу, как делали облаву на евреев, забыла! Думаешь, падла, стены не слышат!

Тетя Настя сделалась белая, как мел, попросила товарища Дегтяря и всех остальных, чтобы подтвердили на суде, как хаяла ее эта румынская спекулянтша.

Иона Овсеич пытался утихомирить обеих, но Тося Хомицкая разошлась до такой степени, что не было возможности остановить.

— Падла! — опять закричала Тося, — Кто принес полицаям фонарь, чтобы светить в погребе, когда Сонечка ховалась с детьми! Кто говорил, когда не нашли маленькую Лизу: надо еще пошукать — должно быть третье жиденя!

— Брехня! — схватилась тетя Настя. — От начала до конца брехня. Соню взяли из квартиры разом с Осей, Хилькой и Лизой, погнали на станцию, оттуда — в Доманевку. Кто был еврей, всех погнали в Доманевку.

Тося качала головой, тяжелыми глазами смотрела на тетю Настю, та замахала кулаком и сказала, пусть эта румынская спекулянтша на другого таращит свои очи, а на нее нема чего — у нее перед советской властью совесть чистая.

— Чистая! — передразнила Тося. — Нужник во дворе чище твоей совести. Я тебе еще попомню, как посылала полицаев на обыск до красноармейчика Кольки Хомицкого…

— Подожди, Хомицкая, — остановил Иона Овсеич. — Нам не нравится, что ты говоришь все время намеками. Когда у тебя оккупанты производили обыск и по какому поводу?

Тося не отвечала, тетя Настя сделала шаг, чтобы стать ближе к товарищу Дегтярю, и объяснила: был обыск — один раз, как рак свистнул, другой — как рыба запела.

— Анастасия Середа, — рассердился Иона Овсеич, — твои прибаутки здесь не к месту.

Тося продолжала молчать, Оля Чеперуха воспользовалась удобным моментом и сообщила товарищу Дегтярю, что Ляля Орлова и мадам Ага, караимка из сорок пятого номера, тоже видели Соню Граник с двумя детьми, Осей и Хилькой, они шли рядом, а на руках ребенка не было.

— Середа, — громко сказал Иона Овсеич, — получается, уже три человека говорят одно, а ты — другое.

— Товарищ Дегтярь, — тетя Настя прижала обе руки к грудям, — нехай кусок станет мне в горле, если я сбрехала хочь на пол-леи.

И то слава богу, вздохнула Дина Варгафтик, не надо считать на рубли и копейки.

Иона Овсеич переводил взгляд с одного на другого, тетя Настя вдруг закрылась фартуком и закричала дурным голосом, что такая у дворника доля: никто не верит, не считают за человека, а ты ходи только и подставляй каждому сзаду совок.

— Прекрати свое кликушество! — одернул Иона Овсеич. — Пока одни слова, а советская власть зря на человека не наговаривает: кто не виноват — тот не виноват.

Иона Овсеич разрешил всем идти, насчет мебели Дина и Оля вспомнили уже во дворе, когда поздно было возвращаться.

На другой день приехала Клава Ивановна. Она получила известие, что Дегтярь опять в Одессе, но до воскресенья никак не могла вырваться.

Клава Ивановна привезла с собой две кошелки помидоров, в плетеной корзине немножко винограда, растрепа и шасла, и отдельно для Полины Исаевны, у которой опять начиналось с легкими, фунт коровьего масла.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, когда расцеловались и хорошо осмотрели друг друга, — так нетрудно сделаться иждивенцем и сидеть у другого на шее.

Клава Ивановна возмутилась: чтоб он со своей Полиной имел столько счастливых лет, сколько килограммов винограда, картошки, цибули она оставила в районе лишь потому, что ей не хотелось таскаться с клумками и выглядеть, как мешочница. А вообще, кто проворнее, не говоря уже про спекулянтов, едет из Одессы за продуктами в Балту, Ананьев, Ширяево, Цебриково.

Насчет спекулянтов Иона Овсеич сказал, что это особенность военного времени, а в Одессе, где два с половиной года хозяйничали румыны, можно было предвидеть с закрытыми глазами. Но удивительно другое: до сих пор на Привозе и Новом базаре люди держат частные лавочки с продуктами, с тряпьем, разным инструментом и даже книгами. На Торговой, между Подбельского и Франца Меринга, один горбун, похож на грека, имеет в своей лавке столько книг, сколько хорошая районная библиотека, а по ассортименту могут ему даже позавидовать. Спрашивается, откуда один человек мог набрать эти тысячи книг!

— Откуда! — Клава Ивановна покачала головой. — На каждой палитурке пятна крови, а от хозяев остались одни кости и зола… А спроси у лавочника, он тебе вспомнит деда и прадеда, которые были букинистами и тратили последнюю копейку на книги.

Иона Овсеич вдруг побледнел и схватился за левый бок, как будто у него сделалось плохо с сердцем. От полной неожиданности Клава Ивановна сама побледнела и, вместо того, чтобы сразу помочь человеку, дать валерианку, стала дергать его за руку и допытываться, что он чувствует. Иона Овсеич хотел ответить, но не мог, такая была дикая боль в районе диафрагмы, где ему сделали резекцию двух ребер в сорок втором году, после Моздока.

Когда на лбу выступили большие капли пота, Иона Овсеич почувствовал, что его немножко отпустило, и сказал Клаве Ивановне, пусть не обращает внимания на пустяки: живы будем — не помрем, а помрем — так похоронят.

— Боже мой, — шептала Клава Ивановна, — где взять силы: тюрьма, революция, война, работа, работа, опять война. Если бы человек был из чистого железа, он бы давно уже покрылся ржой и поломался на куски.

— Как раз по этой причине, — пошутил Иона Овсеич, — Бог сделал человека из глины: там отняли кусочек, здесь добавили кусочек — и ты опять, как новый.

— Вот именно: как! — сделала ударение Клава Ивановна.

Иона Овсеич засмеялся, потому что с ударением получился второй смысл и довольно удачно. Мадам Малая завела разговор про награды, которые имеет капитан Дегтярь, — ордена Отечественной войны, Красного Знамени и Красной Звезды, — но Иона Овсеич не поддержал и сказал, что про это когда-нибудь в другой раз, а сейчас есть дела поважнее, и среди них одно особенно важное.

Клава Ивановна сама догадалась: он имеет в виду Настю Середу, как она вела себя при румынах. Иона Овсеич подтвердил, да, Настю, но в первую очередь он хочет узнать, что известно насчет Сони Граник с тремя детьми.

Насчет Сонечки, сказала Клава Ивановна, точно известно, что с Осей и Хилькой ее отвезли в Доманевку, а маленькой Лизы с ними не было.

На каком основании, спросил Иона Овсеич, можно утверждать, что эти сведения точные, если Анастасия Середа сама видела, как Соню Граник с тремя детьми выводили из квартиры.

— Настя не могла видеть, — сказала Клава Ивановна.

— Откуда известно, что Настя не могла видеть? — спросил Иона Овсеич.

Клава Ивановна задумалась и шевелила губами, как будто делала сложение и вычитание в уме. Иона Овсеич смотрел сбоку и ждал, когда она закончит, но так можно было ждать до утра.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — за три года, которые мы не виделись, ты сильно изменилась.

Клава Ивановна перестала шевелить губами, тяжело вздохнула и ответила, что в данном случае Дегтярь не прав: просто одному человеку она дала слово молчать до поры до времени для пользы ребенка, который остался без матери, без родных, а отец на фронте.

— Хорошо, — уступил Иона Овсеич, — я не буду спрашивать, я тебе сам скажу: этот человек Тося Хомицкая — она знает, что маленькая Лиза жива, она знает, где Лиза находится.

Теперь у Клавы Ивановны совесть могла быть чистая: Иона Овсеич сам догадался, и с ее стороны было бы некрасиво по-прежнему играть в молчанку. Больше того, теперь она обязана была повторить объяснение, которое дала ей сама Тося: если Ефим вернется с фронта живой, до сих пор от него ничего нет, тогда он сможет забрать к себе Лизу, а если, не дай бог, с ним что-нибудь случилось, пусть ребенок думает, что он имеет родную маму и родного папу. Но чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше, потому что всегда может найтись одна хорошая сволочь. А Тосина сестра, которая временно взяла ребенка к себе, продала свой дом в Красных Окнах и переехала в Граденицы, недалеко от Беляевки.

— Малая, ты видела ребенка своими глазами? — спросил Иона Овсеич.

Да, сказала Клава Ивановна, она видела Лизу своими собственными глазами: вылитая Сонечка, только глаза немножко татарские — как у Ефима.

Иона Овсеич заложил палец под воротник гимнастерки, немножко оттянул, чтобы не так сильно жало, подошел к окну, открыл вторую створку, акацию можно было достать прямо рукой, и сказал: такого лета, как в Одессе, нет нигде, а наши люди уже четвертый год подряд кладут свои головы на фронте, но теперь осталось недолго. Да, вздохнула Клава Ивановна, до зимы Гитлеру сломают шею, а если бы Черчилль и американцы не хитрили и открыли второй фронт на год раньше, мы бы уже сегодня имели победу и конец войны.

— Малая, — Иона Овсеич протянул руку в окно и сломал веточку акации, — расскажи мне, при каких обстоятельствах спасли маленькую Лизу.

— Маленькую Лизу, — сказала Клава Ивановна, — спас Колька Хомицкий: он узнал, что поздно вечером готовится облава на евреев, предупредил Соню, но было уже поздно, она побежала прятаться в погреб с детьми, а Колька видел, как румыны зашли к Насте, и тоже побежал в погреб. Соня ни за что не хотела отдавать ребенка, Ося уговаривал ее со слезами на глазах, но, пока Колька сам не забрал силой, ничего не получалось. Потом Настя привела в погреб жандармов, они нашли Соню с двумя детьми, третьего уже не было. Соню били головой об стенку, а она говорила, что девочка позавчера умерла, она сама закопала ее на кладбище. Настя ударила Соню фонарем в лицо и закричала, что это чистая брехня: она сама вчера видела, как Граничка с маленькой жидовкой на руках стояла в коридоре возле окна. Соня подтвердила, что стояла с Лизой возле окна, но ребенок уже был мертвый, и она смотрела во двор, чтобы выбрать удобный момент, когда никого не будет, и пойти на кладбище.

Как было дальше, Колька не знает: Лиза начала хныкать, он боялся, что услышат, и через сарай Чеперухи, который имеет люк на Троицкой, вышел из погреба. Потом жандармы пришли к Тосе на квартиру, Настя была с ними и объясняла, что Хомицкая со своим байстрюком могли заховать жиданку, но в квартире никого не было, это жандармы сами видели, а Тосю предупредили: если что — расстрел, ей и сыну.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — надо найти еще свидетелей, кроме Тоси Хомицкой.

Клава Ивановна удивилась: зачем еще свидетели, если есть такое доказательство — живой ребенок, которого спасли.

— Нет, — возразил Иона Овсеич, — Тося сама имеет рыльце в пуху: она держала молочную лавку на Привозе и вела торговлю.

— Подожди, Овсеич, — развела руками мадам Малая, — но человек должен был с чего-нибудь жить, так почему работать на фабрике или в мастерской можно, а вести торговлю нельзя?

Иона Овсеич немножко подумал и ответил:

— Ты меня удивляешь, Малая. Когда на короткое время восстановились капиталистические порядки и человек сразу сделался частным хозяйчиком, мы не имеем права закрывать глаза на правду: а не хотел ли он того же в условиях советской власти, только глубоко прятал в своей душе?

Да, согласилась Клава Ивановна, есть немало людей, которые говорили одно, а в глубине души думали совсем иначе, и война позволила сорвать маску, но если взять Тосю, при НЭПе разрешалось держать частную торговлю, а она не держала; и самое главное, спасая маленькую Лизу, они с Колькой лично рисковали жизнью.

— Малая, — покачал головой Иона Овсеич, — нельзя варить одну кашу из гречки и перловой вместе: что хорошо — то хорошо, здесь никто не спорит, а где есть сомнение — не надо прятать голову под крыло и убаюкивать себя красивыми сказками и легендами. Кроме того, по словам Хомицкой, ее Колька слушал регулярно передачи из Москвы, разбрасывал на 7-е ноября листовки и прокламации, а подтвердить, опять-таки, некому. Я тебе скажу больше, она даже не знает, откуда он доставал эти листовки. В одном смысле Середа права: теперь многие стараются убедить, что в оккупацию они были партизанами и подпольщиками.

— Что же получается, — спросила Клава Ивановна, — если мы не найдем еще свидетелей, так Тосю надо держать под подозрением, а Настя может ходить себе по земле, как все другие люди?

— Такого случая, — Иона Овсеич провел черту пальцем в воздухе, — чтобы мы не могли найти свидетелей, не должно быть. А что касается Анастасии, я сам выберу способ объяснить ей: лучше добровольное признание, чем под давлением улик.

Вечером Клава Ивановна уехала обратно в Ширяевский район, колхоз имени Сталина, а Иона Овсеич, через Олю Чеперуху, вызвал к себе тетю Настю. Оля, хотя ее не приглашали, тоже села за стол, подперла рукой голову и завела разговор про мебель: конец войны уже не за горами, вот-вот вернется с фронта муж, приедет сын, а у нее на всю квартиру два стула и одна кушетка. Иона Овсеич сказал, ничего страшного, можно посидеть пару дней на деревянном полу, это не окопы, где до пояса вода.

— Товарищ Дегтярь, — схватилась тетя Настя, — нехай Оля пойдет со мной: я из своей хаты дам ей два стула и шуфлядку, мне через них только теснота и повернуться нема где.

Насчет стульев и шуфлядки, сказал Иона Овсеич, они договорятся с Олей отдельно, а сейчас Чеперуха может идти к себе домой и заниматься хозяйством.

— Товарищ Дегтярь, — Оля крепко зажмурила глаза, — вы остались такой же строгий, как были до войны.

— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — когда будешь выходить из передней, выключи за собой свет, а то даром горит.

Оля выключила свет, захлопнула дверь, постояла немножко, прослонясь ухом к филенке, но из комнаты не было слышно ни слова, одна тишина, иногда скрип, как будто ветер открывал и закрывал ставни. Она уже собралась уходить, как вдруг завыл женский голос и сразу поднялся до верхней ноты, можно было подумать, человек рвет на себе волосы, потом вмиг стало тихо, потом голос повторился, но уже привычно, ровно, вроде над покойником, пока он еще дома и можно посидеть возле него, рядом.

На следующий день, поздно вечером, радио как раз передало сообщение Совинформбюро, что наши войска заняли столицу Румынии город Бухарест, тетя Настя стояла возле ворот и ждала, когда Иона Овсеич вернется с фабрики. Ляля Орлова, которая возвращалась со второй смены, пришла вслед за товарищем Дегтярем и невольно увидела всю картину: сначала тетя Настя старалась ухватить его за руку, потом забежала спереди, бросилась в ноги и ударилась лбом о камень, Иона Овсеич хотел сделать шаг в сторону, но тетя Настя обняла его за ноги, опять ударилась лбом и громко заплакала:

— Ой, товарищ Дегтярчик, ой, любонька, не надо! Ой, не надо!

Иона Овсеич уперся правой рукой в стенку, чтобы не упасть, сильно дернул левую ногу, потом правую, тетю Настю два раза подкинуло, как будто снизу ударили в живот, и она закричала:

— Ой, Богом прошу, не надо, товарищ Дегтярчик!

— Стерва! — сказала Ляля Орлова. — Богом просишь, а раньше, где был твой Бог! Стерва.

Иона Овсеич поднимался по железной лестнице, слышно было, как цокают подковки, словно считают каждую ступеньку в отдельности: цок, цок, цок…

На субботу тетю Настю вызвали в управление, улица Бебеля, 12. За день до этого вызывали Тосю Хомицкую, Лялю Орлову и мадам Ага, караимку из сорок пятого номера. Женщины сами никому ничего не рассказывали, но Дина Варгафтик не зря говорила: земля имеет уши.

С водой каждый день случались перебои, за пресной надо было ходить на Пушкинскую, угол Троицкой, примерно километр, а соленая была почти рядом — на Преображенской, во дворе бани Исаковича, пять минут быстрым шагом. Тетя Настя с вечера приготовила бидон и железную бочку, вместе литров сто, поставила на тележку с колесами от детского велосипеда и рано утречком, люди еще спали, поехала за водой. До восьми часов, когда было уже время идти в управление, она успела полить оба двора, черный и белый, тротуар возле ворот и кусочек мостовой. Пар незаметно поднимался от теплых камней и асфальта, обтекал руки, лицо, уши и проникал внутрь, как будто легкая ингаляция.

Тетя Настя была в белом холщовом переднике, как до войны, накануне больших праздников, с правой стороны номерной знак из оцинкованной жести, совсем новый, неделю назад выдали в милиции, на голове синяя косынка — тоже холщовая. Для поливки она обула мужские резиновые боты, сорок второй или сорок третий размер, потом переобулась в сапожки со шнурками и лакированными крючками, взяла паспорт, профсоюзный билет, справку, что она добросовестно относится и выполняет свои обязанности по уборке и чистоте двора, которую товарищ Дегтярь лично выдал перед самой войной, в мае сорок первого года, и пошла в управление, на улицу Бебеля, 12. Возле Александровских садиков она вспомнила про значок Осоавиахима, он лежал в шуфлядке, немножко потопталась на месте, возвращаться с полдороги — нехорошая примета, но вернулась и надела — с правой стороны, впереди номерного знака: латунные цепочки, на которых держался значок, рядом с серебристым жетоном блестели будто золотые.

В управлении тетя Настя просидела целый день, до вечера. Говорили, что Иона Овсеич тоже заходил, во всяком случае Дина Варгафтик, по дороге на свою швейную фабрику имени Воровского, сама видела его на углу Бебеля и Кангуна, сто шагов от управления.

Около девяти часов, уже стемнело, пора было зажигать фонари, но экономили электроэнергию, тетя Настя опять поехала со своей тележкой по воду. Тося Хомицкая сказала: сволочь поганая, теперь моется, моря не хватит, чтобы смыть кровь, которая на ней.

Тетя Настя побрызгала во дворе газоны, виноградную лозу у ворот; остаток воды поставила на плиту, затопила и села ждать, пока нагреется. От разных мыслей тетя Настя забыла про воду и заметила, когда уже перекипело и потекло на плиту. Теперь надо было ждать, пока остынет, потому что одним кипятком мыться не будешь.

Остывало до полночи, тетя Настя пошла закрывать ворота, уже все, и Ляля Орлова, сидели по домам. Тетя Настя помыла голову, потом в этой же воде руки, ноги и все остальное. Чтобы волосы быстрее просохли, она подбросила несколько щепок в топку, поставила рядом стул, повернулась боком, распушила волосы руками и немножко наклонилась к плите, а то много тепла уходило даром.

От сильной духоты тетя Настя разомлела, в ушах поднялся звон. Звон был душный, красного цвета — как кровь, пока она еще капает из раны и не успела потемнеть на воздухе. Тетя Настя хотела подняться и выпить кружку холодной воды, а ноги не слушались и в животе сделалось тяжело, вроде набили песком. Потом сделалось тяжело во рту, язык разбух, не продохнешь, тетя Настя очень испугалась, а ноги все равно не слушались: как на одном месте стояли, так и стояли.

Часа в четыре, перед утром, за воротами дернули звонок, шум поднялся, как будто звонили на керосин. В Покровском переулке, где Военная комендатура, залаяли собаки; звонили и стучали еще раз семь-восемь, собаки заводились сначала, а после уже, до рассвета, лаяли и выли по-дурному — без причины.

Тетя Настя отпирала ворота в шесть. Ляля Орлова нарочно выходила на пять минут позже, чтобы не надо было просить.

Еще из парадного Ляля увидела, что ворота заперты, но, на всякий случай, подошла, с силой подергала замок, пусть дворничка хорошо услышит, и отступила в сторонку. Тетя Настя не выходила, Ляля опять стукнула замком по воротам, потянула веревку дворницкого звонка, подождала полминуты и трахнула кулаком в дверь, чуть не вылетело стекло.

Было пятнадцать или двадцать минут седьмого, Ляля потеряла всякое терпение, не говоря уже про смену, на которую она опаздывала, и закричала Насте, чтобы оставила свои румынские штучки, а то на всю жизнь получит баню с парной в Соловках.

Пришли Дина, Тося и Оля, они имели в запасе почти целый час до смены, можно было подождать, но дело в принципе. Дина сказала, надо разбить стекло и залезть в комнату, если по-другому не получается. Женщины минуту прислушивались, потом Ляля ударила двумя руками по раме, верхние стекла потрескались, все четыре створки, наружные и внутренние, открылись настежь. Ляля залезла на подоконник, Оля и Тося подталкивали сзади, увидела тетю Настю, как та спокойно сидит возле плиты, крикнула, пусть отпирает ворота или даст ключи, но тетя Настя не обращала внимания, даже не повернула головы. Ляля подошла ближе, остановилась возле кровати, женщины из подъезда спрашивали, почему так долго, а она не могла ответить, не могла двинуться, изо всех сил держалась за спинку кровати и смотрела, как загипнотизированная, на тетю Настю. Локоть, который упирался в плиту, вдруг съехал, тетя Настя качнулась вперед, вроде падает. Ляля закричала не своим голосом, выскочила на подоконник и спрыгнула в подъезд.

— Девочки, — заплакала Ляля, — я на нее кричу, а она сидит у плиты. Мертвая.

Дзеленькнул колокольчик над дворницкой, и, не дожидаясь, пока отзовутся, снаружи забарабанили в ворота. Тося сказала, пусть ее подсадят, она поищет ключи, снаружи опять забарабанили — в этот раз, наверно, железякой, такой сильный получился гром.

Когда нашли ключи и открыли, за воротами стоял Иосиф Котляр. Дина первая бросилась навстречу и закричала, можно подумать, пришла милиция и стучит железными револьверами. Нет, засмеялся Иосиф, это главнее, чем милиция, это приехал сам Котляр и стучит деревянной ногой.

— Он выбрал удачный момент, — сказала Дина, пока Иосиф по очереди обходил Олю, Тосю, Лялю, чтобы обнять и поцеловаться. Когда кончились объятия, Иосиф хотел зайти в дворницкую и поздороваться с тетей Настей. — Ты выбрал удачный момент, — повторила Дина Варгафтик, — можешь сразу попрощаться: Настя сидит у себя в комнате мертвая.

Через час приехала милиция. Иона Овсеич заранее предупредил жильцов, чтобы не заходили в дворницкую и ничего не трогали: это может помешать следственным органам и вызвать ненужные осложнения.

— Какие осложнения? — скривилась Тося Хомицкая. — Собаке собачья смерть.

— Наоборот, — сказала Оля Чеперуха, — ей еще повезло. Другой всю жизнь несет людям добро и хорошо намучается перед смертью, такие у него боли, а ей не только от Бога — даже от людей не успели устроить суд.

Иона Овсеич внимательно смотрел на Тосю Хомицкую, она не замечала или удачно делала вид, что не замечает.

Милиция отвезла тетю Настю в морг судебно-медицинской экспертизы, Валиховский переулок, 2, там сделали вскрытие и написали заключение, что смерть наступила по естественным причинам — инфаркт миокарда и тромбоз сосудов головного мозга.

Поскольку родственников в Одессе у Анастасии Середы не было, а двор отказался, труп погрузили на машину и прямо из морга отвезли на Слободское кладбище, недалеко от областной психбольницы. Шофер взял в конторе расписку, пожал руку начальству и сказал, что при таких клиентах можно только лапу сосать.

На первый день Иосиф Котляр остановился у Тоси: квартиру, в которой он проживал до момента ухода жены на фронт и эвакуации, теперь занимала мадам Лебедева с дочерью Ниной, обе с Бугаевки, там у них был дом, но в сорок первом году попала бомба, и дом сгорел. Когда Иосиф хотел зайти в свою комнату и посмотреть, три года он ждал этой минуты, мадам Лебедева захлопнула перед самым носом дверь и крикнула, пусть едет обратно в Ташкент, а здесь ему нема чего делать. Иосиф мирно объяснил, что эвакуировался в город Нижний Тагил, на Урале, и никогда в Ташкенте не был, а в свою комнату, если она не пустит добром, он зайдет силой и еще набьет морду.

Мадам Лебедева ответила, что силой он может только поцеловать ее в одно место, два с половиной года она платила румынам за квартиру, теперь Советам, и Котляр зайдет сюда через ее труп, а она еще переживет десять таких, как он, и похоронит через дорогу от Второго христианского кладбища, где лежат раввины.

— Сука румынская! — крикнул Котляр, ударил кулаком в дверь и предупредил, что прямо отсюда идет в милицию, пусть приготовится.

Насчет милиции Иосиф просто напугал: сначала, конечно, надо было обсудить и посоветоваться с товарищем Дегтярем.

Иона Овсеич внимательно выслушал и сказал, что в данном случае мы имеем вариант, каких на сегодня в Одессе по дюжине в каждом дворе: с одной стороны, прав на все сто процентов он, Иосиф Котляр, с другой стороны, мадам Лебедева тоже должна иметь свой потолок и крышу. Что значит с другой стороны, сразу закипел Иосиф, если горсовет дал ему ордер и не забирал, а Лебедева захватила самовольно.

— Подожди, — остановил Иона Овсеич. — Согласно предварительным данным, в городе разрушено свыше двух тысяч домов, посчитай, сколько это может быть квартир.

Иосиф ответил, он не знает, сколько это может быть квартир, но зато хорошо знает, что из Одессы вывезли и расстреляли больше двухсот тысяч человек, а каждый имел крышу и потолок над головой: пусть Дегтярь сам посчитает, сколько это может быть квартир, если в Одессе накануне войны проживало шестьсот тысяч населения.

Иона Овсеич тяжело вздохнул, потер ногтем подбородок и дал Котляру совет поступить следующим образом: пока поселиться в дворницкой, поскольку она освободилась, и одновременно возбудить ходатайство перед райисполкомом о предоставлении жилплощади, а он, Дегтярь, окажет полную поддержку.

Клава Ивановна, когда приехала и узнала, прямо сказала, что это стыд и срам: инвалид с гражданской войны, красный партизан, эвакуированный, жена и двое сыновей на фронте, получает приют в дворницкой, а какая-то мадам Лебедева со своей Нинкой, обе хорошие румынские подстилки, живут в его квартире, как будто советская власть завязала себе глаза и закрыла ватой уши.

— Малая, — Иона Овсеич сильно ударил пальцем по столу, — прекрати свои разговоры и придержи свой язык! Советская власть не давала тебе мандат говорить от ее имени, а самоуправства никто не позволит.

Клава Ивановна ответила, что она не призывает к самоуправству, наоборот, но должна быть справедливость, чтобы каждый ясно понимал и видел своими глазами.

— Если человек имел возможность выехать и остался в оккупации — это его вина, — сказал Иона Овсеич, — если не имел возможности выехать и остался в оккупации — это его беда. Здесь надо строго дифференцировать, а не поднимать бучу. Лично я могу быть с руками и ногами за Котляра, но это не играет роли, главное — закон.

Мадам Лебедева, когда ее вызвали в Сталинский райисполком и предложили освободить квартиру, ударила себя кулаками по голове и закричала, что осталась без мужа с первых дней войны, два с половиной года мучались при румынах, а теперь вернулись Советы — и выбрасывают на улицу. Удочки Нины, пока шел разговор, случился нервный припадок: на губах выступила пена, руки скрутило, как веревки, и мать закричала, что девочка умирает.

Иосиф каждый день ходил в Сталинский райисполком, там были целиком на его стороне и говорили: пусть поживет в дворницкой, сегодня никто не выгоняет, а завтра как-нибудь перемелется.

От Ани пришло письмо из полевого госпиталя: она счастлива, что Иосиф опять в Одессе, уже недалек день, когда все вместе соберутся дома за одним столом. От Саши и Пети она давно не имеет писем и очень волнуется: пусть Иосиф перешлет ей письма, которые получил от них. Иосиф ответил, что тоже давно не получал, но это понятно: они еще пишут по старому адресу, на Урал, а он уже в Одессе. Город немножко изменился, хотя можно было ожидать гораздо больше, на Привозе есть в продаже овощи, виноград, Клава Ивановна только что вернулась из колхоза и дала ему в подарок полпуда картошки, кило семечек, бутылочку масла, а он подарил ей за это хороший чайник с кипятильником, который сделал еще на Урале: за пять минут два литра кипятка. Себе он тоже оставил один такой.

Мадам Лебедева окончательно успокоилась, потому что шел день за днем, а все оставалось по-старому. Котляр иногда не выдерживал, стучал своей деревянной ногой в дверь и кричал, нехай Лебедева со своей Нинкой, румынской биксой, считают жизнь не на дни, а на минуты, такое он им готовит. Мадам Лебедева в ответ смеялась за дверью и посылала Иосифа обратно на Пятый Украинский фронт, где он потерял свою ногу и кусочек с другого места.

Клава Ивановна два раза предупреждала Лебедеву, что за свои слова она будет отвечать перед судом, но результата не было видно, и потребовалось вмешательство самого Дегтяря.

— Лебедева, — сказал Иона Овсеич, — мы не одобряем поведение Иосифа Котляра, но никто не позволит глумиться над боевым прошлым красного партизана и оскорблять по линии антисемитизма, Владимир Ильич Ленин еще в первые дни Советской власти предупреждал: погромщиков ставить вне закона.

Мадам Лебедева ответила, что Котляр просто клепает на нее, она даже в мыслях не имела эти слова, а вообще, кто они такие, Дегтярь с его Малой, чтобы каждый раз допрашивать и морочить людям головы.

— Кто такой Дегтярь? — остолбенела Клава Ивановна.

Лебедева нахально смотрела в глаза, Иона Овсеич заложил палец под пуговицу гимнастерки, улыбнулся одними губами и сказал, что вопрос вполне уместный и, стало быть, надо ответить. А вот, как ответить — это уже другая плоскость.

Через неделю мадам Лебедеву опять вызвали в райисполком и сообщили, что, по имеющимся данным, она не проживала на Бугаевке, а насчет мужа, который погиб в первые дни войны, пусть принесет извещение или справку из военкомата. Мадам Лебедева, как в прошлый раз, ударила себя кулаками по голове, никто не останавливал ее, только попросили оставить помещение и выйти на улицу.

Утром, перед работой, Иосиф вежливо постучал и поинтересовался, как чувствуют себя мадам Лебедева и Ниночка: может, в аптеку надо или доктора, у него как раз есть свободная минута. Никто не ответил, возле двери мяукнула кошка, Иосиф громко позвонил и обещал кусок рыбы, потому что у своей хозяйки она околеет с голоду. Кошка стала царапаться в дверь, Иосиф потянул к себе за ручку, дверь открылась. От полной неожиданности Иосиф немножко растерялся и, вместо того, чтобы сразу зайти, притворил дверь и пошел звать мадам Малую.

В прихожей никого не было, в комнате Клава Ивановна еще с порога увидела, как мадам Лебедева лежит рядом с дочкой на кровати, головой к окну, и у обеих такое выражение на лице, что можно подумать самое плохое. Иосиф сразу сказал, они покончили с собой, Клава Ивановна взяла руку Лебедевой, хотела найти пульс, но не могла, потом взяла руку Нины, результат оказался тот же. Иосиф стоял бледный как полотно, Клава Ивановна велела ему принести зеркальце: она хочет проверить у обеих на дыхание. Иосиф махнул рукой, пошел в прихожую, где до войны стоял комод, теперь там занимал угол богатый дубовый шкаф с гранеными стеклами, с медными переборками и зеркалом в полный человеческий рост, он растерянно потоптался на одном месте, как будто попал в чужой дом, наконец, решился открыть дверцу, но тут позвала Клава Ивановна:

— Котляр, не надо зеркала: я нашла у Лебедевой пульс, иди позвони в скорую помощь.

За то время, что Иосиф ходил туда и обратно, Клава Ивановна нашла пульс у Нины тоже и, когда приехала карета с доктором, сразу показала, где надо щупать. Доктор сказал, он щупает уже сорок лет, расстегнул кофточку у мадам Лебедевой, у Нины, сделал Клаве Ивановне знак, чтобы она помолчала, послушал через трубку и велел санитарам спуститься за носилками.

Иосиф стоял по-прежнему бледный, доктор спросил: «Ваши родственники?» — и успокоил, что никакой опасности нет, наглотались люминала, в больнице сделают пару хороших промываний, через день-два вернутся обратно домой, в лоно семьи.

Клава Ивановна засмеялась, слава богу, все обошлось, и сообщила доктору, что у Иосифа Котляра есть еще одна семья, а законная жена с первого дня на фронте. Доктор внимательно посмотрел на Иосифа и сказал: ну, тогда у молодого человека жизнь еще вся впереди.

Через два дня, как обещал доктор, мадам Лебедева со своей Ниной вернулись домой, райисполком дал им дополнительный срок, и Клава Ивановна объяснила: пусть скажут спасибо за отсрочку товарищу Дегтярю.

Вечером, хотя впереди оставалась целая неделя, мадам Лебедева сама зашла к Ионе Овсеичу и честно призналась, что раньше жили в Овидиопольском районе, село Аккаржа, муж бросил их с дочкой еще до войны, завел себе другую семью и никакой помощи от него не было.

— Можно полагать, — перебил Иона Овсеич, — регистрация с ним отсутствовала.

Мадам Лебедева ответила, что с таким сукинсыном она бы сама не пошла в загс, нехай горит, где он сейчас есть, огнем. А при румынах чуть с голоду не подохли, Нинка сказала: давай, мама, в Одессу переберемся — там на стирке можно кусок хлеба заработать. Вот так они три года из себя жилы тянули и ждали, когда наши вернутся, а то уже перестали чувствовать себя людьми.

— Лебедева, — опять перебил Иона Овсеич, — имеются данные, что ты и твоя дочь брали поденную работу у румынских офицеров, коммерсантов и властей, находясь круглые сутки бок о бок с ними, и не только как прачки.

Мадам Лебедева заплакала и сказала, все это брехня, на самом деле Нина не гуляла с офицерами, а с одним капралом, он обещал жениться и говорил, что большевики все равно победят и Советы придут обратно.

— Ну, а ты лично, — спросил Иона Овсеич, — все время верила и ждала или были перерывы?

Мадам Лебедева ответила, что она верила и ждала с первого дня до самого последнего, а когда Советы отступали и немцы дошли аж до Волги, она первая сказала своей Нинке: там их всех и потопят.

— Подожди, — остановил Иона Овсеич, — если ты так твердо верила, как же получилось, что твоя дочь гуляла с румынским оккупантом?

Мадам Лебедева повторила, что он был не такой, как другие, всегда вежливый, приносил продукты, имел свое хозяйство возле города Мойнешти, а все равно сволочь оказался: в сорок третьем году, как отправили на Дон, ни одного письма не прислал. Нинка была от него в положении, и такая взяла ее ненависть, что сама пошла к бабке и вытравила до последней крошки, хотя была уже на шестом месяце и могла пострадать. А евреев, как эта сволочь Настя Середа, не выдавали: кто спрятался, нехай себе прячется, кто имел чем откупиться — тому на здоровье. Мебель и вещи, какие застали у себя в квартире, все стоят на места, только шкаф притащили от доктора, который из другой парадной. Нина с самого начала говорила: приедет доктор — сразу позовем его, чтобы не гонял даром по городу.

— Лебедева, — обратился Иона Овсеич, — как я понимаю, тебе не очень хочется уезжать из Одессы?

— Товарищ Дегтярь, — обиделась женщина, — и чего вы так по-казенному: Лебедева, Лебедева. У меня есть имя: Феня.

— Значит, — повторил Иона Овсеич, — из Одессы ты не хочешь уезжать. Какой же выход, Феня батьковна? Котляр переходит в свою квартиру, дворницкую пока закрываем на ключ и передаем начальству.

— Товарищ Дегтярь, — мадам Лебедева раскраснелась и закрыла щеки руками, — если вы захотите, я могу оформиться на дворничку.

Иона Овсеич улыбнулся.

— Я вижу, Феня батьковна, ты думаешь, Дегтярь такой всесильный, что любое желание для него исполняется по щучьему велению.

Мадам Лебедева не ответила прямо, но поклялась здоровьем, что дурой, как тот раз, когда черт ее дернул облаять товарища Дегтяря, больше никогда не будет.

— Ладно, — подбил итог Иона Овсеич, — пока могу тебе сказать одно: ты очень правильно поступила, что откровенно нарисовала, как было на самом деле, и не крутила хвостом.

С понедельника Феню Лебедеву оформили на дворничку, Котляр переехал в свою квартиру, она — в свою. Клава Ивановна говорила, что не было нужды пороть горячку с Феней, а следовало еще присмотреться: человек, который так быстро нашел общий язык с румынами во время оккупации, требует хорошей проверки. Иона Овсеич отвечал, что он действовал не с бухты-барахты, кроме того, люди проверяются в работе, а уволить всегда успеем.

Первый месяц дал неплохие результаты, Клава Ивановна сама признавала, но в душе у нее все равно оставался черный осадок, и она талдычила свое: раз человек нашел общий язык с оккупантами, об этом никогда нельзя забывать.

Двадцать третьего октября, когда войска 3-го Белорусского фронта, под командованием генерала армии Черняховского, перейдя в наступление, вторглись на территорию Восточной Пруссии, то есть самой гитлеровской Германии, из военкомата пришло извещение, что старший лейтенант Котляр Пинхос Иосифович героически погиб в воздушном бою, сражаясь за Родину.

Иосиф целую ночь курил, наверно, три дюжины цигарок, Клава Ивановна сидела рядом и рассуждала вслух, надо поставить Аню в известность или лучше немного подождать. Наутро Иосифу сделалось плохо: сначала сильно разболелась голова, потом затряслась нижняя челюсть, и отнялся язык. Из поликлиники срочно вызвали доктора, он посмотрел и сказал: небольшой инсультик, главное, чтобы явления не нарастали. Если некому ухаживать, можно госпитализировать.

Первый день Иосиф пролежал дома, на следующий взяли извозчика, Дегтярь с Малой помогли спустить больного вниз и отвезли в горклинбольницу, нервное отделение, Феня Лебедева, только извозчик тронул, сказала вслед: жид — хитрый, хитрый, а Бог правду видит.

Клава Ивановна, когда узнала про Фенины слова, сказала, что за одно это надо поставить к стенке, и погрозила Ионе Овсеичу пальцем:

— Дегтярь, ой, Дегтярь, мы еще нахлебаемся.

— Малая, — одернул Иона Овсеич, — не перегибай: когда человека выселяют из квартиры, он не обязан за это любить и говорить спасибо.

— Дегтярь, ой, Дегтярь, — повторила Клава Ивановна, — а я говорю тебе: мы еще нахлебаемся.

От Ани Котляр пришло сразу два письма: ее госпиталь находится в Югославии, очень красивая страна, население встречает Красную Армию как родную, целуют, обнимают, каждый просит к себе в дом, люди вокруг радуются, она одна не находит себе места — за целый месяц от Саши было единственное письмо, а от Пети ни слова.

К Иосифу вернулась речь, но еще держалась большая слабость, и писать своей рукой он не мог. Клава Ивановна сама написала ответ, от жильцов дома передала Ане и всему госпиталю горячий привет и пожелание скорейшей победы над Гитлером; про Иосифа она сообщила, что на пальцах у него панарица, через пару дней пройдет — он сразу напишет.

Насчет пары дней Клава Ивановна немножко преувеличила, но через полторы недели Иосиф почувствовал себя значительно лучше и мог писать своей рукой, только почерк чуть изменился в худшую сторону. Про Петю он сообщил, что тоже давно не имел известий, а от Саши кладет в конверт письмо, которое почтальон принес буквально полчаса назад.

Палатный врач обещал выписать Котляра денька через три. Феня Лебедева по своему почину принесла несколько ведер воды и хотела сделать в квартире у больного уборку, но Клава Ивановна не разрешила и взялась сама, вдвоем с Тосей Хомицкой. Когда кончили уборку, квартира имела вид, как хороший танц-класс. В такой квартире, сказала Клава Ивановна, можно жить до ста лет, только бы не знать горя.

На другой день Клаве Ивановне передали извещение, что старший лейтенант Котляр Александр Иосифович героически погиб в воздушном бою, сражаясь за Родину.

— Нет! — закричала Клава Ивановна на весь двор. — Нет! Потом она бросилась на кушетку, вцепилась ногтями в дерево, Дина и Тося хотели ее поднять, она вцепилась еще сильнее и кричала, чтобы все убрались к чертовой матери и оставили ее в покое.

Иона Овсеич сказал, он сам поставит Иосифа в известность, надо только подождать, пока полностью восстановится здоровье.

Феня Лебедева качала головой и объясняла: от этой квартиры всем несчастье, а ей с Нинкой судьба, что успели оттуда выбраться.

Перед самыми Октябрьскими во двор зашел высокий мальчик, почти парень, сильно похожий на Адю Лапидиса. Оля Чеперуха увидела первая и спросила, кого он ищет. Мальчик сказал, никого, он зашел в свой двор и хочет посмотреть. Тут Оля окончательно догадалась, что это сам Адя, а не просто сходство, от радости заплакала и засмеялась в одно время.

Вечером Адя сидел у Клавы Ивановны и рассказывал, как он убежал из детского дома, когда фашисты окружили Одессу, эвакуировался на теплоходе «Грузия», в трюме среди лошадей, как в теплоход, когда стояли еще в порту, попала бомба, начался пожар и взрывом разворотило рулевое управление, «Грузию» взял на буксир эсминец «Шаумян», потом, в открытом море, порвались тросы, налетели немецкие самолеты, а «Грузия» вдруг пошла своим ходом и так до самого Крыма. Из каравана, который отправили в последнюю ночь, немцы потопили один пароход «Большевик», многие успели выпрыгнуть в море, но фашисты расстреляли их с самолетов.

— Адя, — Дина Варгафтик вытерла косынкой слезы, — ты хорошо помнишь моего Гришу? Его уже нет с декабря сорок первого года.

Из Крыма Адя перебрался на Кавказ, потом в Астрахань, Актюбинск, Кзыл-Орду, Ташкент, Самарканд, Чарджоу, Ашхабад, Красноводск, опять Кавказ — и вот он обратно в Одессе.

— Подожди, — остановила Клава Ивановна, — если ты так много разъезжал, когда ты мог учиться в школе?

Адя сказал, что закончил семь классов, ему дали свидетельство, кроме того, немножко работал в колхозе на хлопке, немножко учеником токаря, немножко на железной дороге и нефтепромыслах. Один раз его арестовала милиция, думали воришка, но быстро отпустили и дали место в интернате.

Тося и Оля плакали, Клава Ивановна сказала, это ничего, главное, что он остался человеком и не пошел по плохой дороге.

— Тетя Малая, — Адя наклонил голову, — вы не знаете, где моя мама?

Клава Ивановна тяжело вздохнула: где Зоя Лапидис, она пыталась выяснить сразу, когда только вернулась в Одессу, но никто не мог ответить, многие больные из психической лечебницы исчезли неизвестно куда.

— Тетя Малая, — тихо спросил Адя, — как вы думаете, она живая?

Клава Ивановна развела руками: а почему она должна быть не живая! Дина с Тосей держались того же мнения и объяснили Аде, что идет такая тяжелая война, какой люди еще не знали за всю человеческую историю, а на войне бывают всякие чудеса: один сидит в глубоком бомбоубежище, и через пять минут туда попадает бомба, от человека ничего не остается, другой — день и ночь под пулями на фронте, а возвращается здоровый и невредимый.

Адя сказал, он читал в газете, что немцы убивали душевнобольных и делали опыты. Да, подтвердила Клава Ивановна, она тоже читала, но, во-первых, его мама только иногда, в отдельные моменты, была не в себе, во-вторых, румыны не так зверствовали, как немцы.

Адя хотел еще спросить про своего папу, но Клава Ивановна перебила и завела разговор насчет жизни, как она сложится у Ади дальше: квартиру Лапидисов с сорок второго года занимает семья Панаскж из села Червовый Кут, сын и отец погибли на фронте, так что выселять не будут; кроме того, на несовершеннолетнего райсовет все равно не даст ордера. Значит, одно из двух: или Адя останавливается на время у кого-нибудь во дворе, или лучше сразу устроить в ремесленную школу — токарем, слесарем, штукатуром, — и получить место в общежитии. А вечером, если будет сильное желание, он сможет ходить в музыкальную школу для рабочей молодежи, одним словом, все зависит от него самого: двери везде открыты. Оля Чеперуха заплакала: если бы ее Зюнчик был на пару лет моложе, он мог бы сидеть сейчас рядом с Адей, а не мерзнуть где-то в сибирских казармах.

Адя выразил желание поступить в ремесленную школу, на токаря, тем более, что получил уже некоторую подготовку, Иона Овсеич написал ходатайство, чтобы его зачислили с предоставлением общежития, поскольку в настоящее время он не имеет своей жилплощади в городе Одессе.

Клава Ивановна потребовала от Ади, пусть даст честное слово приходить каждое воскресенье в гости. Адя дал честное слово, три воскресенья подряд аккуратно приходил, потом начал пропускать.

Сразу после Нового года Тося Хомицкая получила из Польши фотографию, где Степа был снят вместе с Колькой, и письмо, которое они написали вдвоем — половину отец, половину сын. Колька отпустил себе усы, трудно было сразу узнать. Во дворе все удивлялись и говорили, что такая встреча отца и сына — редкое счастье и хорошее предзнаменование: Бог как Бог, но судьба таки есть.

Спустя полторы недели Москва давала салют войскам 1-го Белорусского фронта, освободившим столицу Польши город Варшаву. Через два дня прибыло извещение, что Хомицкий Николай Степанович пал смертью храбрых в боях за Родину. На другое утро почтальон принес от Кольки письмо, но передать Тосе не было возможности: она закрылась у себя в комнате, никого не хотела видеть и не отвечала на стук. Клава Ивановна боялась, что она наложит на себя руки, и предлагала взломать дверь, но Иона Овсеич был категорически против: есть люди, которым надо полное одиночество, чтобы пережить свое горе.

Через три дня Тося сама открыла дверь, пошла на работу, а когда вернулась, опять закрыла, и так повторялось каждый день в течение месяца.

Феня Лебедева глубоко переживала за Тосю и никак не могла успокоиться: батька, который три с половиной года на фронте, живой, а сын, не успел гимнастерку застегнуть, — уже на том свете. Мадам Малая, когда слышала эти рассуждения, просила Феню закрыть свой рот: сердце обливается кровью за погибших, но за живых надо только радоваться, а не противопоставлять.

На День Красной Армии, двадцать третьего февраля, Иосиф Котляр зашел к Тосе, подарил ей два куска душистого мыла с американского парохода и баночку тушенки, которую купил на Таможенной площади, Тося обняла Иосифа, поцеловались, и оба громко заплакали. Тося раскачивалась на стуле, ударяясь головой о стенку, Иосиф подложил свою руку, чтобы смягчить удар.

От Ани давно не приходили письма. Ее госпиталь стоял в Венгрии, которая имела уже свое Временное правительство и объявила войну Гитлеру, но вдруг, когда никто не мог ждать, стало известно про тяжелые бои в районе озера Балатон. Через пару дней Иосиф узнал, будто немцы окружили советские войска возле города Секешфехервар, и, хотя никаких оснований не было, он вбил себе в голову, что Аня или уже погибла, или погибает как раз в эту минуту. Дегтярь стыдил его при людях и спрашивал, откуда у кавалериста, который лично знал самого легендарного комбрига Григория Ивановича Котовского, берется столько слабости и малодушия.

После гибели второго сына у Иосифа сильно дергалось левое плечо, Иона Овсеич говорил, что так дрыгать плечами можно двести лет, ибо это не настоящая болезнь, а просто невроз, то есть на нервной почве. Иосиф не отвечал на эти слова, Дегтярь предупредил Клаву Ивановну, что ему не нравится душевное состояние Котляра, и просил держать его под наблюдением.

Потихоньку от Иосифа мадам Малая ходила справляться в военкомат насчет Ани, там ничего не могли сказать, написала письмо лично командующему фронтом генералу армии Малиновскому и получила ответ: лейтенант медицинской службы Котляр Анна Моисеевна успешно перенесла операцию по поводу челюстно-лицевого ранения и в настоящее время быстро поправляется.

— Ой, ой, — у Клавы Ивановны подкосились ноги, — значит, ты все-таки живая, Аннушка.

Из военкомата ответ пришел через неделю. Мадам Малая взяла письмо из штаба фронта, которое давно уже лежало у нее на столе, и показала Сталинскому райвоенкому, чтобы знал, как хорошо работает его контора и он сам.

В середине марта неожиданно приехал доктор Ланда. На погонах у него были три большие звездочки полковника, и Оля Чеперуха сказала:

— Вы еще увидите, наш Ланда будет генерал.

Во дворе думали, Ланда демобилизовался и приехал совсем, но, оказалось, ему дали отпуск на десять дней, чтобы уладить дела с квартирой в Одессе.

С Ионой Овсеичем обнялись, расцеловались крепко, по-солдатски, и тут же гость получил заслуженный упрек: если он приехал только по квартирным делам, то зря, достаточно было просто написать Деггярю, тот уладил бы все сам и, надо полагать, не хуже.

Семен Александрович засмеялся: зачем должен делать сам Дегтярь, если может сделать сам Ланда!

Тоже имеется резон, прищурился Иона Овсеич, тем более, что капитан артиллерии обязан прислушиваться к полковнику, пусть даже медицинской службы.

— Дегтярь, — весело подмигнул доктор Ланда, — скажу тебе по секрету: на кальсонах, которые мы выдаем в госпитале, не носят лампасы даже маршалы артиллерии.

Иона Овсеич поинтересовался, на губах промелькнула улыбка, какой теперь у доктора Ланды профиль: по-прежнему дерматолог и смежные болезни?

Нет, погрозил пальцем полковник, теперь он уролог, но приходится иметь дело и со смежными болезнями: Европа есть Европа.

В Одессе, сказал Иона Овсеич, румыны тоже оставили очень тяжелое наследие по этой части, и, хотя у него на фабрике не пищевое производство, он добился, чтобы организовали соответствующую медицинскую проверку.

— Овсеич, — покачал головой полковник, — а ты, я вижу, по-прежнему взваливаешь все на свои плечи. Это вредно для здоровья.

Иона Овсеич заложил палец под пуговицу гимнастерки: если человек ценой своего здоровья оберегает здоровье коллектива, думается, здесь простая арифметика.

Солидарен на двести процентов, ответил полковник, но вся трудность как раз в этой простой арифметике: не всегда ясно, где польза, а где — наоборот.

Полковник засмеялся и хлопнул Иону Овсеича по спине, вроде тот теперь поймался в ловушку.

— Доктор Ланда, — Иона Овсеич немножко наклонился вперед, — когда отряд отправляется в разведку, командование планирует свое задание так, чтобы простая арифметика, пользуясь твоим языком, сказала, где польза, а где — наоборот. Конечно, неизбежны какие-то жертвы, но мы сознательно идем на эти жертвы, и не боимся, ибо точно знаем, что будет польза, а не наоборот.

Полковник задумался, глаза жмурились, как от яркого света, Иона Овсеич уже готов был улыбнуться, последнее слово оставалось за ним, но неожиданно получил ответ:

— Товарищ капитан, разрешите заметить: когда человек всю жизнь работает в медицине, он привык рассуждать, как медик. А в нашем деле загодя можно только надеяться, что будет именно польза, ибо случается и наоборот.

Иона Овсеич развел руками, громко вздохнул, лукаво прищурился и сказал:

— Ланда, в тридцать седьмом году, Лапидис еще жил у нас во дворе, ты приводил точно такие объяснения. Минуло столько лет, ты прошел через всю войну с Гитлером, неужели факты истории и самой жизни не внесли никакой поправки?

Поправка, сказал полковник Ланда, здесь не то слово: на сегодняшний день мы потеряли пятнадцать-двадцать миллионов человек. Когда имеешь дело с теми, кто остался в живых, надо постоянно держать в поле зрения эту цифру.

Иона Овсеич нахмурился:

— Не знаю, откуда у тебя такие данные. Товарищ Сталин, как Верховный Главнокомандующий, таких сведений не давал. Но, независимо от этого, я тебе отвечу: держать в поле зрения цифры надо, но под каким углом — вот вопрос.

— Мы все, — ответил полковник Ланда, — советские люди, у нас общая идеология. Мой покойный отец был частновладельцем, а его сына в сорок втором году, когда Ленинград замерзал и умирал от голода в кольце блокады, приняли в партию без кандидатского стажа. Ланда был не один — таких насчитывалось тысячи и миллионы.

Иона Овсеич через одинаковые промежутки времени ударял средним пальцем по столу, слегка запрокинув голову назад, чтобы можно было держать без лишнего напряжения, и сказал: он хорошо помнит, кто был старик Ланда, нет нужды напоминать, он хорошо знает, как люди рвались в партию перед самым боем, потому что каждый хотел умереть коммунистом, но военное время — это военное время, а мирное время — это мирное время, не надо ставить знак равенства. После революции и гражданской войны такие попытки уже были, сама жизнь убедительно показала, к чему это может привести на практике.

— Капитан Дегтярь, — засмеялся доктор Ланда, — на фронте ты был строевиком, и это, конечно, ошибка нашего командования: я бы посадил тебя в штабе, где разрабатывают стратегию, а тактикой могут заниматься и другие.

Через три дня мадам Еру, которая самовольно заняла квартиру полковника Ланды в период оккупации, была выселена, и настоящий хозяин вернулся в свой дом. Гизелла прибыла из города Чимкента прямо на готовое. Дина Варгафтик опять вспомнила своего Гришу и горько заплакала. Гизелла оправдывалась и объясняла, что война не разбирается, где Семен Ланда, где Гриша Варгафтик, а Дина отвечала, разбирается не разбирается, но выбрала ее Гришу, который сидел под пулями, пока другие сидели в госпиталях.

— Добро идет к добру, — сказала Оля Чеперуха, — так было всегда.

Клава Ивановна до глубины души возмущалась этими разговорами: можно не любить Гизеллу, можно ей завидовать, но нельзя иметь на человека злобу только потому, что ему повезло больше, чем тебе.

За день до отъезда полковник Ланда привез на грузовой машине две деревянные кровати, хороший дубовый стол, полдюжины стульев, трюмо с толстым зеркалом, а из дворницкой взяли шкаф, про который Феня Лебедева сама сообщила. Трое солдат помогали переносить вещи.

Иона Овсеич, хотя лично не присутствовал, пересчитал по пальцам, что именно привезли, и прямо сказал Клаве Ивановне: формально Ланда имел законное право, но с моральной стороны надо помнить, что вокруг люди, которые все видят своими глазами.

От Степы Хомицкого из Германии прибыло две посылки — обе с пуговицами, английскими булавками и нитками. Пуговицы были разные — для нижнего белья, для женских платьев, пиджаков, пальто и много других, с какими-то выкрутасами, которые годятся только для цирка. Тося смотрела на это добро и говорила, что второго такого дурня, как ее Степа, надо хорошо поискать.

Иосиф Котляр, когда увидел целый галантерейный магазин, который прислал Хомицкий, сказал:

— Тося, ваш Степа не такой дурак. Еще немножко — закончится война, женщины начнут шить себе наряды, и эти пуговицы будут нарасхват. А булавки и нитки сегодня на вес золота. Если вы сами не хотите постоять в Щепном ряду или на Новом базаре, найдите человека — он у вас заберет гамузом. Но лично мое мнение, постойте сами: мы не такие богатые люди, чтобы кормить спекулянтов.

Иосиф оказался прав: в первое воскресенье, свой выходной день, Тося стала на Привозе, в Щепном ряду, и за полдня сто катушек с нитками как не было. По дороге домой она купила кусок коровьего масла, фунт крестьянской колбасы, буханку хлеба и литровую бутылку вина.

— Тосенька, — подмигнул Котляр, — до этого добра не хватает только хорошего дьячка где-нибудь в чулане.

Тося выпила стакан вина, засмеялась, потом выпила еще один стакан и вдруг заплакала: как она может кушать эту колбасу, это масло, этот хлеб, когда ее Колька гниет в земле и никогда больше не сядет за стол, не ляжет на кровать, головой к окну, не трахнет ногой в дверь, когда заходит в комнату. А сколько разговоров было за ту дверь: красить, починять — так некому, а ломать — так двумя ногами, буц здоровый!

Иосиф вспомнил Пиню и Сашу, начало сильно дергаться левое плечо. Тося взяла за руку, погладила, спросила, что говорят доктора, разлила остаток вина по стаканам и пожелала, пусть кто на сегодня живой, больше не знает горя.

Среди недели Тося выходила после смены то на Привоз, то на Новый базар, то на Староконный, чтобы не было так заметно и меньше придиралась милиция, а вечером звала в гости Иосифа. На четвертый или пятый раз Иосиф хотел отказаться, от вина ему делалось хуже, Тося обиделась и сказала, что взяла на двоих, а так придется одной. Иосиф уступил, но с условием, пусть это будет последний раз.

В двенадцать, начале первого, Иосиф поднялся, чтобы идти домой, Тося остановила его, усадила на кровать, отстегнула протез, а споднее, сказала, нехай скидает сам. Утром, оба чуть не проспали, Иосиф вышел за дверь, громко постучал, как будто подошел сию минуту. Тося крикнула, что сейчас нет времени, пусть заглянет после работы.

Вечером, в субботу, Иосиф зашел опять, долго уговаривал Тосю не пить, но повторилось, как в прошлый раз: утром на смену не надо было спешить, спали, пока могли держать глаза закрытыми. Когда проснулись, немножко лежали молча, повозились, Тося засмеялась, сказала, что в молодости Иосиф был, наверно, лихой рубака, и добавила неприличную рифму. Про своего Степу она сказала то же самое, теперь он с немочками в поганой Германии, но получилось не очень смешно. Иосиф надел брюки, поскакал на одной ноге к умывальнику, взял в руки мыло и покачал головой: бедная Аня мучается в госпитале и ничего не подозревает.

За выходной день Тося расторговала полторы тысячи английских булавок, люди брали по десятку, а некоторые даже два-три.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — вспомни, что я тебе говорил насчет торгашеских замашек Хомицкой. Как видишь, случайностей не бывает.

Клава Ивановна пожала плечами: а что она должна делать со своими нитками и булавками — власяницу, кольчугу! Иона Овсеич нахмурился:

— Малая, шутка хороша, когда она на месте, а когда не на месте, она уже не шутка.

Во дворе, непонятно, кто первый начал, пошли разговоры про горячую дружбу, которая вдруг закипела между Хомицкой и Котляром. По адресу Иосифа удачно сказала Дина Варгафтик и многие повторяли ее слова: можно подумать, у него выросла вторая нога — прыгает, как петух.

Клава Ивановна позвала к себе в гости Тосю и предупредила насчет разговоров, которые идут вокруг. Тося расплакалась и ответила, нехай прочистят спичкой, если вязнет в зубах, а пережеванное невкусно.

— Я тебе верю, — сказала мадам Малая, — но ты должна принять меры, чтобы не было пищи для разговоров.

Поздно вечером, Тося уже закрыла ставни, с улицы все видно, сильно постучали в дверь. От неожиданности Тося затряслась и, вместо того, чтобы сразу отпереть, осталась на месте возле окна. Через минуту опять постучали, теперь уже рукой и ногой, Тося побежала открывать, но ключ, как будто нарочно, поворачивался до середины и застревал.

— Сейчас! — крикнула Тося, засунула ручку ножа в кольцо, ключ сделал сразу полтора оборота, но сильно погнулось кольцо.

— Что такое, — возмутилась с порога Клава Ивановна, — что за баррикады ты устраиваешь здесь!

Тося показала ключ, как сильно погнулось у него кольцо, Клава Ивановна не смотрела, а быстро ходила по комнате, вроде спешила и боялась проворонить.

— Что вы ищете? — спросила Тося.

Клава Ивановна не ответила и, в свою очередь, поинтересовалась, зачем Хомицкая закрывает ставни, когда все другие держат открытыми, Тося объяснила: из дома напротив хорошо видно, что делается у нее в квартире.

Клава Ивановна скривилась:

— А что такое делается у тебя в квартире, чтобы надо было прятаться?

— А что у меня может делаться? — спросила в ответ Тося.

— Нет, — провела пальцем в воздухе Клава Ивановна, — это ты мне ответишь, что у тебя может делаться. То разговоры во дворе про шуры-муры с Котляром, то ставни закрываются, то дверь не открывается. Хомицкая, слишком много странностей. До сих пор я тебя защищала перед Дегтярем, а теперь мне надо самой хорошо оглянуться.

— А ты меня не защищай, — вдруг перешла на «ты» Хомицкая. — Защитница нашлась! Три года пряталась в эвакуации и сидела бы себе, а сюда нечего было вертаться, без тебя обойдемся, не подохнем.

На минуту Клава Ивановна остолбенела, и, хотя стояла лицом к Тосе, было впечатление, что не видит ее, или видит, но не узнает. У Тоси кривились губы, как будто вот-вот расплачется, Клава Ивановна подошла к окну, открыла ставни, на подоконник лег белый свет луны, посмотрела на улицу, дома стояли как завороженные, остатки снега кучками лежали вокруг деревьев, и тихо сказала: боже мой, какая красивая ночь у нас в Одессе. От слабости Тося должна была прилечь, Клава Ивановна остановилась возле кровати, потрогала рукой Тосин лоб, пожелала спокойной ночи и пошла. Возле дверей она опять остановилась, помолчала немножко и тяжело вздохнула:

— Глупенькая, эта старая стерва Малая все понимает, но она не думает о себе, главное, чтобы вам было хорошо.

Через день, когда Тося пришла со смены, дома ждало письмо: товарищи по госпиталю сообщили про Степана Хомицкого, ее мужа, что он подорвался на мине, которую подложили фрицы в городе Шпремберг, получил ранение и контузию, но опасности для жизни в настоящее время нет.

В воскресенье Тося надела шелковое платье, почти совсем новое, шили в сороковом году, Степа как раз вернулся домой после финской войны и Бессарабии, белые сандалеты, часы-кирпичики и пошла в Успенскую церковь. Людей было много, от спертого воздуха немного мутило, возле колонны, на раскладушке, лежал калека, тела не было видно, одна голова с глазами, от которых делалось нехорошо на сердце. Тося перешла на другое место, но все равно чувствовала эти глаза у себя на затылке, несколько раз провела рукой, однако держалось по-старому и не проходило.

Далеко впереди, за канделябрами и малыми подсвечниками, подымался высоко над людскими головам иконостас, собранный из золоченых прямоугольных рам и вставленных в эти рамы изображений Господа, его апостолов и святых. Старичка на амвоне сменил молодой человек, колокольным басом возгласил многие лета вождю народов, творцу всех наших побед маршалу Иосифу Сталину, а также его красному воинству, сокрушившему смертного ворога земли Русской кровавого Адольфа Гитлера, хор подхватил, голоса ударялись о стены и возносились под купол, вырываясь через открытые окна наружу — на улицы Кирова и Красной Армии.

В притворе церковная старушка продавала свечи — малые по десяти рублей за штуку, большие по двадцать пять, Тося купила две большие — за упокой сына Николая и благополучное выздоровление мужа Степана. Потом, уже на паперти, пересчитала деньги, воротилась и купила еще две маленькие — за всех, кого она не знает в лицо, не знает по имени, но были рядом с ее сыном и мужем. Рубли, серебро и медь, которые оставались, дала нищим, одни благодарили, другие брали молча, опускали в карман и опять протягивали руку.

В хлебном магазине, продавщица уже успела отрезать талон и взвесить хлеб, Тося вспомнила, что в кармане нет ни копейки. Продавщица рассердилась, что зря морочат голову, забрала хлеб и швырнула карточку с талоном обратно.

Клава Ивановна, когда встретила во дворе Тосю, поинтересовалась, много ли было сегодня людей в церкви. Тося удивилась, что мадам Малая уже все знает, но та объяснила: достаточно посмотреть на лицо Хомицкой, чтобы догадаться, откуда она идет и чем занималась. Хотя никто не упрекал, Тося сказала в свое оправдание, что пошла просто так, сильно тяжело на душе, а не по другой причине.

— Як тревога, так до бога, — вздохнула Клава Ивановна. — Попы хорошо знают, когда надо ловить людей и зазывать к себе в церковь.

Тося ответила, что ее никто не ловил и не зазывал, но Клава Ивановна только покачала головой и горько улыбнулась: не обязательно, чтобы поп подходил к каждому в отдельности, достаточно одного факта существования церкви и монастырей. За годы советской власти люди уже забыли, как попы грабили народ и пили из него кровь вместе с царем и помещиками, теперь опять придется начинать с Адама и Евы.

Часов в десять вечера Оле Чеперухе принесли телеграмму. Она чуть не потеряла сознание, пока развернула и увидела, что телеграмма от сына. Зюнчик сообщал свой новый адрес, сплошные цифры. Оля побежала наверх, к Дегтярю, чтобы хоть приблизительно узнать, в какую сторону отправили сына, но Иона Овсеич очень ясно ответил: поскольку сам Зиновий не указывает, стало быть, нельзя, однако, его личное убеждение, в Германии наших войск вполне достаточно и отправлять туда молодых, только что обученных офицеров, нет смысла.

Спустя несколько дней от Зюнчика пришло письмо. Он не писал прямо, где находится, но вспомнил, как сильно, когда был еще мальчиком, хотел иметь своего ручного тигра, чтобы все люди в Одессе боялись его и разбегались в стороны. И вот, буквально вчера, ему показали одного человека, который один на один поймал трех живых тигрят и продал в зверинец.

— Боже мой, — Олю бросило в жар и холод, — Зюнечка где-то в Индии!

Иона Овсеич дважды внимательно прочитал письмо, хотя уже после первого раза хорошо понял намек Зиновия насчет местопребывания, поскольку, кроме тигров, говорилось про удивительно красивую растительность, которая, с одной стороны, южная, как на Кавказе, с другой, северная, как в тундре, возле Полярного круга.

— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — у меня нет уверенности, что твой Зиновий именно в Индии, но если взять, к примеру, Германию, то это как раз в противоположную сторону.

Целую неделю у Оли было спокойно и легко на душе, но черт дернул ее похвастать перед Гизеллой Ландой, что ее Зюнчик уже офицер и, по особому заданию начальства, его перебросили в Индию.

Гизелла очень удивилась:

— Если по особому заданию, откуда вы можете знать? Оля улыбнулась, засунула руку под платье, где декольте, и вынула письмо. Пока Гизелла читала, Оля объясняла, что Зюнчик не такой дурак и умеет в одно и то же время все сказать, и вместе с тем ничего не сказать.

Действительно, согласилась Гизелла, написано очень тонко, она лично не ожидала от Зиновия такого дипломатического таланта, но по всем признакам речь идет вовсе не об Индии, а о нашем Дальнем Востоке, по соседству с Кореей, Маньчжурией, там сейчас хозяйничают японцы.

— Какие японцы! — возмутилась Оля. — При чем здесь японцы!

Гизелла пожала плечами: каждый школьник знает, что Индия — это субтропики, даже тропики, а флора, одновременно южная и северная, плюс ко всему тигры, есть только у нас в Уссурийском крае.

— А где Уссурийский край, — добавила Гизелла, — этого вы не можете не знать.

Оля ответила, что она не ученая, как некоторые другие дамы, она имеет право не знать, ибо всю жизнь работала от зари до зари, а на книжки у нее не оставалось свободного времени.

— Олечка, — сказала Гизелла, — ну чего вы злитесь? Может, я ошибаюсь, может, вы правы.

Нет, вдруг заплакала Оля, теперь она сама понимает, что обманывала себя и выдумывала всякие Индии. Зюнчик, конечно, на Дальнем Востоке, там совсем рядом японцы, а от них можно ожидать любых гадостей.

— О чем вы говорите! — засмеялась Гизелла. — Если они побоялись в сорок втором году, в сорок третьем, то теперь это для них равносильно самоубийству. Мы же не американцы, мы сотрем их в порошок за десять дней.

Гизелла рассуждала правильно, на ее месте Оля говорила бы то же самое, но за десять дней, пока мы сотрем японцев в порошок, придется положить немало жизней, и никто, даже на секунду вперед, не может гарантировать, что Зюнчик останется живой и невредимый. Все годы, начиная с первого дня войны, Иона Чеперуха был на фронте, имел пять ранений, сегодня со своей частью он вел наступление в Чехословакии, смерть была со всех сторон, но за него она никогда так не волновалась. А эти американцы и англичане, это же сволочи, привыкли загребать жар чужими руками! Они будут еще десять лет цацкаться со своими японцами, пока наши не возьмутся за дело и не сделают с Японией то, что сделали с Гитлером.

В последние дни Оля на каждом перекрестке повторяла эти слова, в конце концов, Иона Овсеич должен был предупредить ее со всей серьезностью, чтобы прекратила свои провокационные разговоры насчет войны с Японией, иначе придется расценивать по законам военного времени.

Оля сделала сумасшедшие глаза и тоненьким голосом спросила:

— Товарищ Дегтярь, но мне, матери, вы можете ответить правду: японцы скоро сдадутся, или эти гнусные американцы специально ждут, чтобы мы положили своих детей?

— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — я тебе опять повторяю: прекрати свои разговоры насчет войны с Японией. Наша главная задача — добить Гитлера в его собственной берлоге, а все остальное сегодня на втором плане.

Оля расплакалась:

— Если бы у вас был свой сын, товарищ Дегтярь, вы бы так легко не говорили.

Иона Овсеич напомнил, что у него было два сына, в самое тяжелое для Советской власти время, когда по всей стране царили голод и тиф, он потерял обоих. Да, сказала Оля, она знает, но разве можно сравнивать то, что было двадцать пять лет назад, и сегодняшнее. Иона Овсеич смотрел задумчиво перед собой, мысли увели куда-то далеко, тяжело вздохнул, привел в пример свою Полину Исаевну, как она тогда чуть с ума не сошла, потом за нее взялся туберкулез, открытый процесс, она чудом осталась живая, и все-таки никогда не теряла человеческого облика.

— Товарищ Дегтярь, — повторила Оля, — я все знаю, но это было двадцать пять лет назад, давно заросло травой, а мы говорим про сегодня, сию минуту.

— Чеперуха, — ответил Иона Овсеич, — материнская любовь самое святое на свете, но есть одно, еще более святое — любовь к Родине, к Советскому государству, и не надо допускать, чтобы материнская любовь превращалась в материнскую слепоту, это может далеко завести.

Оля внимательно слушала каждое слово товарища Дегтяря, от большого напряжения на лбу собрались глубокие складки, но все равно трудно было понять, она честно призналась и третий раз повторила: нельзя сравнивать двадцать пять лет назад и сегодня — то было и сплыло, а это есть.

— Рубцы болят на погоду, — сказал Иона Овсеич. — Чеперуха, поверь мне: рубцы болят на погоду.

Второго мая наши войска взяли Берлин, Оля всем объясняла: еще день-два и наступит полный мир. Насчет японцев она была уверена, что теперь, когда разгромили Гитлера, им нет никакого смысла продолжать войну и надо соглашаться на полную капитуляцию. Чтобы не прозевать, Оля круглые сутки не выключала радио и часто просыпалась среди ночи: ей слышались позывные из Москвы, которые предупреждали, что будут передавать важное сообщение.

Восьмого мая, не имея никакого выхода, немцы капитулировали. Акт о капитуляции подписали руководители германских вооруженных сил фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал фон Фридебург и генерал-полковник Штумпф в присутствии представителя главнокомандования Красной Армии маршала Советского Союза Жукова, представителя командующего экспедиционными силами союзников главного маршала авиации Тедцера, командующего стратегическими воздушными силами США генерала Спаатса, главнокомандующего французской армии генерала Делатр де Тассиньи.

На девятое мая был назначен День Победы. Товарищ Сталин выступил с обращением к народу. Вечером, перед салютом, Иона Овсеич собрал жильцов во дворе под открытым небом и прочитал обращение еще раз, чтобы не только мы, не только наши дети, но и наши внуки и правнуки запомнили навечно слова вождя всех народов и гениального полководца товарища Сталина:

— Наступил великий день победы над Германией… Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, — не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вдовая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией. Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами.

Люди опять поздравляли один другого, обнимались и целовались с такой силой, как будто не виделись тысячу лет. Тося Хомицкая ушла к себе домой, Котляр побыл немножко и тоже ушел, а с Диной Варгафтик вдруг началась истерика, она подымала над головой руки и просила своего Гришеньку, чтобы он с того света посмотрел, как радуются люди.

После салюта Оля Чеперуха подошла к Ионе Овсеичу и просила объяснить: товарищ Сталин сказал, что в Европе война кончилась и будет мир, а про Дальний Восток не сказала ничего; получается, немцы капитулировали, а японцы — нет.

Иона Овсеич положил руку на плечо, крепко прижал к себе Олю и ответил: да, немцы капитулировали, а японцы — нет, но здесь уже не стоит вопрос, кто кого, здесь вопрос исключительно времени. Оля сказала, что время нас не должно волновать, пусть американцы и Черчилль воюют сами, а мы им откроем второй фронт, как они нам открывали.

Товарищ Дегтярь улыбнулся: по-своему Оля Чеперуха права, мы не американцы и не Черчилль.