"Двор. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Львов Аркадий Львович)

VIII

В шесть часов утра радио из Москвы сообщило радостную весть: по всей стране с огромным успехом прошел первый день подписки на новый государственный заем развития народного хозяйства СССР. Ленинградские судостроители решили отдать взаймы государству свой месячный оклад, а токари-скоростники Мартынов, Андрочников, Кислыця и Оглымамедов, работающие в счет последнего года пятилетки, пожелали занять государству свой двухмесячный заработок. Благородному примеру последовали многие производственники завода «Электросила», фабрики «Скороход» и работники Василеостровского райпищеторга.

Почин ленинградцев поддержали сталевары-скоростники завода «Запорожсталь» Петренко, Мартынов, Кобылицын, а донецкие шахтеры Пантелеймон Концедалов, Иван Хижняк и Митрофан Рахуба, выдавшие вчера на-гора первые тонны угля в счет шестой пятилетки, на подписном листе в графе «сумма» поставили: десятинедельный заработок.

Вечером у Ионы Овсеича был разговор с Хомицким и Орловой насчет подписной кампании во дворе. В прежние годы кампанию начинали обычно на третий, четвертый, иногда пятый день и тем самым молчаливо как бы признавали, что двор — это менее важно, чем завод, фабрика или производство. Конечно, это был в корне ошибочный взгляд и пора с ним кончать. Поэтому, начиная с завтрашнего утра, пока люди не успели уйти на работу, надо приступить к подписке. Охват должен быть стопроцентный, а не как в прошлые годы, когда подписывались одни домохозяйки и неработающие.

— Товарищ Хомицкий, товарищ Орлова, все ясно или не все? — спросил Иона Овсеич.

Ляля ответила, что ей все ясно, а Степан поинтересовался насчет нового дополнения в нынешнем году, откуда оно идет: по указанию свыше или…

— Товарищ Хомицкий, — перебил Иона Овсеич, — я повторяю: охват должен быть стопроцентный, а не как в прошлые годы, когда подписывались одни домохозяйки и неработающие. А конкретно, какая сумма подписки, решайте сами на месте, но, конечно, не меньше двадцати пяти рублей, и вносить сразу, наличными. Это вам известно, здесь нового я вам ничего не сказал.

У Ляли утро было свободное, она сегодня выходила во вторую смену, а Степану спозаранку пришлось заняться дворовым краном: в шесть утра, когда включили воду, прибежала с гвалтом дворничка Лебедева, потому что какая-то сволочь успела скрутить крану голову, и теперь бьет, как из фонтана.

Ляля, поскольку она осталась одна, сразу поставила товарища Дегтяря в известность насчет истории с краном, тот прямо побелел и закричал, что здесь уже пахнет открытой диверсией, но быстро взял себя в руки, попросил прощения за неуместную горячность и велел Степану забить водопровод деревянной затычкой, а самому включиться в подписную кампанию. Степа ответил товарищу Дегтярю, что людям нужна вода, многие не имеют в квартире своего крана, и надо сначала починить, а потом идти с подписным листом по хатам. Ляля, хотя она первая заварила кашу, теперь поддержала Хомицкого и просила товарища Дегтяря доверить подписку на эти несколько часов ей одной.

— Орлова, — товарищ Дегтярь наклонил голову вперед, глаза смотрели исподлобья, — ты упрощаешь картину: одно дело, когда ты идешь со Степаном Хомицким, коммунистом, инвалидом Отечественной войны, другое дело, когда ты идешь одна. Но если ты сама хочешь взять на себя всю ответственность, мы готовы пойти навстречу. Начинай. Для почина пиши: Дегтярь, сто рублей. За деньгами придешь вечером.

Ляля радостно засмеялась, сказала, что при таких темпах она до обеда закончит подписку по всему двору. Иона Овсеич нахмурился, попросил быть серьезнее и посоветовал начать обход с полковника Ланды, который со своей Гизеллой подаст хороший пример другим.

Полковник Ланда, когда Ляля позвонила, уже кончил завтракать, но с такой очаровательной гостьей готов был выпить лишнюю чашку кофе, хотя, если верить известному советскому поэту, часы идут, и ржавой цепью время тянут гири. Ляля немного смутилась, сказала, что как раз только что она пообедала, полковник игриво подмигнул глазом, сам взял из рук Ляли подписной лист и прочитал громко, с выражением, как настоящий артист:

— Дегтярь Иона Овсеич: сто рублей!

Наступила пауза, полковник молча уставился на лист, пожал плечами, сказал, в этот раз без выражения: «Сто рублей — для домохозяйки это неплохо», — и просил подписать его с женой тоже на сто рублей, каждого в отдельности. Гизелла взяла из шкафа портмоне, вынула двести рублей и положила на стол. После этого оба расписались против своих фамилий, полковник лично поблагодарил Лялю Орлову за большую честь, поскольку они с женой были вторые на весь двор, сразу после товарища Дегтяря, и пожелал успехов в ее благородной, очень нужной людям и стране, работе.

Ляля, в ответ, тоже поблагодарила и призналась, что это не она, а сам товарищ Дегтярь, как только расписался, раньше всех назвал полковника Ланду.

— Спасибо, — полковник Ланда крепко прижал руку к сердцу, — спасибо за доверие, а вам лично — всяческих успехов в работе и жизни.

С улицы два раза просигналила машина, полковник схватил шинель, на ходу застегнулся и еще раз просил передать товарищу Дегтярю сердечное спасибо. Гизелла с силой захлопнула двери и даже не сказала гостье до свиданья.

После Ланды Ляля зашла к Зиновию Чеперухе, бабушка с дедом были уже здесь и кормили внуков перед детским садом. Катерина удивилась, что мадам Орловой не спится, и поинтересовалась, откуда у такой здоровой на вид женщины может быть бессонница. Ляля объяснила, что никакой бессоницы у нее нет, просто началась подписная кампания, и, кстати, до Чеперухи трое уже подписались, каждый на сто рублей, в том числе домохозяйка.

Бабушка Оля сразу догадалась, что речь идет про Гизеллу Ланду, муж которой получает три тысячи рублей в месяц, и все деньги идут на нее одну. Ляля ответила, что полковник Ланда у себя в госпитале подписался на двухмесячный оклад, а вообще, считать чужие деньги — неприлично. Конечно, согласилась бабушка Оля и добавила: если бы ее муж или сын зарабатывали хотя бы половину, она бы тоже не считала, а так приходится крутить себе мозги из-за каждой копейки.

— Мама, — одернул Зиновий, — успокойся: тебя никто не заставляет подписываться на сто рублей.

— А откуда я вообще имею деньги, чтобы кому-то одалживать? — ни с того, ни с сего разошлась Оля. — Что я, зарабатываю, или пенсию получаю, или дядя-миллионер присылает мне посылки из Америки?

— Мама, успокойся! — еще раз попросил Зиновий.

— Сынок, — вмешался старый Чеперуха, — ты на мать не повышай голос, она правильно говорит: откуда у нее свои деньги, если она домашняя хозяйка, чтобы давать еще кому-то взаймы?

Ляля переводила взгляд с одного на другого, хотела вставить слово, но ей не давали, пока, наконец, Зиновий не хлопнул кулаком по столу:

— Хватит, из-за десяти рублей не обеднеем!

— По десять рублей нельзя, — сказала Ляля, — самое меньшее двадцать пять.

— Что значит нельзя? — опять вмешался старый Чеперуха. — У нас, в Советском Союзе, подписка на заем — добровольное дело. Это во-первых, а, во-вторых, как раз сегодня получилось так, что своей жене я не оставил даже на хлеб. Что же она должна делать: пойти украсть и отдать эти ворованные деньги, чтобы наша Ляля Орлова выполнила свой план по займу?

— Слушай, батя, — перебил Зиновий, — ты явно не доработал этот вопрос, подумай на досуге, а я вношу за маму двадцать пять рублей, и поставим точку.

Ляля подала бабушке свой лист, та расписалась, взяла из рук сына деньги, пересчитала и передала вместе с листом. Ляля спрятала деньги в карман, старый Чеперуха протянул ей руку, пожелал удачи, она ответила крепким пожатием, но продолжала стоять на месте, словно дело еще не закончено.

— Мадам Орлова, — сказала Катерина, — если так поворачиваться, вы можете не успеть до следующей подписки.

Ляля ответила, что времени у нее достаточно, она сегодня на второй смене, но в этом году есть указание, чтобы подписывались все жильцы, а не только домохозяйки.

— Указание? — вскочил со своего стула старый Чеперуха, как будто его укололи в одно место иголкой. — Покажите мне это указание в письменном виде, а иначе уходите отсюда, пока я вас не выгнал!

У Ляли на глазах выступили слезы, она закусила нижнюю губу, вынула из кармана носовой платочек, но забыла для чего и просто мяла в руках.

Бабушка Оля с Катериной, вместе, вдруг набросились на Гришу и Мишу, хотя мальчики сегодня ели на редкость быстро, дедушка заступился за них и сказал, что никому не позволит срывать на детях свои нервы, даже родной маме. Гриша и Миша, оба, прижались к деду, Катерина закричала, что старик настраивает детей против родителей, схватила мальчиков за руки, чтобы оторвать от деда, крепко дернула, но из этого ничего не вышло.

Зиновий молча одевался, как будто весь этот сыр-бор его не касается, Ляля смотрела на него, но он повернулся спиной, сказал, что опаздывает на работу, и хлопнул дверью. Ляля постояла еще пару минут, хозяева занимались своим делом, словно в доме никого, кроме них, нет, и тогда она сказала громко, чтобы все хорошо слышали;

— Когда надо было ванную и туалет строить, деньги нашлись, а теперь спиной поворачиваетесь. Ладно, я передам товарищу Дегтярю.

— Кто она такая, чтобы нас пугать?! — закричала бабушка Оля. — Лялечка, мы зарабатываем на жизнь своими мозолями, и никаких шахер-махеров не делаем, а таких, как ты, не одну дюжину перевидали на своем веку!

— Оля, — одернул старый Чеперуха, — не смей переходить на личности и не оскорбляй человека: ей приказали — она делает.

Ляля уже успела открыть двери, но услышала и ответила, что никто ей не приказывал, а она сама попросила дать ей эту общественную нагрузку. Бабушка Оля захохотала, как дурочка, и сказала, что у людей хорошая память: они еще не забыли, какую общественную нагрузку некоторые дамочки из нашего двора брали на себя до войны.

— Перестань, говорят тебе! — затряс кулаками Иона.

Чеперухи заняли столько времени, что другие уже успели уйти на работу и теперь можно было застать в квартире одних домохозяек. Степан по-прежнему возился с водопроводом, оказывается, не только сломали кран, но и сорвали резьбу на трубе. Ляля продолжала свой обход в одиночку, с разговорами или без разговоров, женщины в конце концов подписывались и вносили деньги наличными, только старая Бирючка отказалась наотрез и заявила, что без своей невестки Марины не даст даже на коробку спичек. Ляля не настаивала, наоборот, вежливо поинтересовалась, как у старухи дело с давлением, надо не допускать, чтобы повышалось, и обещала зайти в другой раз.

На другое утро Ляля доложила товарищу Дегтярю итоги минувшего дня, и сразу, чтобы не откладывать в долгий ящик, вдвоем направились к Чеперухе. Картина в доме была точно, как вчера, Иона Овсеич пожелал всем приятного аппетита и попросил молодого хозяина, если можно, на минуточку прервать семейную трапезу. Зиновий пригласил гостей в другую комнату, старый Чеперуха пошел за ними, через пять минут, когда разговор сделался слишком громкий, бабушка Оля с Катериной тоже заглянули.

— Зиновий, — объяснял товарищ Дегтярь, — я у себя на фабрике дал взаймы государству свой двухмесячный оклад и здесь добавил сто рублей, а ты, как тебе известно, подписался на месячный оклад, хотя многие у вас на заводе Кирова сочли возможным на полуторамесячный и двухмесячный. Это одна сторона дела, а другая — то, что ты ставишь непроходимый водораздел между Чеперухой, который у станка, и Чеперухой, который у себя дома.

Зиновий ответил, что никакого водораздела он не ставит, наоборот, и как раз поэтому нечего из одного человека делать два и заставлять его подписываться дважды: то в роли производственника, то в роли домашней хозяйки.

— Значит, — с ударением произнес Иона Овсеич, — Хомицкий может, Орлова может, Ланда может, Дегтярь может, а Чеперухи не могут!

— Да, — встряла Катерина, — Чеперухи не могут, потому что у них маленькие дети и не успеваешь одну дырку заткнуть, как тебе уже три новых светят!

— Аи, аи, аи, какие бедные и несчастные, — пришел в ужас товарищ Дегтярь, но тут же оправился, показал пальцем на бабушку Олю и закричал: пусть у нее спросят, как жила ее мама со своими детьми в этом самом доме в тысяча девятьсот тринадцатом году!

— При чем здесь тринадцатый год? — развела руками бабушка Оля. — Он вспоминает тринадцатый год, как будто мир стоит на одном месте и топчется. Может, вы еще вспомните, что было при Пушкине и при царе Горохе!

— Как вы смеете так говорить о Пушкине! — возмутилась Ляля. — Ставить в один ряд Пушкина и какого-то царя Гороха!

— Ничего, — успокоил Иона Овсеич, — зато, когда надо было отобрать у наших детей форпост под частную квартиру, какой елейный голос мы слышали! Но пусть никто не заблуждается: советская власть умеет гладить не только по шерсти.

— Это угроза? — спросил Зиновий, закладывая ногу с протезом на здоровую ногу.

Нет, ответил товарищ Дегтярь, это не угроза, это просто любопытная параллель. Тем более, что Сталинский исполком, как помнится, разрешил Зиновию Чеперухе и его семье временное проживание в помещении пионерского форпоста.

— А теперь как раз пришла пора напомнить? — нехорошим голосом спросил Зиновий.

— Сынок, — вдруг зашумел старый Чеперуха, — не лезь поперед батьки в пекло. Никто тебе не угрожает, мы немножко погорячились, товарищ Дегтярь немножко погорячился, а надо все по-хорошему, как старые соседи. Овсеич, я не хочу подписываться на двадцать пять рублей, я хочу — на пятьдесят.

Товарищ Дегтярь высоко поднял брови:

— Что ты обращаешься ко мне? Орлова — общественный уполномоченный по займу, обращайся к ней.

— Лялечка, — Иона улыбался, как в далекие молодые годы, когда он еще не ухаживал за своей Олей, — покажите пальчиком, где мы здесь с вами распишемся.

— Тьфу! — сплюнула бабушка Оля. — Франц, подбери свой шванц!

Зиновий внимательно наблюдал, как отец подписывается, пересчитывает деньги — рубли, трешницы, пятерки — и кладет по одной бумажке на стол. Когда закончили, старый Чеперуха пожал руку товарищу Дегтярю и опять повторил, что с людьми надо только по-хорошему.

Ладно, сказал Зиновий, поцеловал Гришу и Мишу, остальным кивнул головой, и так хлопнул дверью, что за стеной у Граника загремело, как в жестяной мастерской.

— Иона, — обратился товарищ Дегтярь, когда тень Зиновия мелькнула за окном, — ты мне доказывал, что с людьми надо только по-хорошему. Я прошу тебя повторить эти слова.

— Овсеич, — ответил не сразу старый Чеперуха, — в народе говорят: утро вечера мудренее. Но бывает исключение, подождем до вечера.

Повторилась вчерашняя история: опять провозились целое утро с Чеперухами и прозевали всех остальных, в том числе Ефима Граника, хотя он живет здесь рядом, за стеной. По адресу Граника товарищ Дегтярь сказал: конечно, он слышал весь разговор от начала до конца, следовательно, мог сам зайти и подписаться, однако не зашел. Нет, возразила Ляля, просто Ефим такой человек, что без приглашения никогда не зайдет в чужой дом.

— Орлова, Орлова, — погрозил пальцем товарищ Дегтярь, — ты мне напоминаешь нашу Малую: она тоже всегда готова думать про человека хорошо — так для себя спокойнее.

Поздно вечером к Ионе Овсеичу заглянул старый Чеперуха. Он с порога предупредил, что на пару минут, но засиделся, пока кремлевские куранты не пробили двенадцать. Вспоминали прежние годы, Чеперуха качал головой, в глазах появлялась печаль, потому что жизнь идет-идет, и никто не остановит. До войны, особенно с тридцать девятого года, когда на восемнадцатом партсъезде товарищ Сталин сказал, что социализм окончательно построен и теперь мы начинаем строить коммунизм, каждый мог надеяться, что доживет до коммунизма, но потом напал этот бандит Гитлер, погибли миллионы людей, пришлось восстанавливать и строить все сначала. Теперь Иона Чеперуха тоже рассчитывает еще пожить при коммунизме, но возраст берет свое: сегодня, когда он возвращался с работы трамваем, одному пассажиру сделалось вдруг плохо. Пока растолкали людей, чтобы не было такой давки, человек уже был готов.

— Чеперуха, — товарищ Дегтярь говорил тихо, иногда прижимал руку к сердцу и слегка массировал, — твой пример — это обычный мещанский взгляд на жизнь. Люди умирают — какая новость! Карл Маркс последние десять лет своей жизни тяжело болел мозговыми сосудами, но ни на один день не прекращал работы и умер в своем кресле, когда его на две минуты оставили одного.

— Карл Маркс! — воскликнул Чеперуха. — Такой человек появляется один раз в миллион лет, а мы простые маленькие люди.

— Чеперуха, — товарищ Дегтярь наклонил голову, глаза смотрели в упор, — маленький простой человек иногда готов притвориться еще меньше, лишь бы снять с себя всякую ответственность. Это и есть мещанство.

— Овсеич, — горько скривился Иона, — ты все время стараешься назвать меня разными обидными словами, а я пришел к Дегтярю с открытым сердцем. Вот тебе семьдесят пять рублей на заем, это от моего Зиновия и Катерины.

Иона Овсеич на миг задумался, глаза сощурились, быстро отодвинул деньги назад и сказал:

— Лучше поздно, чем никогда. А деньги отнеси Орловой, она уполномоченная по займу, тебе уже раз объясняли, и только она одна имеет право подписывать.

Иона взял деньги со стола, попрощался, товарищ Дегтярь проводил до дверей, у порога остановился и спросил, но сначала потребовал, чтобы была полная откровенность: эти деньги Иона вынул из своего кармана или действительно передал Зиновий?

— Овсеич, — старый Чеперуха поднес рубли к носу, глубоко втянул в себя воздух, — один умный человек сказал, деньги не пахнут, а ты хочешь доказать наоборот. Адье, спокойной ночи.

Рано утром, как ни хотелось спать после второй смены, Ляля уже была на ногах и звонила Ефиму Гранику. Вместо окна, еще в прошлом году, он прорубил себе дверь, поставил две створки с большими стеклянными филенками, покрасил яркой оранжевой краской и провел электрический звонок-зуммер, как на корабле. Пришлось нажать кнопку несколько раз, прежде чем Ефим открыл, хотя на такой сигнал мертвый поднялся бы с первого разу. Когда зашли в комнату, Ляля осмотрелась по сторонам, указала глазами на пол под кроватью и сказала, что там, наверное, хозяин прячет даму, иначе он бы сразу открыл. Нет, ответил Ефим, он никого не прячет, ему незачем прятать, потому что с того света, где его Соня, плохо видно, что делается на этом свете.

— Я думаю, совсем не видно, — печально вздохнула Ляля. Возможно, сказал Ефим и поинтересовался, с какой целью мадам Орлова наведалась к нему в такую рань, когда еще петухи спят. Ляля объяснила, что она хотела зайти к нему еще вчера и позавчера, но завозилась с подпиской у других соседей.

— С подпиской? — удивился Ефим. — Я уже пять дней тому назад подписался у себя на судоремонтном заводе.

Ляля пожала плечами и улыбнулась:

— Фимочка, на заводе вы работаете восемь часов в день, а остальное время живете здесь. Двадцать четыре минус восемь — шестнадцать.

— Так вы пришли ко мне ни свет ни заря, чтобы учить арифметику? — нахмурился Ефим. — Но я уже чересчур старый для первого класса.

— Как старый? — возмутилась Ляля. — Наш Ефим Граник — старый? Плюньте тому в глаза, кто скажет такое.

— Короче, — перебил Ефим, — если вы пришли, чтобы я два раза подписался на один и тот же займ, можете идти и не тратить даром время.

— Фима, — громким голосом попросила Ляля, — успокойтесь и держите себя в руках. Я могу сию минуту позвать сюда товарища Дегтяря, который заранее предвидел ваше отношение.

Ефим подошел к дверям, раскрыл настежь и показал рукой на двор:

— Уходите.

Ляля стояла неподвижно на одном месте, и Ефим повторил:

— Я вас прошу по-хорошему: уходите.

— Фимочка, — Ляля смотрела грустными глазами, — я не сержусь на вас. Насчет Дегтяря — это была глупая шутка, я сама зайду к вам завтра утром.

— Хорошо, — согласился Ефим, — но имейте в виду, не позже шести, потому что в пять меня уже не будет.

Вечером, в десять — начале одиннадцатого, товарищ Дегтярь вместе с Орловой и Степой Хомицким зашли на чашку чая к Ефиму, бутылку молдавского вина принесли с собой. Хозяин наотрез отказался от вина, потому что у него разыгралась печень, а чай, если гости не имеют у себя дома, можно поставить.

— У него разыгралась печень, — пошутил товарищ Дегтярь, — так мы должны страдать!

Ефим поставил чайник на электроплитку. Иона Овсеич поинтересовался, как он расплачивается за свет с Чеперухами, поскольку счетчик общий, а Катерина такая, что у другого легче вырвать зуб мудрости, чем у нее копейку. Ефим ответил, что имеет дело исключительно с Зиновием, который отдаст скорее свой рубль, чем захватит чужой, а какие отношения у мужа с женой — это их личное дело.

— Граник, — шутливо погрозил пальцем товарищ Дегтярь, — что-то у тебя сегодня воинственное настроение.

Хозяин присел к столу, несколько секунд молча наблюдали, как раскаляется докрасна спираль электроплитки; товарищ Дегтярь сказал, что так в богатых домах Одессы старые барыни когда-то сидели у камина и завороженно глядели на пылающие угли. Ученые объясняют это как атавизм, то есть возврат к первобытно-общинному строю, когда люди только научились добывать огонь, садились в кружок возле костра и спасались от лютой стужи. Однако, перебил сам себя гость, нам от их каминов и костров ни холодно, ни жарко, поскольку своих дел по горло.

— Ефим, — обратился товарищ Дегтярь, — я имею в виду конкретно тебя: сегодня утром к тебе заходила общественная уполномоченная по займу Идалия Орлова, но посещение осталось без результата. Она объясняет нам, что Граник просто встал с левой ноги. Мы со Степаном тоже хотим так считать, тем более, что весь двор, кроме одного Граника, подписался поголовно.

По стенке чайника на раскаленную спираль скатилась капля воды и громко зашипела. Хозяин и гости невольно вздрогнули. Степан сказал, что надо хорошо вытирать посуду, когда ставят на плитку: от влаги быстро образуется окалина и тончает спираль, а сейчас ее за деньги не достанешь.

Ляля взяла со спинки стула, на котором стояла плитка, кусок хлопчатки, тщательно вытерла чайник, затем вытряхнула, опять повесила на спинку и вернулась на свое место.

— Ну, — произнес товарищ Дегтярь, — будем играть в молчанку?

Ефим низко опустил голову, так что гости могли хорошо видеть круглую, как блюдечко, глянцевую плешь, и старательно выцарапывал ногтем зеленое пятно на клеенке.

— Ефим Граник, — окликнул товарищ Дегтярь, — гости могут подумать, что перед ними итальянская забастовка.

Ефим поднял голову, посмотрел своими татарскими глазами и сделал вид, что удивлен: если гости пришли пить чай, некуда спешить, впереди еще целая ночь, чайник в конце концов закипит, а кому медленно и не терпится, можно написать коллективную жалобу на электростанцию.

— Опять строишь из себя Ваньку-рутютю! — ударил пальцем по столу товарищ Дегтярь. — Орлова, дай сюда подписной лист, поставь ему пятьдесят рублей, и пусть попробует сказать нет!

— Нет! — крикнул Ефим, голова затряслась, как будто ударило током. — И не смей называть меня Ванька-рутютю, или я убью тебя!

Иона Овсеич машинально подался назад, сильно побледнел, Ляля схватилась руками за щеки. Степан просил всех успокоиться, только сами себе нервы накручивают, но Ефим окончательно взбесился и стал орать на всю квартиру, что тридцать лет, сколько он здесь живет, этот Дегтярь день и ночь пугает, угрожает, стращает! А на каком основании, кто дал ему право!

— Лагерник! — замахал кулаком Иона Овсеич. — Тебя посадили по ошибке? Тебя выпустили по ошибке!

Из комнаты Чеперухи постучали в стенку, чтобы разговаривали потише, а то дети проснутся. Степан подошел к Ефиму, взял за плечи и усадил на место.

— Степан, — плачущим голосом повторил Ефим, — я тебя спрашиваю; на каком основании и кто дал ему право?

Иона Овсеич окончательно взял себя в руки, бледность почти совсем прошла, и заговорил медленно, тихо, как будто с самим собою наедине:

— Весь наш народ, от края и до края, с огромным подъемом подписывается на новый заем, и только один на сто девяносто миллионов говорит: нет. И этот один — Ефим Граник из нашего двора.

— Степан, — плачущим голосом обратился Ефим, — зачем он так нагло перевирает? Я подписался у себя на заводе Марти — он же хорошо знает!

— Перестаньте притворяться! — закричала Ляля. — Все подписались у себя на производстве, а здесь мы живем. Домохозяйки, которые нигде ничего не зарабатывают, и то подписываются, экономят на своей семье, а вам и экономить не надо.

— Значит, — Ефим крепко зажмурил глаза, возле переносицы выступили слезы, — я виноват, что фашисты убили мою жену, убили моих детей, а Лизочке больше нравится у тети Тоси, чем у родного папы?

Ляля не успела ответить, вмешался Иона Овсеич:

— Орлова, как раз здесь ты не права. Вина виной, а беда бедой. Но скажи другое: когда Граник, который больше двух лет сидел в плену, вернулся домой, а квартира была занята, его не оставили на улице под открытом небом, наоборот, выделили угол за счет семьи офицера-инвалида, дали место на передовом заводе, а теперь завком планирует ему комнату со всеми удобствами в поселке судоремонтников.

— Дегтярь, — Ефим обнял себя руками, голову втянул в плечи, — Граник родился и вырос в Одессе, и всю жизнь, пока не забрали на фронт, имел свою комнату, свой угол. Теперь ему опять обещают комнату. Дайте сигнал на завод, что Граник у себя во дворе отказался подписаться на заем, и пусть эту комнату отдадут другому, который вчера приехал из Валегоцулова и больше достоин. Мне все равно. Но не пугайте меня, ради бога, не пугайте: мне ничего не надо — я могу жить, я могу умереть, я могу вставать из гроба и ходить на работу, моей Лизочке хорошо живется у тети Тоси, она не хочет быть еврейкой, она хочет носить крестик, как тетя Тося. Папа говорит, не надо, а она все наденет и будет носить, потому что ее папа уже никто и ничто.

— Ефим, — перебил товарищ Дегтярь, — что-то ты совсем не туда заехал.

— Нет, товарищ Дегтярь, — в голосе Ефима появилась хриплость, как от большой усталости, — я хочу, чтобы на меня больше не давили и дали спокойно дожить, сколько осталось.

Иона Овсеич минуту помолчал, громко втянул в себя воздух и выдохнул:

— Что я могу тебе ответить, Граник? Горбатого могила исправит: ты всю жизнь был частник, и сегодня, хотя работаешь на заводе, в душе все равно частник. Однако жить ты будешь по нашим правилам, а не по своим: мы не в Сахаре.

Гости поднялись, Ефим просил подождать, чайник уже скоро закипит, но задержался один Хомицкий, а Дегтярь с Орловой вышли из комнаты и даже не оглянулись. Во дворе, когда подоспел Степан, Ляля предложила объявить всем домом Ефиму Гранику бойкот.

— Объявить можно, — сказала Иона Овсеич. — А кто будет реализовывать на практике? Глупости, Орлова.

Ляля обиделась: почему глупости? С Орловой можно было, а с Граником нельзя? Не надо путать, рассердился Иона Овсеич, одно дело было тогда, до войны, другое дело — сегодня.

Вмешался Степан: а чего ломать себе голову? Нехай остается как есть: Граник есть Граник — все знают.

Нет, категорически отклонил товарищ Дегтярь, дело здесь не в одном Гранике: создается плохой пример и повод для других.

Среди ночи у Ионы Овсеича сильно разболелось сердце. Он взял кусочек сахара, накапал валидола, но стало лишь прохладно во рту, а облегчения никакого не почувствовал. Через четверть часа он повторил, результат получился прежний, и пришлось принять таблетку нитроглицерина. Боль вскоре утихла, но сделалось горячо в голове и поднялся сильный звон в ушах.

Перед рассветом Иона Овсеич незаметно уснул, и хорошо, что позвонила Ляля, иначе бы наверняка опоздал на работу. Орлова только переступила порог, сразу почуяла неладное и потребовала, чтобы Иона Овсеич лег немедленно в постель, она вызовет на дом врача. Иона Овсеич категорически отказался, сел за стол, чтобы выпить стакан чаю, налил гостье, намазал ей кусочек хлеба маслом и, пока гостья жевала, просил ее закончить сегодня с подпиской, чтобы вечером у него на столе была полная картина по всему двору.

Во время разговора у Ионы Овсеича дважды подступала к горлу неприятная тошнота, Ляля снова настаивала, чтобы он лег в постель, но в ответ получила только замечание по поводу своей назойливости.

В восемь часов товарищ Дегтярь уже был на фабрике, а в десять к воротам подъехала скорая помощь, врач поднялся на второй этаж, в партбюро, и через минуту послал санитаров за носилками. Больной просил сделать ему укол, он отлежится, и все пройдет; врач укол сделал, но заметного улучшения не было, санитары расправили носилки, помогли больному перебраться с дивана, подтянули выше к изголовью, чтобы ноги не болтались, и понесли к выходу.

Перед сменой Ляля позвонила товарищу Дегтярю, из партбюро ответили, что два часа назад его увезла скорая помощь. У Ляли все похолодело внутри, она машинально повесила трубку и даже забыла спросить, в какую больницу. Пришлось звонить повторно.

Отвезли в терапевтическое отделение Сталинской райбольницы, по улице Ярославского, угол Карла Маркса. Ляля пыталась связаться по телефону, но все время, сколько ни набирала номер, было занято, и она бегом, сердце буквально выпрыгивало из груди, помчалась в больницу.

Первый этаж большого серого дома, в старое время здесь находилась гимназия, занимала районная поликлиника, а второй этаж, отгороженный на лестнице фанерным заслоном, отвели под терапию. У лестницы обычно дежурила санитарка, с которой посетители при желании могли найти общий язык, но сейчас, как назло, ее не было, и Ляля на глазах у всех перебралась через перила, поднялась по наружной стороне лестницы выше фанерной стены, а там уже не составляло большого труда отыскать нужную палату.

Искать, однако, не пришлось: Ляля почти сразу наткнулась на товарища Дегтяря, которого, наряду с другими свежепоступившими, временно поместили в коридоре, поскольку в палатах не было свободных мест. Товарищ Дегтярь заметил ее первый и, конечно, догадался по внешнему виду — растрепанные волосы, красные щеки, тяжелое дыхание — обо всем. Она не успела открыть рот, как он выразил свое возмущение и негодование, от волнения у него еще сильнее зачастил пульс. Ляля готова была упасть на колени, только бы он успокоился, и сложила перед собою ладони, вроде она в церкви и сейчас начнется служба.

Больные, которые лежали по соседству, невольно наблюдали за сценой; из палат выходили женщины, мужчины, трое-четверо с утками в руках, и тоже останавливались. Иона Овсеич потребовал, чтобы Орлова немедленно ушла отсюда и больше ее ноги не было здесь, но Ляля, вместо того чтобы сразу подчиниться, наклонилась над кроватью, заправила свисавшие концы простыни, подтянула угол одеяла, мимоходом схватила больного за руку и подержала в своей руке. От слабости Иона Овсеич не мог достаточно противостоять и вынужден был терпеть. Больные все стали на сторону Ляли: теперь такая заботливая жена — это редкость, и надо сказать спасибо судьбе, а не капризничать и ворчать.

Иона Овсеич зажмурил глаза, чтобы не видеть, потому что положение сделалось уже совсем глупое. Ляля немедленно воспользовалась, поцеловала в лоб и громко, как маленькому ребенку, приказала ему слушаться доктора и ни в коем случае не подыматься с постели, а с нянечкой она договорится отдельно.

У Ионы Овсеича на языке вертелись слова из народной поговорки, что услужливый дурак опаснее врага, но приходилось молчать, иначе эта пытка могла продлиться до бесконечности.

Перед уходом Ляля взбила матрац в ногах, чтобы легче оттекала кровь, еще раз просила больного хорошо вести себя, а завтра утром она принесет передачу и проверит. Иона Овсеич по-прежнему лежал с закрытыми глазами, Ляля быстренько перекрестила мелким крестиком и тихонько, на цыпочках, вышла.

Во дворе, когда Ляля забежала на минутку и сообщила новость, возник настоящий переполох: если товарищ Дегтярь сам согласился лечь на койку, значит, дело не шуточное. Историю Граника с подпиской на заем люди хорошо знали с самого начала, но никто не хотел задумываться, чем это может закончиться для товарища Дегтяря. Клава Ивановна качала своей седой головой, как заведенная: за тридцать пять лет все привыкли, что Дегтярь — железный, Дегтярь все вынесет, все выдержит.

Оля Чеперуха и Катерина в один голос твердили, что ответственность за все полностью ложится на Ефима Граника, который из-за каких-то пятидесяти рублей толкнул человека на край могилы, а теперь, наверно, втихомолку радуется. Но, с другой стороны, товарищ Дегтярь сам виноват: если бы пять лет назад, когда Граника выпустили из лагеря, Иона Овсеич настоял на своем и не согласился отрезать для него кусок форпоста, сегодня не пришлось бы расплачиваться такой дорогой ценой. Получилось, как говорят люди: за мое жито ще и мене побито.

— Женщины, — размахивал кулаками старый Чеперуха, — мне стыдно перед соседями за ваши грязные помои!

Оля кричала мужу в ответ, что он несчастный тачечник, родился тачечником, умрет тачечником, а за свою семью, своих внуков ему никакой хворобы нет.

Зиновий в эти дни кончал дипломный проект, дома устроили все, чтобы освободить его от посторонних забот, и старый Чеперуха у себя в семье не имел с кем перекинуться добрым словом, В субботу он хорошо, как в старые времена, выпил и потребовал, чтобы ему дали Гришу с Мишей, он пойдет с ними на Привоз, в зверинец. Бабушка Оля прижала к себе обоих внуков, показала пальцем на деда и ответила, что им не надо идти на Привоз: они имеют дома свой зверинец.

Мальчики сначала стояли смирно и внимательно смотрели, потом неожиданно вырвались, подбежали к деду и уцепились с обеих сторон. Старый Чеперуха положил свои руки с толстыми пальцами им на головы, зажмурил глаза, по щекам текли слезы, и сказал пьяным голосом:

— Дети, если бы вы только знали, как болит душа у вашего деда. Ой, как сильно болит!

Ефим третий день подряд не возвращался домой. Никто особенно не удивлялся, пока не забил тревогу полковник Ланда, который сказал, что при такой неустойчивой психике, как у Граника, можно ожидать всего. Гизелла приказывала ему не вмешиваться в эту историю, но он, мало того, что брал под защиту Граника, готов был еще упрекнуть и обвинить Дегтяря, хотя тот сегодня лежал в больнице с подозрением на инфаркт миокарда.

Степан позвонил на судоремонтный завод, оттуда ответили, что Граника два дня нет на работе. Полковник Ланда посоветовал обратиться в милицию, а по своей линии обещал навести справки в морге. Из морга сообщили, что имеются неопознанные трупы, но по приметам, которые полковник перечислил, ни один не подходил.

В воскресенье утром Дина Варгафтик поехала на Староконный базар, чтобы купить себе какую-нибудь комнатную собачку: в последнее время, особенно по вечерам, она уже просто не могла находиться одна в квартире. Дина долго ходила и присматривалась, как вдруг, возле клетки с зелеными попугайчиками, увидела Ефима. Он был заросший и черный, на голове торчала какая-то зимняя шапка с красноармейской звездой, а глаза, ой, глаза были такие, когда он смотрел на этих птичек, что можно было рехнуться от одного этого. Сначала было даже страшно подойти к нему, но потом она взяла себя в руки, незаметно обогнула сзади и тихонько позвала: «Фимочка!» Он весь задрожал, как будто его ударили палкой по спине. Продавцы и покупатели, которые стояли рядом, засмеялись, а она готова была наложить на себя руки, до того было жалко и больно. И тут, Дина даже сама не знает, как это пришло ей в голову, она решила соврать:

— Фима, если бы вы знали, как плачет ваша Лизочка и каждую минуту спрашивает, где ее папа, вы бы так не поступили. Разве ребенок виноват!

Ефим немножечко постоял рядом, она ждала, что он ответит, но он не произнес ни одного слова, повернулся спиной и пошел к воротам, которые со стороны Дюковского сада.

Дина так расстроилась от этой встречи, что забыла, зачем она здесь, на Староконном базаре, и с чем пришла, с тем и ушла.

Тося Хомицкая, когда узнала все в подробностях, сказала: это не случайно, что Дина именно сегодня пошла на Староконный покупать себе собаку и встретила там Ефима, Собака — это хорошая примета.

— Ой, — отмахнулась Дина и покраснела до самой шеи, — вы такое иногда скажете, Тося, что просто уши вянут.

Люди во дворе теперь успокоились и почти все соглашались с Лялей Орловой, что по-настоящему пострадал один Дегтярь, который чуть не заплатил своей жизнью. Полковник Ланда навестил больного, познакомился с историей болезни, поговорил с лечащим врачом и, в итоге, заявил, что у нашего Овсеича — банальный ангиоспазм, имеется небольшая ишемия; с такими болячками, если не трепать себе и другим нервы, можно тянуть еще двадцать лет.

— Ланда, — вздохнул товарищ Дегтярь, — я тебя слушаю и начинаю подозревать самого себя, что здесь не обходится без притворства.

— Овсеич, — ответил полковник, — не мудри. Я сказал, что надо беречь нервы, а не выдумывать себе лишние трудности и проблемы.

— Лишние трудности и проблемы, — повторил товарищ Дегтярь. — А кто же их выдумывает?

Полковник Ланда засмеялся:

— В данный момент выдумывает их Дегтярь, и я, как медик, запрещаю ему чинить ущерб здоровью советского человека.

— Есть, товарищ полковник медицинской службы! — Иона Овсеич сощурил глаза, в щелках хорошо были видны черные, как яблочко на мишенях, зрачки.

На другое утро дворничку Феню Лебедеву срочно вызвали в милицию, к следователю. Человек в гражданской одежде пристально посмотрел на нее и спросил: известен ли ей такой — Граник Ефим Лазаревич? Вместо того, чтобы сразу ответить, Лебедева сунула пальцы в рот, прикусила зубами и вскрикнула:

— Покончился?

Нет, сказал следователь, живой, и тут же задал новый вопрос: а почему Лебедева думает, что он должен был покончить с собой? Феня ответила, она так не думает, а просто испугалась за человека. Хорошо, кивнул следователь, но все-таки она не предполагала ничего другого, а именно это: что Граник покончил с собой. Почему?

Феня минуту помолчала и ответила: все жильцы и соседи говорят, что Граник был немножко тронутый еще до войны, а она до войны в этом дворе не жила, пусть спрашивают у тех, кто жил. Следователь посмотрел на нее пристально, как вначале, когда она только зашла, и сказал: Граник лежит в больнице, на Слободке, состояние тяжелое, его привезли из Дюковского сада — пытался повеситься.

В тот же день и на следующий милиция вызывала Орлову, Хомицкого, Дину Варгафтик и Клаву Ивановну. Беседа шла с каждым в отдельности, следователь предупреждал, чтобы говорили только правду, за ложные показания будут нести ответственность, однако, с какой стороны ни начинали, все сходились на том, что Ефим Граник всегда, еще с молодых лет, старался в своем поведении выделиться среди обыкновенных нормальных людей. Через день вызвали повторно Лялю Орлову, а потом больше уже никого не тревожили.

Товарища Дегтяря, хотя он чувствовал себя намного лучше и мог теперь самостоятельно двигаться по коридору, про новую выходку Ефима, конечно, не поставили в известность. Наоборот, Ляля сообщила, что весь двор, без исключения, стопроцентно подписался на новый заем, а насчет Ефима позволила себе выдумать небольшую подробность: как старуха Малая взяла Лизочку за руку, вместе зашли к нему, и у Ефима, в конце концов, заговорила гражданская совесть.

Однако, как ни скрывали, товарищ Дегтярь выписался из больницы и узнал всю правду. Дело было так: он зашел к Ланде, чтобы тот помог ему достать новое лекарство пантокрин, на которое пока еще в аптеках был дефицит. Ланда твердо не обещал, но сказал, что свяжется со своими терапевтами, а потом, без всякой связи, вдруг перешел к Ефиму Гранику, как будто Иона Овсеич полностью был в курсе дела. И теперь оставалось обсудить только детали.

Товарищ Дегтярь сказал, что он впервые узнал подлинную правду, но тем красноречивее выглядит вся история со всеми ее участниками. А самое главное здесь, конечно, линия самого Граника: хотел он того или не хотел, в своей подоплеке его поступок не вызывает сомнений.

— Не понял, — сказал полковник Ланда. — Какая подоплека и какие сомнения?

— Sapienti sat, Ланда, — Иона Овсеич привстал, опираясь ладонями на стол. — Разумному достаточно сказанного. В свое время ты учил латынь и должен помнить.

— Овсеич, — командирским голосом обратился полковник Ланда, — прошу говорить со мной по-русски: какая подоплека и какие сомнения, если по нашей вине едва не погиб человек?

Товарищ Дегтярь наклонил вперед голову, глаза смотрели исподлобья, губы по углам сильно опустились, глубокие складки легли до самого подбородка:

— Когда человек переходит трамвайную линию, иногда секунда решает судьбу. Но если человек, которого якобы затравили, накладывает на себя руки, и тут же, через секунду, обязательно находятся спасители, в этом может видеть счастливую случайность лишь тот, у кого аналогичная психология.

— Овсеич, — полковник Ланда сделался бледный, как полотно, — твоя болезнь служит тебе хорошую службу, но не надо злоупотреблять.

— Какая болезнь? — удивился товарищ Дегтярь. — Доктор Ланда поставил свой диагноз: не трепать другим нервы — и он гарантирует мне еще сорок лет.

— Не сорок, а двадцать, — поправил полковник, — но, конечно, я сильно завысил.

— Не вам, — Иона Овсеич провел пальцем дугу в воздухе, — не вам, доктор Ланда, выдавать мне индульгенцию на здоровье и жизнь! Обойдемся без вас.

Через два дня полковник Ланда позвонил товарищу Дегтярю, чтобы тот прямо с работы заехал в военный госпиталь, на улице Чичерина, возле парка Шевченко: там для него приготовлен пантокрин.

Старшая сестра передала Ионе Овсеичу флакон и сказала: пантокрин — сильный препарат, лучше принимать в условиях стационара. Иона Овсеич удивился: что значит лучше или хуже? Если надо в стационаре, значит, в стационаре, а если амбулаторно, значит, амбулаторно.

Сестра пожала плечами, на лице была небольшая растерянность, и взялась за свои дела.

Аня Котляр с Адей через день ездили на Слободку к Ефиму. В палату не пускали, но больной сам мог подойти к окну, спустить веревку, к которой привязывали передачу. Затем постоять и поговорить с посетителями. Правда, с Ефимом большого разговора не получалось, все вопросы были про здоровье, а кончалось тем, что он просто высовывал голову в окно, молча смотрел на Аню, Адю и улыбался, как тронутый.

В выходной день, когда Лизочка уже приготовила все уроки на понедельник, Аня хотела взять ее с собой на Слободку, но Тося не могла решить, хорошо это или нехорошо, и отложили до другого раза. Аня, как обычно, поехала вдвоем со своим Адей. Возле корпуса неожиданно встретили Зиновия, все двери были закрыты, он не знал, откуда начинать, и на каждом шагу возмущался.

Ефим, как только отворил форточку, приветливо махнул рукой Зиновию и сообщил, что недавно приходил старый Чеперуха. Насчет своего здоровья Ефим сказал, ничего, бывает хуже, а больше не удалось вытянуть из него ни слова. Зиновий всячески пытался расшевелить его, призывал Ефима Лазаревича тряхнуть стариной, Аня тоже упрашивала и подбадривала, но все усилия пропадали даром, и на душе делалось только тоскливее.

В город возвращались пятнадцатым трамваем и почти всю дорогу молчали, разговорились уже где-то в Лютеранском переулке, возле кирхи. Аня сказала, что больше всего опасается того момента, когда Ефима выпишут домой. Люди во дворе смотрят по-разному, а Дегтярь, конечно, захочет доказать, что он прав, и заставит всех думать, как он сам. Зиновий, в ответ, привел детскую присказку: кто хочет, тот делает губами. Нет, сказал Адя, тетя Аня здесь абсолютно права. Больше того, добавил он, можно ожидать, что Дегтярь еще будет искать сообщников Граника и наверняка найдет их.

— Ну, — сказал Зиновий, — тогда придется начинать с меня: первый раунд был со мной.

— Что за глупые шутки! — возмутилась Аня. — Ты думаешь, потерял ногу на фронте, так тебе уже все можно, все прощается!

Зиновий хотел немедленно ответить, но Аня схватила его за руку и просила помолчать: они так расшумелись, что пассажиры стали оглядываться. Адя засмеялся: а у наших пассажиров, как показывает статистика компетентных органов, неплохое зрение и неплохой слух.

Аня хлопнула Адю пальцами по губам, Зиновий спешно прикрыл рот ладонями, как будто опасался тоже получить.

— Мальчики, ой, мои мальчики, — тяжело вздохнула Аня, на глаза набежали слезы, она отвернулась к окну. — Я готова десять раз умереть, только бы вам было хорошо.

Адя возмутился, в этот раз не на шутку:

— А мы не хотим счастья, которое стоит кому-то жизни! На Тираспольской площади вышли из трамвая, Зиновий вернулся к прерванному разговору и сказал:

— Между прочим, кроме Ляли Орловой и Дины Варгафтик, в нашем дворе живет еще полковник Ланда.

— А что такое полковник Ланда? — повела плечами Аня. — У себя в госпитале он — большой начальник. Над своими больными.

Насчет визитов к Гранику Иона Овсеич был в курсе дела с первого дня и дал им четкую оценку: достаточно посмотреть, кто ходит, чтобы сделать вывод, который сам собой напрашивается. Степа Хомицкий и старуха Малая держались другого мнения: хорошо, что жильцы помнят своего соседа и заботятся о нем. Товарищ Дегтярь внимательно слушал и мог только удивляться, как охотно люди сами себе завязывают глаза, лишь бы на душе было спокойнее. Казалось бы, у тебя в доме, в твоем собственном дворе, прошли и Лапидис, и Настя Середа, и Котляр, рядом, по соседству, еще сегодня таятся всякие подонки типа Михоэлсов, Кацнельсонов, и все равно люди не хотят видеть дальше своего носа.

В отдельные моменты товарищ Дегтярь терял всякое терпение и готов был сравнить иных, даже из числа наших активистов, с людьми в упряжке, которым нужны плотные шоры, чтобы не глазели по сторонам, а шли прямой дорогой.

В больнице предупредили, что через пару дней Граника выпишут. Тося решила в этот раз поехать с Аней и взять с собой Лизочку. Но в последнюю минуту пришлось все переиграть: Лизочка устроила настоящую истерику и заявила, что не хочет ехать на Слободку, где сумасшедший дом и лежат одни сумасшедшие.

— Лиза, — возмутилась тетя Аня, — ты уже большая девочка, а ведешь себя, как дурочка!

Нет, держалась за свое Лиза, она не дурочка: все во дворе — и Лесик, и Зина, и бабушка Бирюк, и бабушка Оля, и тетя Катя — говорят, что на Слободке сумасшедший дом.

— Они врут! — закричала тетя Аня и топнула ногой. — Твой папа лежит в хирургии, а они гадкие, бессовестные люди!

У Лизочки посинело лицо, сильно дрожали губы, тетя Тося, хотя понимала, что этого нельзя сейчас делать, невольно прижала ее к себе, взяла двумя руками головку и сама прильнула щекой.

В итоге обе женщины отказались от поездки и решили поручить это мужчинам. Поскольку Зиновий был сильно занят, поехали старый Чеперуха и Адя. По дороге Иона спустился в погребок на углу Дегтярной и Тираспольской, выпили с Адей по стаканчику и захватили бутылочку для Ефима. Адя был против, человек только из больницы, но Иона ответил: немножко вина человеку всегда полезно.

На деле получилось, как предвидел старый Чеперуха: едва минули ворота, Ефим сам предложил зайти на Слободской базарчик.

— Фима, — ударил себя кулаками в грудь Иона, — неужели я мог прийти в такой день с пустыми руками! Вот так, ни за что, ни про что, тебя может оскорбить самый близкий друг!

Когда каждый пригубил и отпил свою долю, Ефим с Ионой крепко обнялись, расцеловались, хотели того же с Адей, но он уклонился.

— Аденька, — заплакал Ефим, — с моим Осей ты бегал по камням нашего двора. Кто мог тогда предвидеть: где теперь мой Ося?

Адя в ответ хотел спросить: «Где теперь моя мама, мой папа?» — но старый Чеперуха перебил и потребовал вспоминать только хорошее, потому что от плохого никакого проку, кроме камней на сердце.

С базарчика возвращались в город пешком. На улице Фрунзе, у Матросского спуска, где узкая кривая дорога подымается круто в гору, Ефим вдруг закапризничал и просил повернуть направо, к Дюковскому саду.

Старый Чеперуха удивился: Дюковский сад? Кому нужен этот Дюковский сад: до революции здесь было бандитское место, в катакомбах прятался со своей шайкой знаменитый вор Ванька-ключник! И вообще, почему надо делать такой крюк?

Ефим стоял на одном месте, как вкопанный, и смотрел в землю.

— Адя, — обратился за поддержкой старый Чеперуха, — я прав или неправ?

Да, ответил Адя, прав, но дядю Ефима, который хочет пройти через Дюковский сад, тоже можно понять.

— Это глупая философия! — рассердился Иона. — Я тебя всегда держал за умного парня, а на поверку, оказывается, как раз наоборот.

Ефим больше не хотел слушать перебранку и медленно побрел вдоль сточной канавы, которая тянулась с улицы Фрунзе до самой Пересыпи. Адя шел рядом со старым Чеперухой и объяснял, что человеку обязательно нужно дать клапан, иначе, рано или поздно, котел может взорваться.

— Сынок, — горько улыбнулся Иона, — какой котел способен выдержать столько, сколько выдерживает человек.

В Дюковском саду было пустынно, с заболоченного пруда подымался прозрачный пар, плакучая ива свесила длинные космы над черной водой, ворона одним глазом посматривала на людей с интересом и любопыством, словно ожидала, что они будут делать дальше.

— Ефим, — окликнул Чеперуха, — пора уже быть дома, а мы слоняемся, как нищие бродяги.

На железнодорожной насыпи загромыхал товарняк, возле моста сбавил скорость, по перестуку, казалось, можно посчитать, сколько вагонов. Иона с Адей невольно прислушивались, пока вдруг не заметили, оба в один момент, что Ефим исчез.

— Фима! — закричал старый Чеперуха и схватился за голову. — Фима!

Они побежали вверх, туда, где за оградой лежит полотно железной дороги. В одном месте ограда была проломлена, Адя выскочил наружу, внимательно осмотрелся, но нигде, сколько хватил глаз, не было ни души. Он вернулся назад, вскарабкался на ограду, выпрямился во весь свой рост, встал на цыпочки и, наконец, увидел Ефима. Тот стоял неподвижно, прислонясь лбом к дереву, шапку держал в руке, со стороны можно было подумать, что просто пьяный. Адя сделал знак старому Чеперухе, чтобы соблюдал спокойствие, вроде ничего особенного не произошло, но Иона уже побежал, тяжело, как медведь, на ходу ломая ветви.

— Ефим, — закричал своим биндюжническим голосом Чеперуха, — теперь я могу тебе сказать, что ты просто сукин сын! Мы чуть не получили разрыв сердца, а он себе стоит лбом к дереву, как ни в чем не бывало! Повернись лицом, когда с тобой разговаривают.

Ефим повернулся, глаза были пустые, как у детей, слепых от рождения, брови высоко подняты, желтый лоб весь в складках, и тихо сказал:

— Я не хочу жить на свете. У меня больше нет сил.

— Напиши заявление, — опять расшумелся Иона, — и подай в небесную канцелярию. Он не хочет жить, ему одному трудно, а остальные живут, как у бога за пазухой. Едри твою мать, я тебя задушу своими руками: у меня еще хватит силы на три таких Граника!

Иона подошел к Ефиму вплотную, обнял за плечи, добавил несколько матерных слов и повел по косогору вниз. Адя отставал на пару шагов и, задрав голову, смотрел в небо: одно за другим проплывали огромные, как сказочные звери, белые облака, и все держали путь к морю. Из порта ветер донес густой пароходный бас, тоже, как у сказочного зверя, Чеперуха на минуту остановился, втянул в себя воздух и сказал:

— Надо расстреливать на месте всякого, кто хочет наложить на себя руки. Боже мой, как мы не умеем ценить жизнь!

Вернулись домой, когда уже темнело. Встретили у ворот Степана, он сказал, что по такому случаю требуется беленькая, но Иона предложил перенести на другой раз, поскольку именинник сразу после больницы, сделал прогулку через весь город и сильно устал.

На ночь старый Чеперуха устроился у Зиновия и до самого утра беспрерывно ворочался, прислушиваясь к каждому шороху за стеной у Граника. Перед работой он зашел к нему, вместе выпили по чашке чаю, вместе отправились на Тираспольскую площадь и вторым номером трамвая доехали до Пересыпи. Ионе пришлось возвращаться назад, до улицы Красной Гвардии, а Ефим через пять минут уже был на заводе.

Вечером товарищ Дегтярь предупредил Степана и Лялю, что на субботу, двадцать часов, назначается общее собрание всех жильцов двора. Повестка дня следующая: 1) Итоги подписной кампании, 2) Другие вопросы. Ответственные за явку на собрание — Хомицкий и Орлова.

Для предварительного разговора пригласили мадам Малую, но старуха, вместо того чтобы ясно, недвусмысленно поддержать, начала крутить-вертеть и просила не подымать вопроса о Гранике. Степан, по старой дружбе с Ефимом, готов был поддержать Малую, и товарищу Дегтярю пришлось потратить немало нервов, убеждая, что здесь нет врагов Граника, а все делается только для его собственной пользы: никто не считает Граника больным, несчастненьким, и надо разговаривать с ним в полный голос, как со всяким другим.

Хотя в объявлении фамилии не указывались, люди сами догадывались, кто будет главным героем дня. Ляля ходила со списком по квартирам, в первый вечер особых эксцессов не было, одна лишь Марина Бирюк встала на дыбы и категорически отказалась дать свою подпись. Ляля спросила, как это понимать: Марина вообще против собрания или просто не хочет давать подписи? — но вразумительного ответа не получила. Иона Овсеич сказал: «Не будем настаивать — коза сама придет до хаты».

Однако на другой день, когда о предстоящем собрании узнал полковник Ланда, разразился настоящий конфликт. Полковник не только отказался поставить свою подпись, но при этом забрал у Ляли список и сам отправился к товарищу Дегтярю. Иона Овсеич еще не вернулся с фабрики, поздно вечером полковник Ланда наведался повторно, в этот раз удачно. Ляля Орлова уже сидела здесь и успела обо всем проинформировать.

Первый вопрос у товарища Дегтяря был к доктору Ланде: кто дал ему право на подобный самосуд — забрать официальный документ у представителя общественности? Полковник Ланда не ответил на вопрос, наоборот, выставил контрвопрос: кто дал Овсеичу право заносить Граника в проскрипции и глумиться над больным, несчастным человеком?

— Проскрипции! — громко повторил товарищ Дегтярь, на висках вздулись вены. — Ты не нашел другого примера — только из истории диктаторского Рима! Наши одесские космополиты профессор Розенталь и профессор Зейлигер могут гордиться: их полку прибыло!

— Оставь свои провокации! — ударил кулаком по столу полковник Ланда. — Я врач и не позволю, чтобы у меня на глазах калечили человека, у которого и так все держится на волоске. В сороковом году ты едва не погубил Орлову, которая сейчас стоит здесь, а сегодня…

— Не ваше дело! — перебила Ляля. — Я получила то, что заслуживала. Таких, как я, надо было в тайгу ссылать…

— Перестаньте молоть вздор! — окончательно разошелся полковник Ланда. — А насчет Граника повторяю: это больной человек с больной психикой, и я немедленно извещу Сталинский райком о расправе, которую готовят в моем доме! Пусть пришлют комиссию и увидят своими глазами, а потом будем говорить дальше.

Полковник Ланда бросил на стол список, вышел из комнаты, но через секунду вернулся и предупредил: если Орлова не прекратит свой вояж по квартирам, он пойдет вслед за ней.

— Понятно, — сказал Иона Овсеич, — будем подбирать пациентов себе по вкусу и подобию.

— Овсеич, — полковник весь наклонился вперед, Дегтярь оставался на своем месте, как будто прирос обеими ногами к полу, — ты теряешь чувство меры.

Когда захлопнулась дверь, Ляля подошла, с силой дернула за ручку, словно хотела выместить злобу, и сказала:

— Столько лет живем в одном месте, а я его совсем не знала.

Иона Овсеич включил радио: передавали последние известия. Ляля присела на диван, расстегнула кофточку, чтобы легче было дышать, сдвинула плотно колени, оттянула книзу юбку, Иона Овсеич машинально следил, но все внимание было приковано к радио.

Из Нижнего Тагила сообщали, что уральские металлурги с огромным интересом изучают гениальный труд товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». На очередном семинаре доклад по теме «Базис и надстройка» сделал сталевар Федор Антипов, на личном счету которого сорок два рационализаторских предложения. Семнадцать из них уже внедрены в производство и дали экономический эффект около ста тысяч рублей. С содокладом выступил горновой Харитон Кузякин, его личный вклад в технический прогресс — девять внедренных рационализаторских предложений с экономическим эффектом семьдесят шесть тысяч двести рублей.

Ляля положила голову на валик, одну ногу подняла на диван, другая оставалась на полу. Иона Овсеич сделал знак, чтобы подняла обе, а то неудобно. Гостья отрицательно покачала головой, Иона Овсеич подождал минуту — диктор перешел к сообщениям из мира спорта, — сам взял за лодыжку, нога была большая, с крепкими икрами, немного выступали вены, и уложил рядом с первой. Затем присел сбоку, задумался и произнес:

— Орлова, когда я слушаю радио, невольно берет зависть к нашим уральцам, сибирякам, волжанам. В сравнении с нами, они как три богатыря с картины знаменитого художника Васнецова.

Ляля машинально зевнула, тут же застеснялась, похлопала себя по губам и сказала: нет, она не согласна — чужое, тем более издали, всегда кажется больше. Наоборот, лукаво прищурился Иона Овсеич, как раз издали все предметы выглядят меньше. Но здесь верно другое: мелочи исчезают и на виду остается только крупное.

— А с собранием, — неожиданно закончил Иона Овсеич, — я думаю, немного повременим.

— Из-за Ланды? — удивилась Ляля.

— В том числе из-за Ланды, — подтвердил Иона Овсеич. — Хватит маневрировать с ним в кустах.

— Фу! — содрогнулась Ляля. — Какой он противный, вместе со своей Гизеллой.

Погас свет. Напротив, через дорогу, тоже сделалось темно: дом стоял с черными квадратами рам, как нежилой. Затем стали появляться огоньки — свечи, керосиновые лампы и карманные фонарики, которые быстро, будто сами по себе, сновали взад-вперед по комнатам.

Ляля поправила у себя на груди кофточку, слегка приподнялась и завела руку за спину, видимо, сильно жал лифчик; громко заскрипели пружины, Иона Овсеич сказал, что надо вызвать мастера и все перетянуть заново. Ляля молчала, Иона Овсеич слегка толкнул локтем, попал в бедро, на минуту воцарилась полная тишина, он толкнул вторично и сказал:

— Орлова, тебе завтра рано на работу — пора нах хаузе. Баиньки.

Ляля по-прежнему молчала, Иона Овсеич подождал несколько секунд и повторил, но в этот раз уже безо всякой шутливости:

— Орлова, пора домой. Я хочу спать. Ляля мигом, как будто с силой подбросили, вскочила, сорвала с вешалки пальто и вышла не прощаясь.

— Орлова, — крикнул вдогонку товарищ Дегтярь, — спокойной ночи.

Дома она легла на кровать в одежде, долго не могла заснуть, в темноте перед глазами проплывали разноцветные фигуры — красные, зеленые, фиолетовые, — взгляд невольно следовал за ними, потом захотелось все стереть, чтобы оставалась одна чернота, на душе было пусто и тяжело.

До конца недели Ляля не заходила к Ионе Овсеичу. Вечером иногда ей слышалось, будто в дверь кто-то тихонько стучится, несколько раз она шла открывать, но на площадке никого не было. Накануне выходного она испекла две большие вертуты — одну с творогом, другую с яблоками, добавила ложку вишневого варенья, — решила занести этому вдовцу, который сам о себе никогда не вспомнит и не позаботится. Пока она подымалась на третий этаж, немного подсекались ноги и держалась противная слабость в руках; приходилось изо всех сил сжимать блюдо, чтобы не уронить.

Иона Овсеич встретил радушно, поблагодарил за гостинец, но тут же добавил, что ему придется открыть свой кондитерский ларек: только вчера Дина Варгафтик занесла ему пирог с тыквой. Кстати, довольно удачный, можно попробовать, Ляля отломила кусочек, взяла в рот, пожевала, лицо скривила гримаса, она с трудом заставила себя проглотить и тут же потребовала стакан воды.

— Бабы, бабы, — покачал головой Иона Овсеич, — просто удивительно, как трудно с вами ладить.

Разрезали Лялину вертуту с яблоками, Иона Овсеич взял кусочек, потом еще один и чистосердечно признал: таких вертут он еще никогда не пробовал.

Ляля сильно смутилась, зарумянилась и пожелала товарищу Дегтярю ципун на язык за его насмешки.

— Орлова, — сказал Иона Овсеич, — я смотрю на тебя и любуюсь: с твоим лицом, с твоей фигурой ты еще сегодня можешь найти себе какого-нибудь капитана.

Ляля на секунду задумалась, глаза сделались глубокие, печальные, и ответила: есть один капитан, но он проходит рядом и не замечает.

— Кто же этот слепой осел? — удивился Иона Овсеич. — Может быть, я его знаю.

— Знаете, — мотнула головой Ляля, — конечно, знаете, капитан Дегтярь.

Иона Овсеич засмеялся, поскреб пальцем подбородок и сказал, что вышла неплохая сцена, как в старой оперетке.

Да, ответила Ляля, как в старой веселой оперетке, и тихонько, с грустью запела: «Наша жизнь — это только лишь пьеса, вы давно в ней сыграли уж роль».

Товарищ Дегтярь нахмурился, сказал, что пора переменить пластинку, а то получается чересчур однообразно.

Ляля провела платочком возле переносицы, тряхнула волосами и крепко зажмурилась:

— Да, капитан, вы правы: чересчур однообразно и пошло.

Иона Овсеич отрезал кусочек вертуты с творогом, несколько крошек упало на скатерть, он подобрал и машинально положил в рот.

Ляля вздохнула:

— Вы, как маленький мальчик, на вас нельзя по-настоящему злиться.

Иона Овсеич доел свой кусок, похвалил вертуту с творогом еще больше, чем с яблоками, и неожиданно спросил: а почему бы ей, Орловой, не занести как-нибудь вечерком такую же вертуту Ефиму Гранику?

— Гранику? — удивилась Ляля.

Гранику, повторил Иона Овсеич. Что здесь особенного? В конце концов, одинокий человек, а со стороны может сложиться впечатление, будто на всем белом свете у него остался один покровитель и защитник — доктор Ланда. Кстати, у нашего Ланды произошла нехорошая история в госпитале: от аппендицита умер молодой парень. Двадцати лет.

— Двадцать лет! — ужаснулась Ляля.

Иона Овсеич сжал губы: двадцать. Привезли ночью, но, вместо того чтобы сразу сделать операцию, отложили до утра, пока не наступил перитонит.

— Сволочи! — прошептала Ляля. — Мы для них не люди, мы для них подопытные животные. Сволочи!

— Орлова, — остановил товарищ Дегтярь, — не надо обобщать. А насчет Ланды у меня к тебе просьба: не хотелось бы, чтобы эту историю муссировали здесь во дворе.

Ляля дала слово, что не проронит ни звука, но Иона Овсеич резонно возразил: слово — словом, а когда услышишь такое, попробуй молчать и не поделиться.

Через два дня, уже стемнело, Ляля зашла к Ефиму с подарком: горячей вертутой, прямо из духовки. Хозяин посмотрел удивленно, гостья засмеялась и сказала:

— Фима, если вы боитесь отравиться, я могу попробовать первая.

На табурете лежал нож, она просила подать, отрезала два куска и предложила хозяину на выбор любой. Поскольку хозяин не проявлял инициативы, она сама взяла кусок, откусила и стала жевать, жмуря глаза от удовольствия.

Ефим подождал, пока гостья проглотит то, что у нее во рту, и спросил, зачем она пришла к нему.

— Зачем? — повторила с обидой Ляля. — Фимочка, разве женщине, которая сама пришла, задают такие вопросы!

— Нет, — сказал Ефим, — вы врете: вы не сами пришли — вас прислал Дегтярь.

— Дегтярь? — воскликнула Ляля. — Да пусть меня сто Дегтярей посылают, а если я сама не захочу, они могут биться головой об стенку.

— Идите! — грубо оборвал Ефим. — Идите и распускайте по всему двору, по всему городу слухи про доктора Ланду, который у себя в госпитале калечит и убивает людей. Идите, а то вы даром теряете время.

— Боже, — схватилась за щеки Ляля, — как у вас не отвалится язык говорить такое!

— Фармазонщица! — закричал Ефим. — Уходите отсюда: я вас видеть не могу. Вы строите свои хитрые козни, как будто перед вами не люди, а скотина: то Граник, то Ланда, то Иванов, Петров, Сидоров! Вон отсюда! Заберите к чертовой матери свое говно!

Ефим схватил вертуту, размахнулся и швырнул в дверь.

Товарищ Дегтярь, когда Ляля нарисовала в подробностях всю сцену, не дал никакой оценки, а спросил лишь, что думает по этому поводу сама Орлова. Ляля затруднилась сразу найти объяснение, но насчет хулиганской выходки Граника она не сомневалась, что здесь он просто спекулирует на своей недавней болезни.

— Нет, Орлова, — сказал товарищ Дегтярь, — ты говоришь то, да не то. Дело здесь не в хулиганстве, а гораздо глубже: интеллигент Ланда и маляр Граник стакнулись между собой, как будто черпают из одного источника. На первый взгляд, можно только поражаться, но кто знает поближе родословную одного и другого, кто помнит поведение одного и другого, еще задолго до войны, тот не будет удивляться.

Ляля внимательно слушала, на лбу собрались морщинки, и через каждые две секунды кивала головой в знак согласия, однако, когда Иона Овсеич закончил, призналась, что плохо понимает: один вернулся с фронта полковником, а другой сидел в плену, неизвестно, каким образом остался в живых, — как же ставить здесь знак равенства?

— Орлова, — товарищ Дегтярь наклонил голову и смотрел в упор, — а почему ты не спросишь, как получилось, что бывший красный партизан Иосиф Котляр закончил свои дни на Колыме?

Ляля невольно опустила глаза, Иона Овсеич велел поднять и смотреть прямо, но Ляля, хотя старалась, все равно не могла заставить себя.

— Если бы фронт, — Иона Овсеич горько скривил губы, — давал нам полную гарантию, как человек будет себя вести в условиях мирного времени, сколько бед мы избежали бы в двадцатые годы, в тридцатые, да и сегодня, в наши дни.

После больницы Ефим два раза заходил к доктору Ланде просто так, чтобы посидеть в кругу старых соседей. Гизелла ставила перед ним угощение, просила Ефима не стесняться, но сама за стол не садилась, уходила в другую комнату, и полковник оставался с гостем наедине. При втором визите Ефим прямо спросил Гизеллу, почему она не посидит с ними, но в ответ услышал только просьбу не беспокоиться и не принимать на свой счет, поскольку у хозяйки всегда хватает забот.

Когда притворилась дверь, Ефим сказал:

— Доктор Ланда, ваша жена меня не любит.

— Ефим, — ответил доктор, — не выдумывайте.

— Я не выдумываю, — сказал Ефим. — Я хорошо понимаю, что маляр и военный врач, который без пяти минут генерал, яблоки не от одного дерева. Но зачем каждый раз напоминать?

Полковник Ланда хотел опять возразить, но махнул рукой, налил себе и гостю по стопочке, выпили, взяли по волованчику с зернистой икрой, затем повторили, оба немного повеселели, однако разговор по-прежнему не вязался.

— Доктор Ланда, — Ефим горько скривил губы, — объясните мне, как это получается: люди прожили почти всю жизнь в одном дворе, знают, простите, какое кто носит споднее, а собираются вместе — не могут найти друг с другом общее слово.

— Ефим, — полковник откупорил новую бутылку, налил в обе стопки, — что стоят слова, когда говорит само сердце. Ваше здоровье!

Ефим улыбнулся, в глазах не проходила грусть, медленно поднялся из-за стола и сказал:

— Доктор Ланда, вы умеете все превратить в шутку. Можно завидовать такому характеру.

На прощание гость поблагодарил за теплый прием, за компанию, хозяин просил заходить почаще и без церемоний.

Во дворе Феня Лебедева кончала уборку. Ефим прошел мимо, она окликнула и спросила, дома ли доктор Ланда. Ефим не ответил, она объяснила, что надо занести Ланде квитанцию на квартплату, и потому спрашивает.

Отперев двери, Ефим вдруг задумался, вернулся во двор и закричал Лебедевой:

— А какое твое собачье дело, где я был! Куда захочу, туда и пойду — Граник плевал на вас с высокого полета! Можешь передать.

— Псих! — закричала в ответ дворничка и покрутила пальцем возле виска.

Иона Овсеич, когда опять зашел разговор с Орловой насчет горячей дружбы, которая вдруг загорелась между Граником и Ландой, мог лишь повторить свои прежние слова: кто хоть немножечко знает прошлое, тот не будет удивляться. В этот раз Ляля не возражала, наоборот, она еще добавила от себя: Граник — это Граник, а Ланда — это Ланда, но по отношению к товарищу Дегтярю они — два сапога пара.

— Орлова, — похлопал по спине товарищ Дегтярь, — я вижу, ты начинаешь понимать на личном опыте, что такое диалектика. Молодец.

Всю следующую неделю Иона Овсеич дневал и ночевал на фабрике: в газете «Правда» и в остальных газетах было опубликовано сообщение, что на октябрь месяц назначается созыв XIX съезда ВКП/б/. Первым делом надо было немедленно перестроить всю наглядную агитацию, то есть лозунги, схемы, плакаты, диаграммы, чтобы не только в каждом цехе, в каждой бригаде, но буквально на каждом рабочем месте люди помнили и чувствовали, что отныне вся наша жизнь, вся наша работа идет под знаком подготовки к историческому событию. Одновременно партбюро, администрация и фабком собрали актив, на котором рассмотрели конкретные предложения и повышенные производственные обязательства всего коллектива в честь предстоящего съезда партии. У каждого в душе было желание взять на себя как можно больше, и нередко приходилось сдерживать людей, напоминая, что принятые обязательства должны иметь реальную базу. Однако на общем собрании, которое после актива провели прямо во дворе, под открытым небом, рабочие и работницы в своих выступлениях требовали повысить соцобязательства, чтобы они были действительно повышенные, и называли свои цифры и показатели.

В ответном слове товарищ Дегтярь поблагодарил наш рабочий класс, наших инженеров и техников, которые творят чудеса и успешно закладывают фундамент коммунизма, показывая наглядный пример странам народной демократии и пролетариату всего мира.

В заключение собравшиеся приняли решение послать письмо товарищу Сталину, в котором берут на себя обязательство выполнить девятимесячную программу к двадцатому сентября, а годовую — ко дню Сталинской Конституции, пятого декабря.

После актива и общего собрания Иона Овсеич несколько раз приглашал к себе цеховое начальство и ставил задачу изыскивать дополнительные, скрытые резервы, ибо уже самые первые итоги убедительно показали, что коллектив способен не только выполнить, но и перевыполнить взятые на себя обязательства.

Аналогичную картину можно было наблюдать у Ляли Орловой, по месту ее новой работы на фабрике имени Крупской, и у Зиновия Чеперухи, на заводе имени Кирова. Рядовые трикотажники и станкостроители, то есть те самые винтики, без которых не может работать и ничего не стоит сложнейшая современная машина, выдвигали встречные планы и цифры, в полтора, два и три раза превосходящие предложенные фабричным и заводским руководством. Зиновия как раз накануне назначили начальником цеха, он собрал своих людей и с карандашом в руках сообща высчитали, что третий квартал может быть завершен не позднее пятнадцатого сентября, а программа года — к тридцатому ноября, иными словами, начиная с первого декабря, коллектив будет работать уже в счет следующего, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

В выходной день товарищ Дегтярь выкроил свободную минуту и провел у себя на квартире небольшое совещание. Присутствовали Орлова, Хомицкий, Марина Бирюк, Дина Варгафтик, Зиновий Чеперуха и Катерина Чеперуха. Клаву Ивановну пригласили тоже, Ляля сама заходила к ней, но старуха совсем расклеилась и упрямо тянула одну ноту: пусть ей скажут, по секрету, кто подготовил концерт художественной самодеятельности и какие номера включили в программу. Ляля объяснила, что никакой самодеятельности не будет, а только деловое совещание, но Клава Ивановна в ответ строила хитрые глазки и грозила пальцем.

Когда Ляля рассказала присутствующим, все весело смеялись, но, с другой стороны, было немножко грустно — что время делает с человеком! — тем более, это ждет каждого из нас. Иона Овсеич тоже улыбнулся, однако тут же приказал всем успокоиться и перейти к делу по существу, ибо дорога каждая секунда.

— Товарищи, — сказал Иона Овсеич, — готовясь к достойной встрече знаменательного события в жизни партии и всего народа, вносится предложение: первое, организовать во дворе кружок по изучению гениального труда товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР»; второе, взять на соцсохранность, силами жильцов, дом в полном его объеме, то есть со всеми квартирами и дворовыми атрибутами.

По первому предложению пояснений не требовалось, кружок есть кружок, а по второму — одной, лишь общей, формулировкой ограничиваться нельзя было. Поэтому, предупредил товарищ Дегтярь, необходима известная детализация. Прежде всего, соседи и все жильцы дома обязаны беречь как зеницу ока жилой фонд, конкретно: не отбивать штукатурку в парадных при переноске мебели и других габаритных грузов, аккуратно пользоваться общедворовым и квартирными санузлами, бережно обращаться с оконными рамами, своевременно обеспечивая полную остекленность комнат, коридоров и балконов. Далее, каждый квартиросъемщик обязан регулярно, не дожидаясь аварийного состояния, сам производить ремонт своего жилища, а коммунальные кухни, передние, тамбуры и другие удобства ремонтируются сообща жильцами квартиры, для чего в каждой коммуне выбирается ответственный исполнитель.

— Теперь, — товарищ Дегтярь сделал небольшую паузу, — насчет уборки парадных, лестничных маршей и площадок. До сих пор домоуправление содержало за государственный счет специальную уборщицу. Нетрудно подсчитать, в какую копейку это влетает казне по городу. И другой аспект, моральный: можно ли принимать как норму, чтобы на пороге коммунизма мы нуждались в приходящих нянях для уборки своего собственного дома? Прошу высказаться.

Ляля Орлова и Марина Бирюк подняли руки одновременно, но у Марины был вопрос, а не выступление, и товарищ Дегтярь указал пальцем на нее: пусть начинает первая. На деле, однако, оказалось, что у Марины не вопрос, а целый доклад, ибо она не только не спрашивала, но еще и другим взялась объяснять, будто бы домовых уборщиц содержат за счет квартплаты, которую вносят жильцы, а ремонт, опять-таки, якобы финансируется из тех же сумм.

Иона Овсеич спокойно выслушал и в ответ задал единственный вопрос: сколько платит за свою квартиру лично она, Марина Бирюк?

— Сколько я плачу? — повторила Марина, как будто плохо расслышала. — Сто двадцать рублей. Кроме того, шестьдесят рублей за свет, и пятьсот рублей в сезон уходит на топливо, значит, еще сорок-пятьдесят рублей в месяц. А весной я положила новые обои и покрасила окна, двери — вот вам сразу полторы тысячи.

— Марина, — удивилась Ляля Орлова, — может, вы еще приплюсуете, сколько у вас уходит на конфеты? Я знаю, вы очень любите сладкое.

— Люблю, — подтвердила Марина. — А вам какое дело: вы, что, за меня платите?

Ляля сказала, что не платит, но не надо прикидываться дурочкой и считать в квартплату свет, обои, дрова, уголь и свои наряды.

— А я с вами вообще не хочу разговаривать, — грубо ответила Марина. — Вы еще не мадам Дегтярша, и не надо расписываться за других!

Ляля вся загорелась, было впечатление, что вот-вот начнется катавасия, но, к счастью, товарищ Дегтярь успел опередить:

— Марина Игнатьевна, — обратился он, — если я правильно понял, вы платите за квартиру сто двадцать карбованцев в месяц. Ваш муж, надо полагать, получает не меньше трех тысяч, да вы, как бухгалтер, приносите домой, худо-бедно, рублей семьсот. Так?

Марина со своей обычной ухмылкой уставилась на товарища Дегтяря, он немного подождал и попросил всех присутствующих общими силами вычислить, сколько будет один процент от трех тысяч семисот, а затем разделить сто двадцать на полученное число тридцать семь.

Не дожидаясь ответа, товарищ Дегтярь сам подбил итог:

— Итак, имеем три целых и две десятых процента. А в Америке, уважаемая Марина Игнатьевна, рабочий платит за квартиру тридцать процентов, то есть, примерно, в десять раз больше.

— При чем здесь Америка! — развела руками Марина.

— А при том, гражданка Бирюк, — повысил голос товарищ Дегтярь, — что мы представляем себе, как бы вы заголосили, предложи вам платить те же тридцать процентов, то есть тысячу рублей с гаком в месяц!

— Я была у мужа в Германии, — опять заталдычила свое Марина, — мы заходили к одному немцу, у него четыре комнаты, а он простой инженер, и жена сидит дома с детьми.

— Не путайте, — Иона Овсеич еще больше повысил голос, видно было, что иссякает терпение, — есть две Германии: ваш муж находится в Германской Демократической республике, где власть принадлежит рабочим, а не Джону Пирпонту Моргану-младшему и Круппу фон Болен!

— В конце концов, — вскочила со своего стула Катерина, — почему все должны тратить свое время на Марину Бирюк! Ей не нравится здесь — пусть едет себе в Германию или куда хочет. А делать вид, что она кормит за свой счет советскую власть, — эти номера мы уже видели. И хватит!

— Хватит! — повторила следом Ляля. — Я зарабатываю восемьсот рублей в месяц, за комнату плачу семьдесят, а постыдилась бы торговаться, как некоторые другие. В какой стране я имела бы за эти несчастные семьдесят рублей такую квартиру! На Привозе тридцать рублей кило мяса, получается два кило мяса в месяц за квартиру. Мы, можно сказать, даром живем, а у людей еще открывается рот! Я предлагаю, чтобы жильцы дома сами убирали коридоры, лестницы и остальное, а уборщица нам не нужна.

— Какое будет еще мнение? — спросил товарищ Дегтярь.

У всех, кто сейчас здесь, сказала Дина Варгафтик, одно мнение, но во дворе есть еще жильцы, надо поговорить с ними.

— Дина, — вскочила со своего места Ляля, — если мы с вами выйдем на уборку собственной парадной, неужели другим совесть позволит пройти мимо!

Посмотрим, пожала плечами Дина, пока можно быть уверенным за одну Катерину Чеперуху, потому что ее двери выходят прямо во двор, и никаких общих коридоров и парадных у нее нет.

Коридоров и парадных нет, подтвердила Катерина, но зато есть такой сосед, как Ефим Граник, который бросает окурки и плюет на пол прямо возле дверей. Поднялся Степан Хомицкий:

— Теперь насчет туалетов. Тридцать лет подряд говорим-говорим, а как горохом об стенку. Вчера опять забился люк, а там пробка, как лошадиная голова: морковка, бурак, вата, газеты, парашюты — хоть ГУМ открывай.

Присутствующие засмеялись, Марина громче всех, а Степан предупредил: вот позовем комиссию с эпидемстанции, тогда посмотрим, как будем смеяться.

— А ты не предупреждай, — подхватил товарищ Дегтярь, — а возьми и приведи, и пусть оштрафуют на сто-двести рублей!

Зиновий напомнил, что мы отклоняемся от темы, но, поскольку речь уже зашла о санитарии, он хочет привести в пример Маньчжурию: китайцы, особенно в японскую оккупацию, влачили полуголодную жизнь, даже в больших городах целые районы не имели канализации, а чистота была везде такая, что можно поучиться.

Зачем ходить за примером в Китай, сказал Иона Овсеич, если у нас есть свой Ленинград, своя Рига, а здесь рядом — свой Севастополь.

— Ой, — вскрикнула Ляля, — хочу в Ленинград!

— И поедем, — Иона Овсеич хлопнул ладонью по столу, — и посмотрим, как живут наши люди, чтобы нам было стыдно не перед китайцами, а перед своими собственными ленинградцами. И кой-кому придется покраснеть.

— И будем краснеть, — засмеялся Степан, — аж пока опять не побледнеем, а сортиры как забивали, так еще десять лет будем забивать.

— Хомицкий, — сказал товарищ Дегтярь, — этот смех и скепсис здесь ни к чему. Однако имеется дополнение к нашим обязательствам по соцсохранности жилфонда: назначить на каждом этаже сануполномоченного от домовой комиссии. Председателем комиссии рекомендую товарища Чеперуху Катерину Антиповну, старшего лаборанта завода витаминных препаратов, заместителем — товарища Бирюк Марину Игнатьевну.

Иона Овсеич, хотя не предлагал голосовать, поднял руку, остальные подняли за ним. Катерина заявила, что она не может, целый день на работе, кроме того, дома дети, но никто не обратил внимания, даже ее собственный Зиновий, и держали руки, пока товарищ Дегтярь не велел опустить.

С понедельника комиссия приступила к выполнению своих функций, Катерина Чеперуха, совместно со Степаном Хомицким, обошли все квартиры, заглянули в углы, где хозяйки держат свои ведра с мусором, и установили, что многие, как будто нарочно, создали у себя самые благоприятные условия для мышей и крыс. Даже у доктора Ланды обнаружили фанерный ящик, в котором лежали вперемежку куски хлеба, колбасы и огрызки голландского сыра. Гизелла всячески оправдывалась и доказывала, что это остатки за вчерашний день и она еще не успела выбросить, но Катерина взяла ящик в руки, было килограмма два без тары, и попросила Гизеллу врать, да знать меру. Та, ни с того ни с сего, в ответ раскричалась, лицо сделалось красное с синими пятнами, как у павиана одно место, и потребовала, чтобы Степан больше не приводил к ней в дом этих парижанок из Улан-Удэ.

— Слушай, — сказала Катерина, — иди умойся, не то я сейчас крикну сюда полдвора.

Гизелла засунула пальцы в рот, прижала зубами, казалось, еще секунда, и впадет в истерику. Степан попросил обеих успокоиться, а то сами под себя брызгают керосином.

Во вторник комиссия продолжала обход. У Дины Варгафтик и у самой Марины Бирюк, где дома застали одну старуху, тоже нашли переполненные ведра с пищевыми отходами, но здесь хозяева не спорили, наоборот, честно признали свою вину и дали обещание, что последний раз.

Квартиру товарища Дегтяря комиссия решила не проверять, однако, когда прошли мимо, Иона Овсеич сам догнал и вслух высказал свое возмущение. Комната была в полном порядке, чувствовалось, что хозяин — большой аккуратист; передняя, которая одновременно служила кухней, также не вызывала нареканий. Комиссия согласна была поставить четыре с плюсом, даже пять, и хотела уже попрощаться, но тут хозяин опять выразил недоумение: что это за комиссия, если даже не заглянула в туалет!

В туалете было чисто, железные ручки блестели, как будто их натерли асидолом. Катерина сказала, что надо сюда привести наших домохозяек, пусть посмотрят своими глазами и поучатся. Иона Овсеич просил не преувеличивать, ибо сам хорошо понимает, что это лишь минимум, ниже которого нельзя допускать, но Катерина продолжала восторгаться и хвалить, пока Степан не поинтересовался, где же ведро.

— Какое ведро? — удивился Иона Овсеич.

Степан засмеялся, погрозил пальцем и объяснил: ведро, куда бросают использованную бумагу. Иона Овсеич немного замешкался и ответил, что в такие интимные подробности комиссии не следовало бы входить: люди могут обидеться.

— Нет, — стоял на своем Степан, — ты говори, куда бросаешь бумагу: в унитаз?

В этот раз хозяин по-настоящему рассердился, сказал, что вообще не пользуется бумагой, но при этом убедительно просил комиссию не выходить из рамок и хорошо помнить свое место.

Последним на очереди оказался Ефим Граник. Накануне к нему уже стучались дважды, но оба раза напрасно, хотя были основания полагать, что он сидит дома и просто не желает открывать. Степан нажал кнопку, было слышно, как жужжит зуммер, потом раздался еще какой-то звук, словно тяжелый предмет упал на пол, позвонили опять и, наконец, отворилась внутренняя дверь.

— Ефим, — весело закричал Степан, — ты живой или присылать за тобой катафалк!

— В чем дело? — спросил Ефим. — Что вы не даете людям покоя?

Степан сказал, пусть открывает: пришла санкомиссия и хочет посмотреть, как он живет. Катерина во время переговоров машинально стала в сторонку, но Ефим успел заметить и предупредил, что эту женщину не впустит к себе даже за миллион рублей. Степан пытался обернуть все в шутку, велел Ефиму надеть подштанники, а они пока подождут, но в ответ дверь захлопнулась, и, сколько ни звонили, больше не могли дозвониться. Под конец Катерина хорошо ударила кулаком, так что задрожали стекла, и закричала:

— Сам не отопрешь — милицию позову! Гадюшник у себя устроил, тараканов разводишь — ты у меня из Одессы вылетишь, как пуля!

В комнате послышалась какая-то возня, оба с минуту прислушивались, Катерина повторила опять, что Ефим у нее вылетит из Одессы, как пуля, но так и пришлось уйти ни с чем. Степан только махнул рукой, а Катерина тут же поднялась к товарищу Дегтярю и нарисовала все, как есть.

— Этого можно было ожидать, — сказал товарищ Дегтярь. — Один раз ему сошел с рук заем, другой раз он захочет сесть нам на голову.

Катерина напомнила свое предупреждение, что Гранику не надо было давать здесь жилплощадь, ее не послушали тогда — теперь будем в обалдуя играть.

Дома Катерина повторила всю историю бабушке Оле, но та закляла ее здоровьем детей, чтобы не рассказывала Ионе и Зиновию, а то подымется такое, что надо будет сбежать на край света.

На малом активе — присутствовали только Хомицкий, Орлова и Катерина Чеперуха — товарищ Дегтярь поставил вопрос ребром: что будем делать с Граником? Катерина прямо заявила, что существует один способ — выселить из Одессы. Степан категорически возражал, тем более, что человек хорошо работает у себя на заводе, и никто на это не пойдет. Орлова тоже была против, однако предложила, пусть двор поставит вопрос о выселении, горсовет все равно не разрешит, но Граник, наконец, поймет, что с ним дальше не намерены шутить.

— Какие еще будут предложения? — спросил товарищ Дегтярь.

Больше предложении не было, на минуту воцарилась тишина, и товарищ Дегтярь попросил слова для себя.

— Я все слушаю, — сказал он, — и думаю: хоть один из них догадается заглянуть в корень или будем прыгать, как воробей, с ветки на ветку, и беззаботно чирикать? И вот результат: никто, ни один. А корень, от головы до пят, весь на виду: мог бы ли позволить себе Ефим Граник подобное поведение, если бы не прямая поддержка со стороны доктора Ланды?

Степан пожал плечами: при чем здесь Ланда? Ланда заступился за Ефима уже после Дюковского сада и больницы, когда все было позади.

— Флюиды! — воскликнул Иона Овсеич. — Флюиды летают по воздуху и переносят заразу от одного к другому! Формально было так, как сказал Хомицкий: сначала — Граник, потом — Ланда. Но кто из нас мог сомневаться, что именно доктор Ланда, и никто другой, подставит свое плечо Ефиму Гранику, когда весь двор, все люди вокруг возмущались и гневно осуждали! Для кого из вас, покажите на себя пальцем, это явилось неожиданностью!

Иона Овсеич смотрел в упор, каждый чувствовал на себе его взгляд и невольно отводил глаза.

— Страна построила Волго-Дон, создала Цимлянское море, какого не знала еще природа, на берегах великой русской реки сооружаются крупнейшие в мире Куйбышевская и Сталинградская ГЭС, а мы сидим, как кулик в болоте, и ждем, когда к нам придут и скажут: «Милости просим, вот вам коммунизм — заходите!» Нет, — взмахнул кулаком Иона Овсеич, — никто не придет и никто не пригласит: сами, своими собственными руками будем делать, а кто станет нам поперек, того долой с дороги, как ненужный сорняк!

Правильно, откликнулась Катерина, они с отцом у себя в Бурятии тоже вырубали сорняки топорами; эти сорняки никакая цапка не брала. Степан внимательно посмотрел, Катерина повела плечами, отвернулась, а Ляля подождала несколько секунд и обратилась к товарищу Дегтярю: как же все-таки быть с Граником?

— Орлова, Орлова, — покачал головой товарищ Дегтярь, — ты мне напоминаешь жирафа: ноги промочит в понедельник, а насморк получит в пятницу.

Степан засмеялся: и опять пойдет к тому же доктору Ланде — лечиться.

— Хомицкий, — сказал товарищ Дегтярь, — мне не нравится твое настроение.

В связи с ликвидацией домовой уборщицы, на каждом этаже составили свой график и повесили у дверей парадного, на видном месте, чтобы исключить всякие отговорки: не знал, забыл, не предупредили. Кроме того, Орлова и Чеперуха лично обошли все квартиры до единой и взяли подписи. Отдельные домохозяйки пытались возражать — дескать, у каждого есть свои удобные и неудобные дни, надо было учесть, но Катерина на эти претензии резонно отвечала: если одному удобно, значит, за счет другого, а чтобы всем одновременно было удобно, такого не бывает. Ничего, привыкнем.

Действительно, уже в первые две недели люди так втянулись в новый распорядок, что ни у кого не возникало нужды вносить свои поправки. Наоборот, поскольку календарь составили далеко вперед, всегда можно было заранее управиться со своими частными делами и выкроить два-три часа на общее дело.

Осложнения начались с того момента, когда график дошел до Ланды. Сперва Гизелла просрочила свой день, но можно было допустить, что ей удобнее провести уборку поздно вечером или на другое утро. Однако минул вечер, минуло утро, Катерина специально поднималась на третий этаж проверить, а коридор и кусок лестницы как были в окурках и грязи, так и остались. Больше того, дворовые коты, будто нарочно сговорились, на этой неделе проявили особенное усердие, Гизелла же проходила с царским видом мимо, вроде ее никак не касается. Жильцы, сперва молча, потом вслух, стали справедливо возмущаться, ибо получалось, что одни здесь пурицы, а другие их холуи и прислуга.

Громче всех возмущалась Дина Варгафтик, которая открыто сказала Катерине: если бы она, Дина, хоть бы на одну копейку позволила себе так плевать соседям в лицо, из нее давно бы сделали форшмак. А жене полковника Ланды все можно, потому что она жена полковника Ланды!

Сразу после этого разговора Катерина опять поднялась на третий этаж, все оставалось по-прежнему, дернула за колокольчик и потребовала, чтобы Гизелла вышла в коридор. Гизелла открыла дверь, но в коридор выходить не захотела, а пригласила к себе в комнату. Катерина заупрямилась, сказала, давайте не будем терять времени, и спросила, до каких пор кошачий крем будет валяться на лестнице и благоухать у людей под носом.

— Послушайте, — возмутилась Гизелла, — я не терплю кошек с детства и не буду за ними убирать!

— А другие пусть убирают за вами? — вежливо спросила Катерина.

— Почему за нами? — опять возмутилась Гизелла. — Нас только двое, мы с мужем проходим по лестнице и коридору так, что пятнышка не остается, а другие здесь живут целыми кагалами: бабушки, дедушки, внуки.

— Красавица, — заговорила вдруг голосом цыганки-гадалки Катерина, — ждет тебя дальняя дорога, бубновый валет в синей шинели и теремок в клеточку!

Гизелла невольно сделала шаг назад, Катерина предупредила, что это у них последний разговор по-хорошему и если до утра не будет чисто, она подымет на ноги весь штаб военного округа: пусть пришлют комиссию и проверят, кто такие в действительности Ланды.

Катерина в один прием, по-солдатски, сделала кругом, Гизелла просила остановиться, но та вприпрыжку, трудно было поверить, что мать двоих сыновей, уже спускалась по лестнице.

На следующий день, перед обедом, Гизелла привела из музучилища пожилую женщину, дала ей веник, ведро, швабру и показала, где надо помыть. Женщина управилась за час-полтора, получила свои десять рублей, сказали друг другу спасибо и попрощались.

Во дворе Феня Лебедева как раз кончала уборку, дошла до парадного и на секунду перегородила дорогу:

— Женщина, вы приходили до Ланды?

К Ланде, ответила женщина, а что? Ничего, сказала Лебедева, она просто хотела узнать, дома ли хозяйка: надо занести квитанцию на квартплату. Дома, кивнула женщина, отдыхает: целое утро имела уроки в училище, а после обеда опять. Скоро уйдет.

Поздно вечером Феня передала Орловой и Катерине, что товарищ Дегтярь просит обеих к себе.

— Ну, — спросил Иона Овсеич, — как прошел день? День прошел хорошо, сказала Катерина.

— Хорошо? — переспросил Иона Овсеич. — А ты что скажешь, Орлова?

Ляля тоже сказала, хорошо, и добавила, что в парадном, где Ланды, убрано, разговоров больше не было.

— Значит, все у нас хорошо? — повторил товарищ Дегтярь. — И вас ничего не беспокоит?

Женщины посмотрели друг на друга, задумались, Иона Овсеич внимательно наблюдал, на лице заиграла улыбка, немножко веселая, немножко печальная. Наконец, Орлова призналась: внутри она что-то чувствует, но словами выразить не может.

Да, подтвердил Иона Овсеич, не может, и никогда не сможет, если у них на глазах мадам Ланда открыто оскорбляет весь двор, а жильцы проходят мимо и смиряются, словно низшая каста.

— Неправда, — сказала Катерина, — мы не смиряемся, мы заставили ее убрать.

— Ее? — товарищ Дегтярь приставил ладонь к уху, будто недослышал. — А на первом Всероссийском субботнике в мае девятнадцатого года тоже платили десять рублей, чтобы кто-то за кого-то носил бревна!

Товарищ Дегтярь выждал полминуты, как будто в самом деле могло быть опровержение, и неожиданно предложил:

— А мы давайте каждый соберем по десять рублей и наймем себе батраков, чтобы за нас работали и убирали!

Каждый, сказала Катерина, не в состоянии, а кто в состоянии, это его личное дело.

— Личное? — переспросил Иона Овсеич. — Катерина, ты не Ланде подыскиваешь оправдание, ты себе хочешь сделать легче: в коридоре, мол, чисто — и ладно! А что дом взяли на соцсохранность, то есть социалистическую, а не просто сохранность, это тебя не печет.

— Что же вы хотите, — сказала Катерина, — чтобы я рвала на себе волосы и кричала гвалт, как ваши одесские бабы?

— Наши? — Иона Овсеич прищурил глаз, чтобы получше рассмотреть, Катерина невольно опустила голову. — А я думаю, сибирячка Катерина больше наша, чем иные потомственные одесситы. И вызывает удивление, когда она норовит взять их под свою защиту, вместо того чтобы честно и открыто заклеймить.

Хорошо, сказала Катерина, с Гизеллой это был первый и последний раз, больше ей не позволят.

— Ошибаешься, — возразил товарищ Дегтярь. — Это будет первый и последний раз при одном условии: если весь двор, все жильцы и соседи возмутятся и осудят. А инициатива должна исходить от санкомиссии, которая отвечает в первую голову.

Орлова спросила, как же это сделать практически — созвать женсовет, актив, общее собрание? — но Иона Овсеич отмахнулся и сказал: хватит думать чужой головой, пусть решают сами. А будет собрание, актив или найдут иной способ пропесочить как следует — это вопрос формы и решающей роли не играет. Тут опасаться надо другого: как бы жизнь не опередила нас и не заставила плестись в хвосте.

Последние слова Ионы Овсеича начали сбываться буквально на следующий день. Дина Варгафтик вышла со своей собачкой Альфочкой, чтобы та немножко побегала на свежем воздухе, встретила в подъезде Катерину и сразу затеяла разговор насчет этой барыни Гизеллы, которая нанимает себе несчастных, больных, старых женщин, и те за гроши должны полдня гнуть спину на лестнице. А остальные жильцы пусть гнут сами, и это считается в порядке вещей. Зато в газете и по радио мы каждый день слышим, что у нас полное равенство и все имеют одинаковые права.

Действительно, ответила Катерина, но почему Дина обращается к ней? Надо собраться всем двором, подняться на третий этаж и сказать это все самой Ланде.

— Знаете что, — покривилась Дина, — люди недаром придумали пословицу: горбатого могила исправит.

— Вот, — вскипела Катерина, — это ваши одесситы умеют: перемыть за спиной косточки, посплетничать, а чуть дойдет до дела — все в кусты!

— Катерина Антиповна, — немножко обиделась Дина, — вам не нравится Одесса, за руку никто не держит.

— Одесса мне нравится, — сказала Катерина, — штучки-дрючки ваших одесситов мне не нравятся.

— Одесситов? — схватилась Дина. — Вы имеете в виду всех или только одного сорта?

— Дура! — сплюнула Катерина. — Это у вас в Одессе делят на евреев и остальных, а у нас в Сибири никто понятия не имеет.

После прогулки Дина со своей Альфочкой зашла на пару минут к Тосе Хомицкой облегчить душу, та посочувствовала, но дала совет поменьше встревать.

— Тосенька, — застонала Дина, — как же я могу не встревать, когда прямо на глазах люди все вверх ногами переворачивают.

Тогда, сказала Тося, надо делать и не просить сочувствия.

Да, Дина вытерла платочком слезы, теперь она может не просить сочувствия: у нее есть Альфочка, с которой они спят на одном диване и едят за одним столом.

— Правда, Альфочка? — Дина сбросила туфлю, провела ногой по шерсти, собачка открыла глаза, тихо заскулила и опять зажмурилась. — Разве мы с тобой одинокие! Это наш Гриша гниет в земле, и никому нет дела.

Вечером двор знал уже во всех подробностях, какие коники выбрасывает Гизелла. Одни возмущались больше, другие меньше, но все сходилось в одном: можно взять женщину, чтобы побелить в своей комнате стены, потолки, но, когда на виду у всех, потому что ты жена полковника Ланды, ставишь себя в особое положение, — это у каждого вызывает неприятное чувство. Получается опять как в старой сказке: я хозяин, а ты у меня на посылках.

Одна Марина Бирюк, от которой в данном случае меньше всего следовало ожидать, открыто взяла Гизеллу под свою защиту. Когда Катерина уже собрала группу, чтобы зайти на квартиру к Ланде, Марина отказалась наотрез. Больше того, она стала пропагандировать среди остальных, что свои трудовые деньги человек имеет право тратить, как ему нравится.

— Трудовые деньги! — возмутилась Дина. — Гизелла с мужем вдвоем получают четыре тысячи, а у Катерины на шесть человек — в два раза меньше.

— А мой Андрей получает три тысячи, — сказала Марина. — Вам не нравится, напишите товарищу Сталину, что в правительстве у нас сидят глупые люди и пускают на ветер народные деньги.

— Интересно, — хлопнула в ладони Катерина, — значит, получается так: кто у нас в Советском Союзе имеет большие деньги, может эксплуатировать других.

— Эксплуатировать! — покривилась Марина. — Перестаньте молоть языком, если не знаете. Эксплуатация — это нажива за счет чужого труда.

— А наживать себе здоровье за счет другого, — махнула кулаком Катерина, — это не эксплуатация! А лежать на диване кверху задницей, когда весь двор все делает своими руками, это не эксплуатация!

Марина пожала плечами, повторила, что к Ланде не пойдет, а если другие хотят, пусть идут — это их личное дело.

Иона Овсеич, когда ему нарисовали всю сцену с Мариной, первым делом задал вопрос Катерине: теперь она видит, что с Ландой будет потруднее, чем казалось вначале?

Катерина прямо не ответила, а только мотнула головой в сторону Орловой и заявила, что может с ней вдвоем зайти к Ланде, а если надо, она готова зайти одна.

Нет, категорически отклонил Иона Овсеич, дело не в том, чтобы сказать этой даме, как мы о ней думаем, а дело в том, кто скажет: одна Катерина Чеперуха или весь двор.

— Весь двор, как один человек, — Иона Овсеич прорезал ребром ладони воздух. — А для этого надо еще хорошо потрудиться. Мы запустили идеологическую работу, будто у нас остались последний Граник и последняя Ланда. Сколько раз говорили про домовый кружок по «Экономическим проблемам социализма в СССР», а воз и ныне там! Но пусть кто-нибудь попробует мне теперь сказать нет, мы будем квалифицировать, как заслуживает, со всеми вытекающими последствиями!

— Какими последствиями? — пожала плечами Катерина. — Соли на хвост насыплем, как вашему Гранику.

— Катерина, как вам не стыдно! — возмутилась Ляля Орлова. — Иона Овсеич всю душу отдает людям, а вы его упрекаете, как будто Одесса — это вам глухая тайга: мол, раз, и топором!

— Орлова, — одернул Иона Овсеич, — перестань оскорблять человека: Катерина к нам приехала не из тайги, а из столицы автономной республики.

— А даже из тайги, — усмехнулась Катерина, — так что?

— Абсолютно правильно, — поддержал Иона Овсеич. — Значит, здоровее и телом, и душой. А насчет кружка я опять повторяю: ни одного человека за бортом. Если посещает у себя на производстве, пусть принесет справку, а если нет — будет посещать здесь. В субботу списки должны лежать у меня на столе.

Катерина, хотя не обязана была, приняла участие наравне с Орловой. Как и можно было ожидать, первый отказ поступил со стороны Гизеллы Ланды: она заявила, что изучает у себя в училище проблемы языкознания, и на два кружка у нее нет времени. Катерина удивилась: нет времени? Что же сказать тем женщинам, у которых дома дети, хозяйство, и надо везде успевать, а на прислугу мужья им не зарабатывают?

— Послушайте, — чуть не расплакалась Гизелла, — это низко упрекать женщину, что у нее нет детей!

— А мне противно, — сказала Катерина, — видеть ваши слезы. Начинают с абортов, потому что им не нравятся детские писи и каки, а потом плачутся: ах, ах, бессердечные люди.

— Уходите из моего дома, — закричала Гизелла, — уходите немедленно!

Катерина ответила, пусть успокоится, здесь не своя усадьба, а государственная квартира, и Чеперуха пришла сюда не по личному делу.

— Послушайте, — затрясла кулаками Гизелла, — я позвоню сейчас мужу, чтобы привели милицию!

Нет, сказала Катерина, это она сама позвонит сейчас куда надо.

— Нате, нате, — Гизелла схватила трубку и протянула Катерине, — звоните, куда хотите, кому хотите, только оставьте меня, ради бога, в покое!

Катерина состроила брезгливую гримасу, сказала Гизелле, пусть побережет свои нервы, еще пригодятся, и вышла.

В тот же вечер произошел разговор с Граником. Здесь истерики и криков не было, Ефим сообщил, что на сентябрь завод выделил ему путевку в санаторий, следовательно, на этот месяц кружок уже отпадает. Кроме того, он сильно устает после смены и в голову ему ничего не лезет.

— Значит, — спросила Катерина, — вы отказываетесь?

— Что значит отказываюсь? — удивился Ефим. — Я же вам русским языком объяснил, что не имею физической возможности по состоянию здоровья.

— Хорошо, — сказала Катерина, — я передам товарищу Дегтярю.

— Передайте, — кивнул Ефим. — Если ему будет непонятно, пусть зайдет ко мне.

Ефим с силой захлопнул дверь. Катерина вся кипела от возмущения и немедленно поднялась к товарищу Дегтярю. Она позвонила раз, другой, третий, наконец, хозяин открыл. Катерина увидела полковника Ланду, который шагал вокруг стола и кричал, что Дегтярь преднамеренно терроризирует людей и накручивает их друг на друга. А с Катериной Чеперухой, погрозил пальцем Ланда, у него будет отдельный разговор.

— Чеперуха, — тут же обратился товарищ Дегтярь, — ответь, пожалуйста, на такой вопрос: я посылал тебя к Гизелле Ланде или не посылал?

Нет, сказала Катерина, не посылал; зато жена полковника Ланды выгоняла ее из комнаты, как барыня свою прислугу, и еще грозилась вызвать милицию.

— Позвольте, — набросился полковник, — но она находилась у себя в доме, а вы, едва переступив порог, нахамили ей и довели до обморока!

Катерина ответила, что это не доказательство: мадам Ланда готова упасть в обморок, когда пробежит мышка.

— Послушайте, — вскипел полковник, — я привлеку вас к судебной ответственности за предумышленное хулиганство!

— А вы нас не пугайте, — сказала Катерина, — мы живем на свои трудовые копейки, и нам бояться нечего.

— При чем здесь ваши трудовые копейки? — затряс рукой полковник. — Вы врываетесь в чужой дом и позволяете себе глумиться над женщиной, в данном случае, моей женой — вот за это я буду вас судить.

— Ланда, — спокойно остановил товарищ Дегтярь, — военный человек не должен бросать пустые угрозы: мы не суд и не прокуратура, чтобы выносить людям приговор. А в свою очередь я могу тебе сообщить, что весь двор до глубины души возмущен вашим поведением, и здесь любой прокурор, любой судья должен будет прислушаться.

— Овсеич, — весь подался вперед полковник Ланда, — я тебя вижу насквозь: не зарывайся! Не зарывайся — мой совет тебе. Не те времена.

— Не понял, — товарищ Дегтярь запрокинул голову и немного наклонил вбок. — Какие времена?

Полковник Ланда не ответил, прошелся пальцами по кителю, проверяя пуговицы, поправил орденские колодки, машинально поклонился и вышел.

— Ух, какой фон-барон! — Катерина скривилась и высунула кончик языка. — Аж смотреть противно.

Товарищ Дегтярь несколько секунд глядел на дверь, как будто ожидал, что Ланда вернется, потом подошел к столу, пробарабанил пальцами дробь и сказал:

— Чеперуха, это очень удачно, что ты зашла в такой момент.

Катерина пожала плечами:

— Вы боитесь, что он в самом деле подаст в суд?

— Я? — Иона Овсеич ткнул себя пальцем в грудь. — Нет, Чеперуха, я не боюсь. Пусть другие нас боятся.

Первое занятие провели на квартире у Ляли Орловой. Стульев не хватило, соседи принесли несколько досок, уложили концами на табуреты и удобно расселись. Товарищ Дегтярь сказал, что не мешало бы чуть посвободнее, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Буквально за минуту до начала пришла Марина Бирюк, а вслед за ней — Гизелла Ланда. Иона Овсеич обвел взглядом присутствующих, сказал, что не видит здесь Ефима Граника, и попросил товарища Орлову, как секретаря, занести в рапортичку. Ляля сказала, уже отмечено, и показала ногтем место в тетради; Иона Овсеич спросил, не знает ли кто-либо, по какой причине отсутствует Граник.

Катерина поднялась и повторила то, о чем один раз уже докладывала товарищу Дегтярю: сейчас Граник готовится в санаторий, завод дал ему путевку, а вообще ходить отказался, говорит, ему в голову не лезет.

Присутствующие засмеялись, товарищ Дегтярь призвал к порядку и сказал, что ничего смешного здесь не видит, велел секретарю запротоколировать заявление Граника и внес предложение сообщить по месту работы, то есть на судоремонтный завод.

— У кого будут возражения?

Степан Хомицкий пожал плечами, Гизелла сидела с каменным лицом, а Марина весело, как глупенькая курортница, которая первый раз попала в Аркадию или на Большой Фонтан, беспрестанно ворочала головой.

Возражений нет, сказал Иона Овсеич, выждал несколько секунд, приветливо улыбнулся и поздравил всех присутствующих с началом учебного года. Люди ответили аплодисментами, в этот момент отворилась дверь, зашла Клава Ивановна, и аплодисменты стали еще сильнее. Иона Овсеич попросил всех подняться и стоя приветствовать старейшую активистку, ветерана общественности товарища Малую.

— Садитесь, — Клава Ивановна сделала рукой знак, чтобы сели.

Вместо того, чтобы подчиниться, присутствующие, наоборот, разразились новыми аплодисментами, и Клава Ивановна пригрозила, что уйдет, если они сейчас же не успокоятся. Угроза подействовала, люди взяли себя в руки и приступили к занятиям.

Первый пункт — почему у нас во дворе назрела необходимость изучать именно экономические проблемы, а не, скажем, вопросы марксизма в языкознании, — Иона Овсеич начал с известного всем эпизода, когда Ефим Граник отказался подписаться на заем. Степан Хомицкий уточнил, что не вообще отказался, а только во дворе, но Иона Овсеич сделал замечание за неуместное вмешательство и повторил: отказался подписаться на заем и нашел, как известно, активного адвоката в лице доктора Ланды.

Гизелла, хотя речь шла не о ней, густо покраснела, а когда люди повернулись в ее сторону, стала вдруг бледнеть и сделалась белая как полотно.

Иона Овсеич постучал карандашиком и продолжал: в семье, как говорится, не без урода, а одна ласточка не делает погоды. Однако тот факт, что Ефим Граник, с одной стороны, нашел поддержку, а с другой, не получил должного отпора, заставляет нас присмотреться не только к Ефиму Гранику и его покровителям, но, в еще большей степени, к самим себе. А реплика нашего уважаемого Степана Хомицкого, которую все сейчас здесь слышали, нас лишний раз настораживает.

Степан крикнул с места, и хорошо, что настораживает, это доказывает, что мы каждый сам себе сторож, нас не обделаешь, в углу кто-то хихикнул, старуха Малая дернула Степана за рукав и велела ему закрыть глупый рот.

— Товарищи, — Иона Овсеич повысил голос, — великий Сталин учит, что при социализме платежеспособный спрос населения должен опережать производство. На практике это означает, что у трудящихся на руках всегда больше денег, нежели они могут израсходовать.

Часть этих денег привлекается трудовыми сберегательными кассами, а другая часть — займами, которые государство, опять-таки, расходует на тех же трудящихся. Отсюда один вывод: кто отказывается участвовать в займе, независимо от субъективных причин, работает на замораживание народных средств и, в конечном итоге, на подрыв народного хозяйства.

Иона Овсеич остановился, на висках выступили капельки пота, он вытер кончиками пальцев, взял стакан с водой, немного отпил и продолжал, но уже не так громко:

— Конечно, есть масштаб и масштаб, однако с моральной стороны, удержал человек пятьдесят рублей или пятьдесят тысяч, разница отнюдь не в тысячу раз, ибо каждому ясно, что цифры — это цифры, а лицо человека — это его лицо.

Иона Овсеич остановился вторично, на висках опять выступили капельки пота. В комнате как будто потянуло льдистым холодком, но через минуту тревога миновала, и занятие продолжалось своим чередом.

— А теперь, — сказал Иона Овсеич, — еще один пример, как деньги и материальный достаток выявляют истинный облик человека. Вы уже догадались, что речь идет о жилице нашего дома Гизелле Ланде. Разве при желании каждый не мог бы нанять за десять рублей человека, чтобы он сделал за нас работу?

— Мог бы, — откликнулась Оля Чеперуха, — но для этого надо иметь лишние десять рублей.

— Нет, Чеперуха, — сказал Иона Овсеич и повернулся в сторону Ланды, — не лишние десять рублей, а особую мораль.

Гизелла закрыла лицо ладонями, торчал один нос, заметно было, как вздрагивает голова, Иона Овсеич не отводил глаз и громко спросил:

— А что же это за мораль? Откуда она взялась: может быть сама свалилась откуда-то с неба? Нет, небо здесь ни при чем, и мы хотим услышать объяснение от самой Ланды.

Гизелла по-прежнему закрывала лицо ладонями, Иона Овсеич подождал немного, попросил быть смелее и напомнил народное присловье: умел детинушка воровать — умей и ответ держать. Наконец, Гизелла встала, голова была опущена, как у провинившейся школьницы, и пробубнила себе что-то под нос.

— Громче, — попросил Иона Овсеич, — у правды должен быть громкий голос.

— Наверное, я виновата, но я не хотела ничего плохого, — Гизелла задумалась, постояла молча и пожала плечами. — Я не понимаю, в чем меня обвиняют.

— Не понимаете? — удивился товарищ Дегтярь. — А ваш муж до сих пор не объяснил вам?

— Муж не знает, что я сюда пошла, — сказала Гизелла.

— Вот как! — еще больше удивился товарищ Дегтярь. — Можно полагать, он советовал вам сюда идти?

Гизелла не отвечала, люди притихли, перестали скрипеть стулья, слышно было, как шамкает губами в дремоте Клава Ивановна. Иона Овсеич повторил свой вопрос, но в этот раз с добавлением: а может, как раз не советовал?

— Я не хочу отвечать на этот вопрос, — вдруг повысила голос Гизелла. — Вы не имеете права так разговаривать со мной. Я ничего вам не должна, и никому здесь ничего не должна.

Дина Варгафтик громко засмеялась:

— Можно подумать, что мы живем не во дворе, а где-то в диком лесу.

— Нет, — сказала Катерина, — не в лесу, а в собственном особняке.

— Послушайте, — Гизелла взмахнула своими накрашенными ресницами, — я пришла сюда, чтобы заниматься, а не выслушивать глупые насмешки.

— Для чего сюда пришла Гизелла Ланда, — спокойно ответил Иона Овсеич, — это будем устанавливать мы, а не вы. А кому не нравится, существуют инстанции, где помогут разобраться.

Клава Ивановна всхлипнула, голова качнулась вперед, подбородок уткнулся в ключицу, она открыла глаза, сначала немного растерянно, потом с укоризной и сказала Гизелле:

— Ты молчишь. Опять не выучила урок.

Марина Бирюк засмеялась, другим было не так смешно, они просто улыбнулись. Иона Овсеич потребовал немедленно прекратить веселье, предупредил Гизеллу, что народ не обязан терять на нее столько времени, и в третий раз повторил свой вопрос: советовал ей полковник Ланда идти в кружок по изучению труда товарища Сталина или, напротив, удерживал?

Гизелла посмотрела на товарища Дегтяря и на всех остальных так, словно они где-то внизу, какие-то карлики, лилипуты, ногой оттолкнула свой стул и без единого слова, не повернув головы, направилась к двери. Ляля Орлова успела лишь крикнуть, что воспитанные люди так не поступают, но дверь уже хлопнула, и на железной лестнице зацокали каблуки.

Все присутствующие, даже те, что прежде готовы были простить Гизеллу, теперь единодушно возмущались. Одна Марина Бирюк, как обычно, имела свое особое мнение и доказывала, что любой другой, если бы его взяли в оборот, как Ланду, тоже не сидел бы с открытым ртом и терпел.

— Гражданка Бирюк, — рассердился Иона Овсеич, — если вас не устраивает, можете последовать за ней!

— А это мое дело, — вызывающе ответила Марина, — и не надо слишком много брать на себя.

Иона Овсеич крепко сжал губы, в уголках образовались тяжелые складки, Марина смотрела нахально прямо в глаза, и тут нужно было иметь железное терпение, чтобы смолчать и оставить без внимания.

Вмешалась Клава Ивановна:

— Бирюк, ты еще чересчур молодая, чтобы так вести себя.

— Малая, — товарищ Дегтярь хлопнул в ладони, — я тебе не давал слова, успокойся!

Клава Ивановна сложила руки на груди, беззвучно шевелились губы, люди терпеливо ждали на своих местах, товарищ Дегтярь растер пальцами виски и объявил следующий вопрос: экономика СССР в годы Великой Отечественной войны.

Закончили довольно рано, еще не было десяти. Иона Овсеич вышел вместе с Малой, через минуту догнала Ляля и присоединилась. Повернули на проспект Сталина, в Александровские садики. Иона Овсеич вспомнил, что при старом режиме здесь располагались торговые ряды, в доме номер пять жил некий Еру, по национальности караим, одно время прятали у него литературу, потом перекинулся к меньшевикам. Точнее, не перекинулся, а пристал к своим. Отец нашего Ланды тоже держал здесь свою лавку.

— Оцем-поцем, вспомнил, что было сто лет назад, — сказала Клава Ивановна, — пора уже забыть.

— Забыть, — удивился Иона Овсеич. — А по-моему, как раз самое время вспомнить.

Первые дни октября стояли на редкость погожие. Вечером, когда громкоговорители передавали материалы съезда, люди могли часами сидеть в Городском саду, на Соборной площади, на проспекте Сталина и слушать, а те, кому не хватило места, стояли или неторопливо прохаживались возле столбов с динамиками. Заседания съезда по радио не транслировали, кроме того, известно было заранее, что товарищ Сталин поручил выступить с отчетным докладом своему заместителю Маленкову, но каждому так хотелось еще раз услышать любимый голос с красивым, таким приятным акцентом, как будто самый родной в мире человек, что, вопреки всему, люди продолжали надеяться вплоть до последнего дня и круглые сутки не выключали в своих домах репродукторы.

В последний день товарищ Сталин действительно выступил на съезде. Левитан в тот же вечер повторил по радио, газеты набрали текст крупным шрифтом, вся страна, весь мир вчитывались в каждое слово, и можно было только поражаться, как при таком небольшом объеме удалось охватить целый исторический этап в жизни всего человечества и дать, буквально в нескольких словах, самое главное: буржуазия бесповоротно и окончательно выбросила знамя демократии за борт истории. Практически это означало, что пролетариат крупнейших стран капитала уже теперь должен сделать, дальше откладывать некуда, один-единственный возможный вывод, то есть выбросить самое буржуазию за борт истории.

Следующее занятие кружка полностью посвятили историческому выступлению товарища Сталина. Иона Овсеич подчеркнул, что здесь мы имеем классический образец научной мысли и ораторского искусства, где каждое слово стоит целого тома, а для пролетариата Соединенных Штатов Америки и всего земного шара — это катехизис катехизисов, который можно сравнить только с «Коммунистическим манифестом».

Вечер был теплый, как будто вернулись последние дни августа, после занятия не хотелось расходиться по своим углам, многие остались во дворе и продолжали обсуждать. Иона Чеперуха ударял себя кулаком в грудь и доказывал, что теперь он имеет хороший шанс пожить при коммунизме: раз товарищ Сталин говорит, значит, так и будет.

А хороший шанс, сказал Степан, требует хорошего шнапса, и втроем — Иона, Ефим и Степан — отправились на Пушкинскую. По дороге встретили Адю, он поздно задержался у себя на заводе Кирова, и пригласили за компанию.

В погребке взяли по стакану лидии, потом Адя прикупил бутылку коньяка, закусывали конфетами с соевой начинкой, старый Чеперуха вдруг заплакал пьяными слезами и стал уговаривать Адю не держать в своем сердце никакого зла — что было, то было, надо смотреть только вперед и верить в одно хорошее, а плохое, когда поспеет время, само приходит.

Ефим после санатория сделался совсем молчальником, с лица не сходила горькая усмешка, он только отпивал понемногу из своего стакана и кивал головой.

— Фима, — пристал к нему Иона и опять заплакал, — я тебя прошу, не молчи, скажи нам какое-нибудь слово.

Ефим осмотрелся по сторонам, сделал знак, чтобы наклонились поближе, сложил пальцы щепоткой и два раза тряхнул, вроде подсыпает в тарелочку.

— Не понимаю, — рассердился Иона, — говори человеческим языком!

Ефим вторично осмотрелся, наклонил голову еще ниже и сказал шепотом:

— Отрава. В санатории. Одному подсыпали — умер.

— В санатории? — удивился Чеперуха. — Где же ты наел такую морду?

Ефим больше не отвечал, отломил кусочек конфеты, подержал на языке, потом осторожно, как будто чего-то опасался, начал разжевывать. Иона заявил, что ему противно смотреть, и заказал еще по стакану рислинга, пополам с портвейном.

Когда вышли из погребка, Иона остановился возле большого платана, куски старой коры валялись на земле, обнял его и прижался щекой. Степан схватил сзади за руки и пытался оторвать, но Иона упирался изо всех сил и пьяным голосом повторял:

— Степан, ой, горит душа, огнем горит!

Адя тоже убеждал, что пора идти, а то вокруг собираются люди, получается цирк, старый Чеперуха оттолкнулся от дерева и закричал:

— Сопляк, в тридцатом году я тебя на руках носил, а теперь от тебя такое слышу. Мне больно! Больно!

Дома Иона получил свое от бабушки Оли, Катерина кое-что добавила от себя, и счастье, что Гриша с Мишей встали на защиту деда, помогли снять туфли и одежду, а то женщины после каждой остановки повторяли все сначала, и не видно было конца.

Утром Иона поднялся с тяжелой головой, выпил две кружки рассола, но помогло, как мертвому кадило. Бабушка Оля смотрела и получала одно удовольствие: пусть этот биндюжник хотя бы на час почувствует, какую она имела от него жизнь.

У Ади по поводу вчерашнего был крупный разговор с тетей Аней, в первые минуты он пытался ерепениться, она замолчала, в глазах стояли слезы, тогда он сам подошел к ней, обнял, как родной сын, поцеловал, тут она совсем расстроилась и заплакала по-настоящему.

Степан до середины ночи не мог заснуть, а рано утром, чуть стало светать, Тося разбудила и сказала, пусть пойдет, проведает Ефима: человек один, помрет, и никто не услышит.

Степан позвонил четыре или пять раз, ответа не было, в голову, действительно, полезли всякие мысли, он осмотрел стекло, где послабее замазка, решил позвонить в последний раз, и, наконец, звякнула задвижка, отворилась внутренняя дверь:

— Степан! — испугался Ефим, глаза вмиг сделались белые. — Лизочка заболела? Умерла?

Гость подивился: что за люди — то одна, то другой про смерть! Тьфу! Ефим объяснил, что всю ночь напролет его преследуют кошмары, как будто с ним самим или с кем-то близким должно произойти нехорошее.

Степан по-утреннему крякнул и потянулся: недопили вчера, получилось ни то ни се — не трезвый, не пьяный, — а внутри свербит.

Ефим вынул из шифоньера бутылку крепленого, поставил на плитку чайник и прилег на спину, поперек кушетки, пока не закипит. Степан сидел за столом, закрыл лицо руками, со стороны могло показаться, что человек тяжело задумался, Ефим покряхтывал, вздыхал, иногда вырывался негромкий стон, Степан невольно подымал голову и прислушивался. Во дворе закричала кошка, первое впечатление было, что прямо под окном заходится грудной младенец, но крик повторился, в этот раз с протяжным истерическим ой-ой-ой, которое бывает у бездомных котов после долгой ночи.

Чайник понемногу наполнялся веселым, с утренней хрипотцой, свистом. Степан сказал, пора ставить чашки, разлил в стаканы вино, нарезал хлеба, селедки, лука и велел хозяину подняться. Тот не откликался, гость сам взял из шифоньера чашки, сахарницу, пачку ячменного кофе, заглянул в чайник, от пузырьков уже подымалась рябь, подождал несколько секунд, крышка оставалась в руке, вспомнил про Иону, как он вчера с деревом танцевал посреди Пушкинской фокстрот, и засмеялся.

Ефим смотрел в потолок, непонятно было, слушает или не слушает. Степан снова велел подняться, выключил плитку, налил себе в чашку кипятку и поставил чайник на пол, чтобы не пачкать лишнюю тарелку.

Ефим присел к столу, взял стакан с вином, низко наклонил голову и сказал:

— Завод хочет дать мне комнату. В поселке судоремонтников. А я не хочу. Граник уже прожил свою жизнь — другой не будет. Степан, ты меня понял?

Да, ответил Степан, понял, но, если рассуждать здраво, лучше хорошая комната, чем плохая.

— Степан, — вздохнул Ефим, — я вижу, ты меня не понял: хорошая, плохая — какая разница, если в этом дворе Граник еще помнит себя человеком, как все другие люди, а там голый пустырь, надо начинать все сначала.

Нет, стоял на своем Степан, лучше хорошая комната, чем плохая, а поселок судоремонтников или наш двор, или Дерибасовская — не имеет значения. В конце концов, можно приезжать в гости.

— Приезжать к самому себе в гости, — усмехнулся Ефим. — В белых тапочках, на черных битюгах.

Степан махнул рукой: мы не такие тяжелые, чтобы возить нас на битюгах.

Хозяин поднял стакан, громко чокнулись, Степан пожелал, чтобы всегда было не хуже, дружно выпили, с аппетитом закусили, оставалось только пожалеть, что рядом нет Ионы, и в это самое время раздался звонок. Ефим едва успел встать, снаружи уже затарабанили в стекло и опять зазвонили.

— Конечно, — Ефим открыл дверь, — кто еще может так рваться в чужую квартиру, как не сам Чеперуха!

Степан поднялся навстречу, чтобы подать гостю стакан и пожурить за опоздание, но невольно остановился: у Ионы было черное, как земля, лицо.

— Мальчики, — сказал Иона, — плохие дела: арестовали нашего Ланду.

— Ланду? — у Ефима сделались сумасшедшие глаза, открылся рот, нижняя губа дрожала. — Ланду?

Иона закрылся ладонью, из-под пальца выкатилась слеза, задержалась на кончике носа и повисла; Степан посмотрел на Иону, на Ефима, выругался матерными словами, махнул рукой и вышел.

Иона ударил себя кулаками в грудь, тяжело, со стоном, вздохнул, сказал, что пора на работу, кони со вчера стоят непоеные, и тоже вышел.

Ефим оставил на столе все, как было, надел плащ, взял ящичек с новыми кистями и шпателем из нержавейки, захлопнул дверь, посреди двора замедлил шаг, глянул по сторонам, в окнах, как обычно, горел свет, перед работой и школой за столами пили чай папы, мамы со своими детьми, — и дикая боль, как будто проткнули раскаленным прутом, прошла насквозь через сердце под лопатку. Ефим схватился левой рукой за грудь, на секунду потемнело в глазах, на лбу выступила испарина, и все тело охватила дикая слабость.

Трамваи по улице Советской Армии шли переполненные, молодые ребята висели на подножках, буферах, по бокам и весело переговаривались. Ефим пропустил три вагона, дальше ждать не было смысла, и двинулся пешком. По дороге несколько раз возвращалась слабость, хотелось прислониться к стене или просто прилечь на тротуаре, но время подпирало, оставались считанные минуты, а до Пересыпи было еще идти и идти.

Во дворе, когда узнали, что арестован полковник Ланда, сначала не поверили. Клава Ивановна возмущалась больше всех и каждому встречному-поперечному повторяла: здесь какая-то ошибка. Товарищ Дегтярь терпеливо пытался ее урезонить и, в конце концов, вынужден был напомнить, что болтовня есть болтовня, от кого бы ни исходила, а Малая в ответ набросилась на него и обругала такими словами, каких от нее не слышали за всю жизнь.

Аня Котляр, хотя никогда не была в особенно близких отношениях, решила зайти к Гизелле и поддержать в трудную минуту. На деле, однако, сложилось по-другому: Гизелла даже не предложила гостье присесть и заявила, что не нуждается в сочувствии, а история с Иосифом — это личное дело Котляров, и никаких параллелей с полковником Ландой нет и быть не может.

У Ани от обиды сжалось все внутри, захотелось ответить каким-нибудь грубым словом, но она взяла себя в руки, попросила извинения, вышла и тихонько притворила за собою дверь. В коридоре она машинально обернулась; Гизелла смотрела ей вслед, но сразу сделала вид, что возится с английским замком и случайно задержалась.

Дворничка Лебедева, когда Аня спустилась вниз, стала со своей метлой поперек дороги и спросила, как себя чувствует мадам Ланда. Аня обошла сторонкой, будто не к ней обращаются, дворничка горько вздохнула и сама себе ответила:

— Как пожар: то люди все имели, то в один миг все геть сгорело.

Про визит Ани Котляр к Гизелле товарищ Дегтярь не сказал ничего хорошего и ничего плохого, только вспомнил народную поговорку: рыбак рыбака чует издалека. Старуха Малая снова разбушевалась и угрожала вслух, что напишет в штаб округа и министру обороны, если через три дня Ланды не будет дома.

— Малая, — качал головой Иона Овсеич, — не те адреса.

Не те, трясла кулаками в ответ старуха Малая, тогда она напишет лично товарищу Сталину, а он быстро разберется, пусть зачинщики пеняют сами на себя!

Минуло три дня, минула неделя, полковник Ланда не возвращался, Гизелла осунулась и почернела прямо на глазах, голова была все время опущена, как будто прижали сверху грузом. Соседи иногда здоровались, иногда проходили молча, Гизелла то замечала их, то не замечала, и постепенно они тоже перестали замечать.

Дина Варгафтик принесла известие, что в одной больнице обнаружили прямое вредительство: больным вместо наркоза давали яд, от которого умирали не сразу, а через день-два, вроде просто не выдержали операцию. Не дай бог сейчас попасть на койку.

Аналогичную новость, но уже с конкретным адресом, принесла Тося Хомицкая: она стояла в церкви и своими ушами слышала, как одна женщина, культурная, хорошо одетая, рассказывала, что в Еврейской больнице ее зятю хотели вырезать мочевой пузырь, а на самом деле была простая грыжа.

Оля Чеперуха возмутилась:

— Тося, как вам не стыдно повторять такие глупости: получается, все доктора — сволочи.

Дина заступилась за Тосю: почему все? Никто не говорит, что все, но иди угадай, кто именно.

В субботу у Ани Котляр было ночное дежурство. Утром она вернулась домой с таким видом, что Адя испугался и невольно закричал:

— Тетя Аня!

Она успокоила его, сказала, ничего страшного, просто один больной, которому надо было ввести глюкозу внутривенно, выхватил у нее из рук шприц, бросил на пол и растоптал. А другой дурак, глядя на этого, тоже вдруг заартачился, хотя еще два дня назад был одной ногой по ту сторону, чудом выходили.

— Дикари, — тихо произнес Адя. — Тайга. Пятнадцатый век.

Тетя Аня пожала плечами: хорошие дикари, один — с теплохода «Дзержинский», другой — с завода Октябрьской революции.

После обеда Клава Ивановна специально поднялась к Ане Котляр, велела Аде выйти погулять и спросила:

— Ты можешь сказать мне всю правду: у вас в больнице действительно что-то было или это одни выдумки?

Аня сделала большие глаза:

— Мадам Малая, от вас я этого не ожидала!

— Оставь свои комплименты другому, — сказала Клава Ивановна, — и поклянись здоровьем: было или не было?

Аня поклялась здоровьем, что ничего не было, Клава Ивановна с облегчением вздохнула:

— Я так и знала. Но Ланда остается там, а даром держать не будут. Что-то есть.

Гизелла иногда ночевала дома, иногда уходила к своей сестре на улицу Красной Гвардии, возле театра Революции. Катерина сказала Зиновию: Гизеллу в такой квартире одну не оставят, обязательно переселят, а инвалид Отечественной войны, двое детей, имеет право претендовать в первую очередь.

Зиновий поднял голову, уставился на жену, Гриша с Мишей забыли про свои игрушки и притихли, Катерина попросила не гипнотизировать ее и предупредила, что может повторить все сначала, Зиновий подошел к детям, помог собрать игрушки и велел ложиться спать. Миша, по привычке, стал канючить, чтобы разрешили еще пять минут, а Гриша повернулся без единого слова и пошел раздеваться.

Сначала оба возились в своих кроватках, дергали за железные прутики и смеялись. Катерина спросила, кому захотелось на сон грядущий сыромятники, Миша ответил, никому, и наступила тишина. Зиновий сделал жене знак, чтобы плотнее притворила дверь, подождал, пока она обернется к нему лицом, и сказал: если в этом доме повторят хотя бы еще раз то, что он услышал пять минут назад, вся Одесса ахнет!

Катерина сложила руки на груди, смотрела прямо перед собой, Зиновий оставался сбоку, и спросила: значит, Ланда не виноват, его зря арестовали?

Зиновий опустил голову, немного подержал в таком положении, затем поднял, глаза были холодные, как будто из синего фарфора, и громко, наверное, было слышно во дворе, сказал:

— Когда я родился, в этом дворе уже был доктор Ланда и лечил людей; когда меня учили на лейтенанта, полковник Ланда уже четыре года, с первого дня войны, спасал жизнь нашим солдатам и командирам. И заруби у себя на носу: никакого другого Ланды нет, никакого другого Ланды я не знаю!

Катерина по-прежнему держала руки на груди, сделала шаг вперед, теперь она смотрела на мужа в упор, и повторила свой вопрос: значит, Ланда не виноват, зря арестовали, а его Ландочка пусть одна живет в своих хоромах?

Зиновий схватил стакан, стекло хрустнуло в руке, на скатерть капнула кровь; Катерина машинально зажмурила глаза, пожелтели скулы, медленно повернулась и пошла в комнату к детям. Скрипнул стул, затем все утихло, немного спустя послышался какой-то звук, вроде кто-то всхлипнул или шмыгнул носом. Зиновий взял с кровати байковое одеяло, разостлал на диване, лег в одежде, сбросил только пиджак, и укрылся с головой. В том месте, где кончается бедро, одеяло круто спускалось и почти вплотную прилегало к дивану, как будто у человека нет обеих ног.

В первом часу Катерина вышла из комнаты детей, остановилась возле дивана, подтянула одеяло, сверху положила еще одно, погасила свет и легла на кровать. Сон не шел, она долго ворочалась, за стеной, у Ефима, назойливо скреблась мышь; опять вернулись мысли про Ланду: Зиновий привык к нему с детства и не хочет знать правды, как будто от этого что-нибудь зависит. А Гизеллу наверняка переселят — две большие комнаты, кухня, ванная, коридор, и один человек! — квартира все равно достанется другому, так пусть уже лучше своему, из своего двора.

Катерина вздохнула, мышь скреблась где-то рядом, чуть не под кроватью, поднялась злоба против этого придурка Граника, который разводит вокруг всякую заразу, а завод предлагает ему отдельную комнату, он еще крутит носом: Большой Фонтан не Одесса, только его двор — Одесса. Псих!

На следующий день разговор про квартиру доктора Ланды повторился, в этот раз завела бабушка Оля. Дома оставались вдвоем, Зиновий кончал ужинать, она принесла на десерт вермишелевую бабку с изюмом и сказала: конечно, не дай бог, чтобы Ланду сослали в Сибирь, но не от нас зависит, а квартира попадет в чужие руки. А почему ее сын заслужил меньше, чем другие?

— Мама, — Зиновий успел отрезать кусок бабки, но так и не притронулся, — когда говорит моя жена, еще можно понять, но как у тебя поворачивается язык!

— Зюня, — бабушка Оля подставила руку и положила голову на ладонь, — всю жизнь мы мучались в одной комнатушке, теперь у тебя, слава богу, отдельная квартира. Но разве это квартира: это же форпост, бывшая прачечная, где самые бедные люди из двора стирали и вываривали дырки на своих подштанниках.

— Мама, перестань, — тихо попросил Зиновий.

— Не затыкай матери рот! — закричала бабушка Оля. — Первый и последний раз в жизни мой сын, мои внуки могут, наконец, пожить в настоящей квартире, а он строит из себя святого угодника, которому ничего на свете не надо: только работать, работать и работать!

Зиновий поднялся из-за стола, с грохотом отбросил стул, по-командирски, как будто портупею, подтянул ремни протеза и вышел на улицу — без пиджака, без пальто, без шапки. Бабушка Оля заплакала, схватила вещи и побежала вслед, но догнать не успела, постояла немного у ворот и вернулась.

Утром, только проснулись и включили радио, весь двор мог поздравить себя с большими именинами: постановлением Совета Министров СССР авиаконструктору Малому Павлу Борисовичу присуждалась Сталинская премия первой степени. Иона Овсеич хотел немедленно спуститься, лично поздравить Клаву Ивановну и поблагодарить за такого сына, но решил воздержаться, пока почтальонша не принесет газету.

Когда Иона Овсеич зашел к Малой, там уже сидели Орлова, Степан и Зиновий, но газеты на руках еще ни у кого не было. Иона Овсеич аккуратно развернул, прочитал несколько незнакомых фамилий, сделал паузу и с выражением, не хуже самого Левитана, наконец, произнес: Малому Павлу Борисовичу, конструктору, доктору технических наук. Дальше перечислялись другие фамилии, Иона Овсеич прочитал полностью, поскольку все шли под одним номером, и передал газету матери лауреата, чтобы она посмотрела еще раз — своими глазами. Клава Ивановна сказала, что без очков все равно слепая, а куда положила, не помнит, поэтому пусть смотрят другие. Пока гости читали и перечитывали, она сидела в своем кресле, руки на подлокотниках, ноги укрыты платком, и задавала себе вслух вопрос: зачем ее сыну такие деньги — сто пятьдесят тысяч? С его покойным отцом, Борисом Давидовичем, они имели на двоих семьдесят рублей в месяц и прекрасно обходились.

— Дегтярь, — обратилась Клава Ивановна, — напиши Паше от моего имени, чтобы сто тысяч отдал в детдом: пятьдесят тысяч ему тоже хватит.

Написать можно, сказал Иона Овсеич, но дело в том, что одна премия на весь порядковый номер, а их там десять человек, значит, по пятнадцать тысяч.

У Клавы Ивановны поднялись брови, Степан весело засмеялся, она цыкнула на него, немного призадумалась и сказала: хорошо, тогда надо написать, чтобы Паша поговорил с остальными, пусть сложатся по десять тысяч и отдадут детям.

Целый день у мадам Малой не закрывалась дверь: люди заходили и выходили, каждому хотелось пожать руку, и никто ни разу не подумал, что он в этом дворе не один, а старому человеку впору и отдохнуть. Поздно вечером почтальон принес поздравительную телеграмму из Москвы. После этого многие навестили Клаву Ивановну по второму разу, и все начинали с одного вопроса: это правда, что телеграмма лично от Сталина? Конечно, отвечала Клава Ивановна, товарищу Сталину же нечего делать — только телеграфироваться с Малой. Люди и сами понимали, что это так, но когда идешь с уверенностью, а потом вдруг выясняется ошибка, всегда бывает немножечко досадно.

Накануне Нового года Иона Овсеич добился, чтобы клуб Ильича предоставил на весь вечер свое помещение для чествования нашей старейшей активистки и общественницы. Сама Клава Ивановна упорно отказывалась, но в подъезде и возле клуба уже повесили объявление и, хочешь не хочешь, надо было подчиниться.

Среди приглашенных были, кроме жильцов двора, люди из соседних домов, девушки с обувной фабрики, трикотажницы с фабрики имени Крупской и пионерский отряд из школы номер шестьдесят восемь, который кончал вторую четверть без единой двойки.

В кратком вступительном слове товарищ Дегтярь охарактеризовал весь жизненный путь Клавы Ивановны Малой, от дочери простого рабочего с завода Гена, ныне Октябрьской революции, до матери лауреата Сталинской премии первой степени. Тридцать лет, как один день, сквозь грозы и непогоды, сквозь стужу и зной, эта простая женщина, труженица и мать, несла свое сердце, словно горьковский Данко, чтобы отдать его до конца, без остатка людям. А люди приходили к ней со своими горестями, своими радостями, своими заботами, и не было случая, когда бы простой электрический звонок в квартиру Малой, каких у нас тысячи и тысячи, не зазвонил, а дверь осталась бы запертой.

— Так позволь же, дорогая бабушка Клава, — товарищ Дегтярь широко раскрыл руки, — обнять тебя, горячо поцеловать и сказать наше сердечное сыновье спасибо!

Когда Клава Ивановна поднялась навстречу, затрубил пионерский горн, ударила барабанная дробь и отряд с развернутым знаменем ступил в проход между рядами, по-солдатски чеканя шаг.

В зале грянули аплодисменты, Клава Ивановна пыталась произнести слово, но отряд уже выстроился шеренгой вдоль сцены и, по сигналу вожатого, запел любимую песню юбилярши:

Клава Ивановна пела вместе с пионерами, остальные тоже подтягивали, а кто не знал слов, радостно улыбался, двигая губами в такт, чтобы не чувствовать себя в такую минуту посторонним.

Вожатый поднес Клаве Ивановне букетик живых цветов, повязал на шее пионерский галстук, она поцеловала его в обе щеки, он четко сделал кругом и занял свое место на правом фланге отряда. Председатель объявил, что от имени инженерно-технической интеллигенции слово имеет товарищ Чеперуха Зиновий Ионович, который, по совместительству, почти родной внук нашей бабушки Малой.

Зал реагировал на шутку председателя веселым оживлением, а когда Зиновий, подходя к трибуне, сказал: «Не по совместительству и не почти, а действительно родной внук!» — поднялась настоящая буря, люди вскакивали с мест и старались перекричать друг друга:

— Правильно, Зиновий! Браво! Браво!

Прежде всего, сказал Чеперуха, от имени всего коллектива станкостроителей завода имени Кирова он хочет передать привет и горячие поздравления товарищу Малой Клаве Ивановне и пожелать ей еще много-много лет жизни, здоровья, бодрости! Комсомольцы и молодые рабочие завода, которым он неоднократно рассказывал о выпавшем на его долю счастье родиться и жить в одном доме, под одной крышей с таким удивительным человеком, как наша Клава Ивановна, просили передать ей в знак своей любви и неувядающей молодости юбилярши скромный подарок — значок Осоавиахима, выгравированный на пластинке из нержавеющей стали, с именной монограммой.

Прежде чем вручить адресату, Зиновий поднял пластинку, по форме в виде книги, высоко над головой, и кто хорошо помнил, мог только поражаться, насколько точно повторили значок Осоавиахима: тот же шлем противогаза, та же гофрированная труба, тот же пропеллер аэроплана.

Чтобы получить свой подарок, Клава Ивановна хотела направиться к трибуне, но Зиновий опередил ее и подошел первый, причем шаг был такой твердый, как будто у человека обе ноги, и даже скрип протеза не выдавал настоящей правды. Поскольку ростом юбилярша была почти на целую голову ниже, она заставила оратора наклониться, прижала к своей груди и так стояли вдвоем целую минуту, а зал горячо аплодировал, многие вытирали слезы, на лицах виднелись вперемежку радость, гордость, восторг, лишь у стариков могло промелькнуть иногда выражение грусти или печали.

Вернувшись на трибуну, Зиновий сжато, в нескольких словах, нарисовал картину гигантского технического прогресса, который в настоящее время переживает вся наша страна. Ярким свидетельством этого прогресса, властного его вторжения в наши будни и повседневную жизнь является присуждение партией и правительством Сталинской премии первой степени одесситу, бывшему жильцу нашего двора, авиаконструктору Малому Павлу Борисовичу. Мать лауреата мы сейчас видим здесь, среди нас; пользуясь этим случаем, попросим ее передать сыну, нашему замечательному земляку Павлу Борисовичу Малому, горячий привет и пожелания новых успехов и свершений на благо народа, на благо Родины!

Зиновий вторично оставил трибуну, подошел к столу, где сидела Клава Ивановна, в этот раз она спокойно ждала на своем месте, и крепко пожал руку. Присутствующие дружно аплодировали, товарищ Дегтярь предложил рассматривать эти аплодисменты как одобрение и, в свою очередь, также крепко пожал руку матери лауреата.

Слово для приветствия получила апретурщица обувной фабрики, передовик социалистического соревнования, ударник труда, комсомолка Надежда Бузга. Подойдя к трибуне, Надя вынула из кармана листок бумаги, положила перед собой, весело нахмурилась и сказала:

— Вот здесь написана вся моя речь. Но пусть товарищи на меня не обижаются, сегодня я не могу говорить по писаному. Я просто хочу сказать: дорогая Клава Ивановна, дорогая наша мама, приходите к нам на фабрику, согрейте нас теплом своей души, а если надо, то и пожурите, мы не будем в обиде. А в благодарность и залог нашей дружбы примите наш скромный подарок: лаковые туфли, и носите их сто лет без износу!

Надя поклонилась, достала коробку с красной ленточкой и поднесла юбилярше. Клава Ивановна отложила коробку в сторону, обняла девушку, трижды расцеловались, потом развязала ленточку, вынула туфли, тут же на глазах у всех переобулась и сделала пять-шесть шагов взад-вперед по сцене.

Зал разразился такими аплодисментами, что председателю пришлось несколько раз показать на потолок и стены, которые, в конце концов, не из железа и не из стали.

Для приветствия от жильцов и соседей слово получила товарищ Орлова Идалия Антоновна. Зал понемногу успокоился, кое-где раздавались еще отдельные хлопки, но Ляля не стала ждать полной тишины и взволнованным, по-девически чистым, звонким голосом, когда слезы радости и восторга сами рвутся наружу, воскликнула:

— Родная! Любимая! Где взять слова, чтобы донести до тебя хотя бы один процент нашей любви, нашего уважения и благодарности! Где найти слова, чтобы передать ту гордость, которую мы испытываем от сознания, что прожили всю свою сознательную жизнь бок о бок с тобой, дышали одним воздухом и видели над своей головой тот же клочок голубого неба. Кто забыл, как в трудную минуту ты возилась со мной терпеливее, чем родная мать, выходила меня, не дала сбиться с дороги, а я, стыдно и больно сегодня вспоминать, не упала к твоим ногам, не расцеловала твои золотые, натруженные руки. Так позволь же, родная, сделать это сейчас, в этот большой и радостный для всех нас день!

Хотя только что все слышали просьбу, но получилось немного неожиданно, когда Ляля подбежала к Клаве Ивановне, в самом деле упала на колени, сложила ладонями руки и прижала к груди. Клава Ивановна схватила Лялю под локти, приказала немедленно подняться, та заупрямилась, тогда пришел на помощь Иона Овсеич, и общими силами поставили на ноги.

Ляля дрожала, по щекам текли слезы. Зиновий Чеперуха оставил свое место за столом президиума, вышел на середину сцены и громко, разводя руки над головой, захлопал. Зал подхватил аплодисменты, один за другим поднялись все ряды, от первого до последнего, и стоя приветствовали юбиляршу.

Когда буря стихла и люди уселись на свои места, в задних рядах послышалась какая-то возня. Председатель просил побыстрее успокоиться, но возня, наоборот, усилилась, раздались недовольные голоса, как будто вот-вот начнется перебранка, те, что сидели впереди, невольно обернулись и стали присматриваться. Оказалось, какому-то молодому человеку вдруг захотелось выйти, остальные возмутились и потребовали, чтобы он подождал до перерыва, а он еще нахальнее протискивался вперед, наступая людям на ноги, словно оглох и ослеп.

— Задние ряды, — обратился товарищ Дегтярь, — что там у вас такое?

Ответа не последовало, только громче стали голоса, поскольку молодой человек уже достиг прохода и демонстративно, глядя прямо перед собой, направлялся к дверям. Наконец, Иона Овсеич увидел, что это не кто иной, как Адя Лапидис, в первый момент было острое желание крикнуть: «Стой! Куда идешь?» — но люди успели распахнуть дверь и насмешливо пожелали молодому человеку хорошо проветрить мозги. У самого порога Адя споткнулся, издали могло показаться, что дали подножку, в зале поднялся веселый гул одобрения, и на том происшествие было исчерпано: дверь закрыли, а морозный воздух, который проник с улицы, только освежил помещение.

Председатель постучал авторучкой по графину и объявил: для вручения ценного подарка слово предоставляется Татьяне Гордейчук, мотальщице фабрики имени Крупской, регулярно выполняющей сменное задание на сто тридцать — сто сорок процентов.

Таня поднялась на сцену с целлофановым пакетом, заявила, что лучше своего бригадира Идалии Антоновны она все равно не скажет и положила подарок — трикотажный костюм из шелка, на кофточке вышит именной вензель — возле председателя. Товарищ Дегтярь повел рукой в сторону юбилярши, Таня вдруг смутилась, видимо, осознала свою оплошность, невольно прикусила зубами палец, Клава Ивановна сама подошла к ней, крепко обняла и, по обычаю, трижды расцеловались.

Степан Хомицкий предложил, чтобы юбилярша тут же примерила костюм, а вдруг не подойдет и надо будет менять, из зала раздались голоса в поддержку, но Таня ответила, что ошибки не может быть, поскольку мерку снимали заранее.

Иона Овсеич схватился за голову, как будто в диком ужасе, и закричал:

— Татьяна, что же ты открываешь наши государственные тайны!

— Ничего, — откликнулся Зиновий, — здесь все свои, а от народа у нас секретов нет!

Таня опять смутилась, сильно покраснела, но люди так искренне смеялись, что, в конечном итоге, можно было только радоваться комичному обороту, которого загодя никто не планировал и не мог предвидеть.

Понадобилось время, чтобы зал угомонился, однако шум возобновился с удесятеренной силой, едва председатель огласил: слово для ответа имеет юбилярша, Клава Ивановна Малая.

Выждав минуту, Клава Ивановна несколько раз показала рукой, что пора успокоиться, но эти призывы давали прямо противоположный результат, и оставалось только одно: терпеливо ждать, пока переполнявшие людей чувства не выльются полностью наружу.

Наконец, наступила тишина, Клава Ивановна секунду-другую внимательно разглядывала зал и произнесла, кивая в сторону председателя:

— Здесь меня поздравили с тридцатилетием общественной деятельности. Довожу до сведения присутствующих: тридцать лет моему юбилею исполнится ровно через один год и один месяц. Но наши организаторы немножечко поспешили, потому что в глубине души у каждого мелькал страх: а вдруг эта старая карга Малая возьмет да помрет, и мы не успеем!

В зале поднялся веселый ропот, послышались возгласы протеста, к ним присоединился президиум, один лишь товарищ Дегтярь молчал, как будто целиком принимает обвинение.

— Видите, — сказала Клава Ивановна, — сам Дегтярь не возражает. Но открою вам секрет: здесь я целиком на его стороне. На его потому, что Сталинская премия, которую партия и правительство дали моему сыну, это нафада всем вам, и сегодня, здесь, мы собрались на свой праздник. Позвольте же старухе Малой низко поклониться и сказать: родные мои, дети мои, сердечное вам спасибо!

Клава Ивановна поклонилась на три стороны, люди ответили аплодисментами; Дина с Тосей занимали места в первом ряду, обе невольно прослезились, слева и справа сидели совсем посторонние люди, глаза тоже подозрительно блестели, и время от времени приходилось вытирать мизинцем.

— Ой, — тихонько простонала Оля, — наша Малая прожила-таки красивую жизнь: можно завидовать.

— Дорогие товарищи, — Клава Ивановна фустно улыбнулась, — время не стоит на одном месте. Годы идут, мы стареем, умираем — да, да, умираем, не надо себя обманывать, — а на смену рождаются новые люди, и мы должны отдать им все, что имеем, потому что туда с собой ничего не унесешь: человеку все надо здесь. Мы ждем, что наши дети, наши внуки скажут нам за это спасибо. И, конечно, бывает горько, когда вместо спасибо слышишь упрек: «Бабушка, ты ничего не понимаешь — теперь все по-другому». Да, здесь есть доля правды: даже у себя во дворе иногда мне кажется, что Малая становится чужой. Помолчите, помолчите! Но я задаю себе вопрос: «Почему надо обязательно считать, что они виноваты? Может быть, действительно, я виновата?»

В зале воцарилась тишина, Иона Овсеич постучал авторучкой по фафину, невольно складывалось впечатление, что это сигнал оратору.

— Может быть, действительно, — Клава Ивановна развела руками, — мой двор, мои соседи уже не могут жить, как одна большая семья, потому что дети стали взрослые, теперь у них свои дети, свои семьи? Многие говорят: война. Конечно, война это война, особенно с Гитлером, но разве три года после революции не было войны?

Иона Овсеич опять постучал по графину, Клава Ивановна машинально повернулась в его сторону, он незаметно, как будто почесывая руку, показал на часы.

— Не показывай на часы, — громко сказала Клава Ивановна, — мне регламента никто не устанавливал.

Люди улыбнулись, Иона Овсеич тоже улыбнулся и сообщил, что в адрес президиума поступила просьба послушать конкретно о работе, которую товарищ Малая вела по линии общественности на протяжении тридцати лет.

— Нет, — сказала Клава Ивановна, — что-то переменилось, и никогда больше не вернется. И в этот вечер старуха Малая, поскольку ей устроили юбилей, хочет вместе с вами вспомнить двадцатые годы, тридцатые, МОПР, Осоавиахим, форпост, потом все разойдутся по домам, хорошо выспятся, утром проснутся и посмотрят на календарь: а какой сегодня у нас год?

Клава Ивановна остановилась, вытерла кончиками пальцев под глазами, товарищ Дегтярь, хотя в зале была полная тишина, дважды хлопнул по столу, поднялся и громко сказал:

— Давайте поаплодируем нашей дорогой юбилярше и пожелаем ей еще тридцать лет работать и трудиться на благо народа, на благо советского человека!

Иона Овсеич первый ударил в ладони, вслед за ним президиум и весь зал, Клава Ивановна стояла немного растерянная, как будто хотела еще говорить, а ее оборвали на полуслове. Зиновий и Ляля подошли к ней, взяли под руки и усадили за стол президиума рядом с председателем.

— А что касается твоих опасений, товарищ Малая, — весело продолжал Иона Овсеич, — то здесь мы должны полностью рассеять их: да, советский человек переменился, то есть вырос, возмужал, и сегодня он на голову выше любого представителя буржуазного мира, но одно, при всех изменениях, остается и останется навеки незыблемым — это монолитное единство советского общества, сцементированное железной волей большевиков!

Последние слова покрыла новая волна аплодисментов, причем в этот раз даже нельзя было различить, кто опередил — президиум или гости в зале. Когда стало понемногу утихать, Иона Овсеич взволнованным голосом сообщил присутствующим, что поступило предложение послать от имени всего собрания приветственную телеграмму товарищу Сталину.

Люди поднялись в едином порыве со своих мест, из зала раздался возглас: «Да здравствует великий Сталин!» — с разных сторон, как в первомайской колонне, откликнулись громким ура, Иона Овсеич повторил здравицу, зал немедленно ответил, и надо было обладать особым слухом, чтобы уловить в этот раз хоть какой-то разнобой между передними и задними рядами.

По сигналу вожатого, затрубил горн, ударили барабаны, пионеры сделали «Всегда готов!», председатель оповестил, что торжественная часть на этом объявляется закрытой, а сейчас будет показана кинокартина «Богатая невеста».

Со стен, как будто ворвались откуда-то с улицы, грянули звонкие женские голоса:

Поздно вечером, когда Клава Ивановна уже ложилась спать, позвонил Ефим Граник. Он сказал, что в последние дни нельзя было пробиться к мадам Малой, а хотелось немного посидеть вдвоем, без свидетелей.

— Хорошо, — вздохнула Клава Ивановна, — раз ты уже здесь, возьми стул и не стой, как нищий у порога.

Ефим присел к столу, расстегнул пиджак и вынул довольно большой предмет, завернутый в пергаментную бумагу. Хозяйка спросила, что это. Он не ответил, медленно распаковал, оказалось, кусок толстого черного стекла, а когда она взяла и повернула кверху другой стороной, перед глазами засияли золотые буквы: Клава Ивановна Малая, по бокам две звезды, тоже золотые, внутри серп и молот.

Минуту или больше Клава Ивановна любовалась, потом вдруг пригорюнилась и сказала:

— Осталось только добавить внизу две цифры. Ефим ответил: все там будем, но для этой работы мадам Малой придется искать себе другого живописца.

— А я не хочу другого, — вздохнула Клава Ивановна, но тут же рассердилась сама на себя, — ладно, оставим эти дебаты, старуха Малая имеет право думать про смерть, а ты не имеешь. Пора забыть старое, обзавестись своей семьей и забрать к себе Лизочку. И спокойной ночи.

Через несколько дней, уже после Нового года, Ефим опять зашел, в этот раз от него слегка пахло, и сказал: Катерина Чеперуха плетет против него интриги и через свою санитарную комиссию хочет добиться, чтобы его выселили.

— Что значит выселили? — удивилась Клава Ивановна. — Тебе завод дает самостоятельную комнату с удобствами на Большом Фонтане.

— Значит, Малая тоже против меня? — Ефим схватился обеими руками за грудь. — Да, Ланды нет, и некому за Граника заступиться.

Клава Ивановна погрозила пальцем:

— Не прикидывайся сумасшедшим больше, чем есть на самом деле. Государство дает тебе новую комнату в новом доме, чтобы ты мог жить по-человечески, а ты ведешь себя, как старая барыня. Я уже не говорю, какой прекрасный район: вокруг деревья, зелень, степной воздух, в двух шагах — море.

Ефим не секунду задумался и воскликнул:

— Знаете что, я готов поменяться с вами: дышите степным воздухом на берегу моря и гуляйте среди деревьев.

— Ты думаешь, поймал Малую на рачка, — подхватила Клава Ивановна, — а я тебе отвечу: если государство мне прикажет, я не буду считаться со своими капризами, хотя прожила в этом дворе на двадцать лет больше Граника.

Ефим сидел на своем стуле, обнял себя своими руками, как будто озяб, и тихонько покачивался из стороны в сторону:

— Когда там, на вечере, вы вспомнили годы до войны, Осоавиахим, форпост, я повторял себе: какое счастье, что на свете еще живет наша Малая.

Клава Ивановна тяжело вздохнула: да, там на вечере она действительно говорила, но одно дело — праздник, юбилей, а другое дело — жизнь, и не надо смешивать.

— Но почему, — Ефим затряс руками над головой, — почему Граник, у которого больше ничего на свете не осталось, должен отсюда навеки уехать, а какие-то посторонние люди, которым все равно Одесса или Чебоксары, имеют право здесь жить!

— Ефим, — сердито сказала Клава Ивановна, — мне не нравится твой тон: ты ведешь себя, как помещик, которому полагаются усадьба и дом по наследству, и не хочешь понимать, что мы живем в другое время. И никогда не хотел понимать.

— Мадам Малая, — Ефим зажмурил глаза, лицо сделалось неподвижное, как маска, — что Граник должен был понимать и не хотел? Какие миллионы он выиграл в своей жизни и отказался поделиться? Покажите людям тайник, где Ефим Граник прячет свое украденное счастье, и верните хозяевам.

Клава Ивановна опять повторила, что ей не нравятся эти пустопорожние разговоры, а гость продолжал настаивать и требовать ответа, тогда она не выдержала, рассердилась и прямо сказала:

— Да, ты бедняк, и всю жизнь был капцан. Но Дегтярь прав: в глубине души Граник всегда оставался хозяйчиком, которому просто не хватало сметки, а так бы он сделался лавочником, завел бы себе свою мастерскую, и на остальное ему плевать.

Ефим почесал пальцем лоб, улыбнулся, как дурачок, и положил свои руки, на ладонях большие желтые мозоли, перед собой:

— Это от шпателя и кистей, с ранних детских лет. Война порезала Граника на мелкие куски, от него ничего не осталось, и все равно тридцать лет подряд Граник — мелкий хозяйчик и держит свою лавочку. Счастливчик!

Да, подхватила Клава Ивановна, счастливчик, потому что только советская власть позволила Ефиму Гранику остаться честным тружеником, хотя он немало потрепал нервы и заставил людей повозиться.

— И все-таки, — воскликнул Ефим, — как хищный волк, одним глазом он норовит в лес!

— Болтун, — махнула рукой Клава Ивановна. — Язык без костей.

Из горисполкома товарищ Дегтярь принес важную новость: Львов и Севастополь вызывают Одессу на соревнование по благоустройству и чистоте. Это накладывает на всех одесситов, и конкретно на наш двор, который расположен в Сталинском районе, особые обязательства. Отныне каждому, кто не дорожит честью родного города и своего двора, будет указано: скатертью дорога из нашей Одессы.

По решению домкома, тройка — Ляля Орлова, Степан Хомицкий и Катерина Чеперуха — снова обошла все квартиры, заглянула в каждый угол, осмотрела чердаки и подвалы. На ближайший выходной назначили общедворовой воскресник, у ворот поставили дежурного, чтобы можно было проконтролировать, кто уклоняется или под каким-нибудь благовидным предлогом пытается увильнуть.

Еще до обеда посреди двора собралась такая гора мусора и хлама, что люди невольно хватались за голову и повторяли: не может быть, чтобы это они сами, это подбросили агенты из Львова и Севастополя!

Для вывозки пришлось нанять транспорт, каждая семья внесла по пять рублей, машина сделала несколько ходок, снег под колесами за день так перемешался с пылью и грязью, что стал черный, как земля.

На прощанье Катерина Чеперуха подошла к Гранику и в присутствии Ляли Орловой еще раз предупредила: из его комнаты к ним опять перебежала мышь, она специально оставила в мышеловке, чтобы показать соседям, и если он не примет меры, пусть пеняет целиком на себя.

Ефим возмутился:

— А где доказательство, что это мышь Граника, а не ваша собственная! Может, она вам показывала свой паспорт?

— Фима, — Ляля скривилась, как будто ей в рот сунули что-то горькое, — достаточно посмотреть вашу квартиру!

— Знаете что, — вдруг засмеялся Ефим, — я на вас всех положил дом и дачу, и еще впридачу!

Час или полтора после этой сцены Ефим сидел у себя в комнате, рисовал на бумаге разных чертиков, немного послушал радио — передавали, что в Туркмении задерживаются с ремонтом сельхозтехники, а весенние полевые работы в климатических условиях Средней Азии уже на носу, — подрихтовал крышку рукомойника, забил пару гвоздей в стул, чтобы не съезжало сиденье, но в душе по-прежнему не проходило тяжелое чувство, наоборот, даже усилилось. Он немного привел себя в порядок, почистил ботинки, надел свежую рубаху и поднялся к мадам Малой.

Клава Ивановна встретила приветливо, сказала, если бы не ее возраст, могли бы подумать, что навещает любовник, так Ефим зачастил, но тут же сама опровергла эти подозрения: с таким лицом ходят не к любовнице, а на кладбище. Гость молчал, Клава Ивановна несколько секунд внимательно рассматривала и спросила:

— Что с тобой? В чем дело?

Ефим поднял правую руку и показал большим пальцем назад, в сторону двери:

— Они меня преследуют. Они хотят меня выжить. Клава Ивановна рассердилась:

— Перестань говорить глупости! Никто тебя не выживает. Ефим снова поднял руку, показал большим пальцем назад и повторил:

— Они меня преследуют. Они сказали, что выгонят меня.

— Дуры! — еще больше рассердилась Клава Ивановна. — Я поговорю с ними так, что в другой раз им не захочется. Скажи мне, ты ужинал? Я хочу выпить с тобой стакан чаю.

Клава Ивановна налила из термоса, чай был не очень горячий, но гость попросил ложечку, набирал в нее, дул, чтобы остудить, и сладко причмокивал.

— Фима, — мадам Малая укоризненно покачала головой и вздохнула, — тебе пора жениться. И надо взять такую жену, которая хорошо держала бы тебя в руках.

Остаток из термоса хозяйка налила гостю, он по-прежнему пил с ложечки и причмокивал.

— Перестань чмокать, — рассердилась мадам Малая, — надо иметь железные нервы, чтобы выдержать тебя!

От неожиданности гость вздрогнул, невольно прижался к спинке стула, хозяйка подошла к нему, подергала за ухо, как будто в детском саду, и опять повторила:

— Фима, тебе надо жениться.

— Нет, — закричал ни с того ни с сего Ефим, — я не уйду отсюда! Я вижу вас всех насквозь, напрасно лелеете свои козни! И можете передать своему Овсеичу: я его не боюсь, я никого не боюсь!

— Глупый человек, — Клава Ивановна сплела пальцы и выставила руки вперед, — при чем здесь Овсеич?

— При чем здесь Овсеич? — Ефим вскочил как ошпаренный. — А при том, что он стоит сейчас возле дверей и подслушивает каждое слово. Вот!

Ефим распахнул двери, было впечатление, будто в самом деле что-то промелькнуло, Клава Ивановна машинально выглянула, но надо было окончательно сойти с ума, чтобы хоть на одну секунду поверить в эти дурацкие подозрения.

— Слушай меня, — сказала Клава Ивановна, когда оба немного успокоились, — завтра или послезавтра я с тобой сама зайду к Дегтярю, и ты увидишь своими глазами, что твои фантазии и действительность — это как небо и земля.

На другой день Ефиму пришлось отстоять у себя на заводе дополнительно почти целую смену — надо было срочно закончить покраску сухогруза «Ленинский комсомол», — потом Клаву Ивановну схватил жестокий кашель, старуха заходилась до посинения, а тринадцатого января радио и газеты сообщили об аресте большой группы видных врачей, которые долгие годы орудовали в армии и органах здравоохранения, и люди были так потрясены, что не могли уже говорить ни о чем другом.

Опять на передний план выплыла история с Ландой, и теперь не требовалось большого ума, чтобы увидеть одну общую цепь — Москва, Ленинград, Одесса и все другие города, где эти убийцы и бандиты имели свою агентуру.

В доме у Зиновия был настоящий траур, отец и сын ходили, как пришибленные, а бабушка Оля десять раз на день хлопала руками и повторяла:

— Чего им не хватало! Деньги, дачи, машины, трехкомнатные квартиры — и все им мало, не могут нажраться и напиться. Бандиты, ой, бандиты!

Катерина вначале не принимала участия в разговорах, лишь посматривала на Зиновия, ожидая первого слова от него, но, в конце концов, не выдержала и сама обратилась:

— Молчишь? Молчальник. Теперь тебе чего: только молчать.

Ефим несколько дней держался особняком от всех, нельзя было близко к нему подступиться, но с расстояния тоже хорошо было видно, какие камни давят человеку на сердце. Невольно начинали одолевать прежние опасения, как бы он опять не наложил на себя руки, и старый Чеперуха буквально силой ворвался к нему в комнату, чтобы услышать, наконец, от него слово.

— Ефим, — с порога закричал он. — Люди уже забыли, какой у тебя голос!

— Уходите, — прошептал Ефим, — уходите.

— Фима, — Иона готов был заплакать от обиды, — со мной ты говоришь на «вы»! Боже мой, так надо было дожить, чтобы это услышать!

— Уходите, — повторил Ефим, — уходите, ради бога. Чеперуха сел за стол, подпер обеими руками голову и уставился неподвижным взглядом в черный репродуктор на стене. Ефим громко, будто нестерпимая боль, застонал, Иона поднялся, включил радио, передавали «Сказки Венского леса», музыка Иоганна Штрауса, и в комнате стадо как-то веселее.

— Красивая музыка, — сказал Иона. — Слушаешь и не верится, что на земле еще столько бардака. А! Кто бы раньше мог подумать на нашего Ланду!

Ефим сидел на кушетке, ноги по-турецки, глаза блестели, как черный воск под пленкой воды, Чеперуха пожал плечами и сказал: просто не укладывается в голове, как среди евреев, которые больше всех пережили от фашистов, могли оказаться такие изверги и выродки.

— Если подтвердится, — Ефим опустил ноги на пол, — если подтвердится, что это правда, нас еще мало резали.

Иона четверть минуты смотрел молча, стараясь поймать взгляд Ефима, но не дождался и спросил:

— Кого «нас»?

Ефим подошел к ведру, зачерпнул кружку воды, жадно выпил, слышно было, как внутри булькает, и вернулся к себе на кушетку.

— Если бы я тебя не знал, — старый Чеперуха выпрямился во весь рост, открылась шея, жесткая, словно из дубленой кожи, — я бы сказал, что ты низкая сволочь.

Ефим опять скрестил ноги по-турецки, подбородок уперся в грудину, из глаз выкатились две слезы, огромные, как летние капли дождя.

— Ладно, — сказал Иона и присел рядом, — не обижайся: мне тоже больно. Не меньше, чем тебе.

Музыка кончилась, начали передачу о расцвете национальной культуры Якутии. В царское время огромная страна, равная по площади всей Западной Европе, не имела своей письменной литературы, а ныне один лишь богатырский эпос якутского народа «Олонхо», содержащий более двадцати тысяч стихотворных строк, записан в десятках вариантов. Общий тираж книг превысил миллион экземпляров, число библиотек в республике составляет более ста, причем около половины из них — в сельских местностях.

— Ефим, — обратился Иона, — ты когда-нибудь видел живого якута? Мой Зиновий в Сибири часто встречал их: хорошие ребята, всегда улыбаются, а по-русски говорят так чисто, что только по лицу можно отличить.

Ефим согнулся, прижал обе руки к животу, как язвенник, когда начинается приступ, Иона вдруг хлопнул себя по колену и рассмеялся:

— В санаторий «Аркадия» приехал один якут. Там, у себя, он известный охотник, его премировали путевкой в Одессу. Врачи смотрят, он день не кушает, два не кушает, три не кушает. Наконец, всполошились и спрашивают: что такое, почему вы отказываетесь от пищи? Оказалось, во-первых, он не может обедать без спирта, там на семидесятиградусном морозе он так привык, а, во-вторых, ему нужен кусок сырого мяса. Сырое мясо содержит в себе много витаминов, иначе у него выпадут все зубы от цинги.

— Ну, — спросил Ефим, — дали?

— А что же, — опять засмеялся Иона, — человека премировали, чтобы он в Одессе умер с голоду! Облздрав написал специальный приказ.

Передача про Якутию закончилась, диктор объявил, что через минуту концерт: песни народностей Дальнего Востока — луораветланов, коряков и нивхов. Иона немного послушал, сказал, что все песни, как одна, так похожи, и пожелал хозяину спокойной ночи. Ефим просил захлопнуть дверь, радио оставил включенным, укрылся байковым одеялом, сверху тужуркой, а то ночью в комнате собачий холод, и задремал. Во сне привиделась Одесса, август тридцать седьмого года, когда закончили строительство форпоста, Ося читал стихи собственного сочинения на торжественном вечере, Соня зарумянилась от гордости за своего сына, а Хиля прижималась сбоку к маме и смотрела на брата во все глаза.

Ефим испытывал удовольствие, какого давно уже не было, несколько раз возникало подозрение, что это сон, но тут же он проверял себя, специально заводил разговор с Малой, с Котляром, Хомицким, Лапидисом, подошел к Дегтярю, поделился своими глупыми опасениями, а тот в ответ поднял его на смех: у Ефима Граника все не как у людей — когда ему слишком хорошо, он говорит, этого не может быть, это просто сон.

В шесть часов радио возобновило свои передачи, сыграли гимн, потом диктор пожелал доброго утра и начал читать последние известия. Со всех сторон поступали сообщения о трудовых вахтах в канун двадцать первого января. Труженики Кузнецкого горнообогатительного комбината взяли на себя обязательство выполнить месячный план не позднее тридцатого числа. Еще более возрос в эти дни спрос читателей на произведения Ленина и Сталина в заводских библиотеках Макеевки, Джезказгана, Тквибули и других промышленных центров.

В клубах и дворцах культуры организованы выставки и стенды, на которых представлены многочисленные материалы, фото, репродукции, посвященные великому содружеству Ленина и Сталина.

Диктор сделал небольшую паузу, послышалось легкое шуршание, будто переворачивают страницы, и через секунду торжественным голосом, как в годы войны, когда передавали приказ Верховного Главнокомандующего об успешном наступлении наших войск, объявил: Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении врача Тимашук Лидии Федосеевны орденом Ленина.

Ефим стоял возле рукомойника и уже взял кусок мыла в руки, но невольно остановился, хотя вполне можно было одновременно и мыться, и слушать. Потом, будто кто-то нарочно вытолкнул, мыло выпало из рук, ударилось о край ведра и отлетело далеко в сторону. Ефим машинально наклонился, диктор как раз произнес слова «за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц», перед глазами на миг потемнело, сердце ударило под горло, казалось, вот-вот выпрыгнет через рот, он поднял мыло, смочил водой и развел обильную пену. После рук, с особенной тщательностью, вроде собирался в театр или на концерт, он помыл уши, лицо, шею, отдельно затылок и кадык, вытер насухо, взял помазок, бритву «Золинген», два толстых человечка стоят друг к другу животами, и прислонил зеркальце к стакану, чтобы удобно было смотреться во время бритья. Мыльная пена густыми хлопьями обложила щеки, торчал лишь один нос, глаза сделались совсем черные, словно вставили два кружочка из черного мрамора, Ефим прошелся по одной щеке, по другой, снял мыло на ладонь, задрал подбородок, губы напряглись, уголки опустились книзу, свободной рукой взял себя за нос, слегка прихватил верхнюю губу, поднес бритву немного выше кадыка, дернул слева направо, в глаза ударила вспышка молнии, в горле хрустнуло, громко забулькало, все тело подбросила резкая судорога, и свалился на пол.

Вернувшись с работы, Иона взял сегодняшний номер газеты «Знамя коммунизма», по-старому «Большевистское знамя», новое название дали после девятнадцатого съезда, и решил зайти к Ефиму: даже если он слышал сообщение по радио, газета — это газета. Иона нажал кнопку и, пока ждал, чтобы открыли, перегнул лист в том месте, где напечатан Указ, портрет Ленина остался на другой половине. Ефим не торопился открывать и пришлось нажать еще раз. Слышно было, как играет радио, похоже на «Варшавянку», любимую песню Ильича, Иона позвонил в третий раз, теперь уже можно было разбудить мертвых, и приложился ухом к двери.

Песня кончилась, радио на секунду умолкло, из комнаты не слышно было ни звука, ни шороха, диктор объявил, что симфонический оркестр исполнит «Апассионату» Бетховена, у Ионы нехорошо екнуло сердце, он постучал кулаком в филенку, но результат был прежний.

Можно было допустить, что хозяин еще не вернулся с работы, хотя это не было похоже на Ефима — уйти из дому и оставить радио на целый день включенным. Кроме того, сквозь щели пробивался свет, значит, лампочка тоже горит.

Зиновий с Катериной ушли в кино, не у кого было даже спросить, видели сегодня Ефима или не видели. Иона в растерянности потоптался у одной двери, у другой, наконец, решился, побежал домой, принес топор, задвинул между створками, отжал рукоять в сторону, казалось, еще миллиметр и сломается, но, слава богу, язычок выскочил из гнезда, и дверь отворилась. От большого сотрясения внутренняя дверь сама распахнулась, Иона остановился у порога, и первое, что бросилось в глаза, — это кровать и тужурка, которая валялась поверх одеяла.

— Ой! — Иона схватился за сердце, заставил себя сделать два-три шага вперед, опять закричал «ой!», и тут ему показалось, что он сходит с ума: скрюченный, голова в луже крови, Ефим лежал на полу, стеклянные глаза смотрели куда-то мимо, далеко-далеко.

Иона стал на колени, взял обеими руками голову Ефима, прижался губами и заплакал, как маленький ребенок: тряслось тело, дергались плечи, напала дурная икотка, и никак нельзя было унять.

Через час приехала машина, Иона со Степаном помогли вынести тело, лицо накрыли полотенцем, у ворот толпились соседи, одни хотели рассмотреть получше, другие, наоборот, не выдерживали и отворачивались.

На следующий день из морга сообщили, что можно забрать покойника, но никто не приехал: Иона Овсеич был за то, чтобы хоронить прямо оттуда, а Малая, Хомицкий, Чеперуха не соглашались и требовали сначала привезти домой. В конце концов Иона Овсеич уступил, и на третий день Ефима доставили во двор. Пришло несколько человек с завода, принесли с собой два венка, один очень красивый, из свежей хвои, другой обыкновенный, бумажные цветы и бумажные листья, ленты были из черного полотна с большими золотыми буквами: «Уважаемому Ефиму Лазаревичу Гранику от друзей и товарищей по работе».

Соседи тоже собрали по рублю на венок, кроме того, Малая, Чеперуха, Хомицкие и Аня Котляр дали от себя отдельно еще по венку. Дина Варгафтик принесла два вазона с геранью и поставила у покойника в головах.

Товарищ Дегтярь сказал: слишком много почестей, можно подумать, что хороним человека с особыми заслугами.

— Дегтярь, — Клава Ивановна смотрела на Ефима, глаза были печальные, — человек умирает один раз.

Ефим Граник не умер, ответил Иона Овсеич, он сознательно покончил с собой, причем выбрал для этого особый день, чтобы подчеркнуть.

— Сознательно выбрал день, — покачала головой Клава Ивановна. — Нашим врагам его рассудок, пусть они выбирают так.

— Овсеич, — попросил тихим голосом, от которого полшага до крика, старый Чеперуха, — давай дадим ему спокойно полежать хотя бы в гробу.

Товарищ Дегтярь закрыл глаза, нижнюю губу прикусил зубами, Клава Ивановна поручила Чеперухе подготовить двери, чтобы не пришлось возиться в последнюю минуту.

Вынос назначили на три часа. Оставалось минут пятнадцать. Тося привела Лизочку, первая подошла к гробу и поцеловала Ефима в губы.

Потом вдруг прижалась лицом, вся задрожала, видно было, что плачет и не в силах остановиться, Клава Ивановна подняла за плечи и приказала взять себя в руки, Лизочка смотрела на своего папу, на окружающих, как будто плохо понимает, тетя Тося велела поцеловать отца, больше никогда не увидит, и опять задрожала — в этот раз долго и сильно, пришлось дать нашатырь.

Лизочка стояла на одном месте, бабушка Малая повторила, чтобы поцеловала и попрощалась, сама взяла за руку, подвела вплотную, ладонью нажала на головку, рассыпались черные локоны, и немного подержала в таком положении. Лизочка подняла голову, быстро перекрестила папу, Клава Ивановна даже не успела остановить, и отошла в сторону.

— А, — махнул рукой Иона, — ему уже все равно.

Степан положил крышку на гроб, прихватил двумя гвоздями и дал команду, чтобы поднимали. Пока мужчины пристраивались, бабушка Малая, а за ней остальные женщины — Ляля, Дина, Марина, бабушка Оля, Катерина — поочередно прижимали к себе Лизочку, целовали в щеки, в головку, утешали разными словами и говорили, чтобы слушалась и любила свою тетю Тосю, которая заботится и не меньше предана, чем родная мать.

Гроб свободно прошел в дверь, все выстроились в одну линию и подняли его над головой, до ворот несли на руках, а там ждал грузовик, который прислали с завода. Чуть подальше стоял небольшой автобус, тоже заводской: кто хотел, мог сесть и ехать на кладбище. Степан посмотрел, какая собралась толпа, и сказал, что мужчинам придется устраиваться на открытом грузовике, но, когда все желающие разместились в автобусе, оказалось еще достаточно свободных мест.

Грузовик с гробом и венками поехал вперед. Иона сел в кабину к шоферу, а с автобусом получилась небольшая заминка: Клава Ивановна специально держала место для Дегтяря и просила немного подождать, потом послала Степана на розыски, время шло, и, наконец, посыльный вернулся с сообщением, что товарищ Дегтярь отказался наотрез.

Ехали долго, кружным путем через Слободку, поскольку улицу Фрунзе возле Дюковского сада сильно занесло снегом. У женщин замерзли руки, ноги, невольно брала досада на себя: необязательно было ехать, достаточно было попрощаться дома и проводить до ворот.

Место дали плохое, где-то у черта на куличках: дальше начинался пустырь, вокруг валялись обломки мрамора с черными еврейскими буквами, куски гранита, битый ракушняк и порожние банки из-под серебрина и битумного лака.

Гроб поставили на землю, могильщики велели побыстрее, еще полно работы, а уже темнеет, заправили веревку, взяли за четыре конца и готовы были опустить, но тут подошел старый еврей, предложил прочитать муле и спросил, как имя покойника. Клава Ивановна назвала: Граник Ефим Лазаревич. Могильщики сказали: «Меер, не крути ейер и давай в темпе», — старик закрыл глаза, поднял голову, как будто слепой, оперся на свою палку и затянул тонким, весь в трещинках, голосом:

— Искор элогим нишмас або мори Хаим бен Лейзер шеолах леоломо, баавур шеани нодер цдоко баадо… им нишмос Аврум, Ицхок ви Иаков… Омейн.

Провожающие поблагодарили старика, каждый дал, сколько мог, рабочие опустили гроб в могилу. Клава Ивановна бросила ком земли, за ней Иона, Степан и остальные, сначала удары были гулкие, потом все глуше, землю стали сгребать лопатами, через минуту на месте ямы высился небольшой холмик, края с двух сторон срезали, сверху положили венки, Тося расправила ленты, чтобы можно было прочитать имя, и пошли к воротам. Остался один Адя, минут десять-пятнадцать он слонялся вокруг, подбирал обломки, очищал от снега — русские слова, еврейские слова, арабские и римские цифры, — вернулся к могиле, лег на венки, обнял руками и горько-горько заплакал. С северной стороны, недалеко от Новомосковской дороги, закричал женский голос, на миг утих и вдруг перешел в настоящую истерику с воплями, причитаниями и диким воем.

Адя отломил веточку хвои, оторвал черный бумажный листок, положил в карман и направился к выходу. У ворот резвились собаки — одна черная, как смоль, остальные коричневые с пятнами седины, — кувыркались в снегу и добродушно урчали. Рядом с кладбищем бульдозеры расчищали площадку, немного дальше экскаваторы рыли котлован, грузовики с прицепами подъезжали со стороны Заставы, самоходный кран опускал свой крюк с тросами, двое рабочих аккуратно крепили, кричали «вира!», громоздкая конструкция подымалась в воздух, на несколько секунд повисала неподвижно, затем поворачивалась вместе со стрелой, покачиваясь туда-сюда, и медленно опускалась на землю.

На огромном белом щите красными буквами было написано: «Выполним и перевыполним решения исторического XIX съезда!» Чуть пониже был прибит кусок фанеры, тоже с надписью: «Строительство завода „Автогенмаш“ ведет СМУ-504».

После похорон люди собрались в комнате у Ефима на поминки. Дина Варгафтик пожимала плечами: среди евреев так не принято и вообще дико; старый Чеперуха отвечал, что у Ефима от евреев остался один брис и место на третьем еврейском кладбище. А стопку московской водки покойный любил и сам был бы не прочь.

Первую минуту сидели молча, тяжелые лица, неподвижные глаза, потом Степан громко спросил, не пора ли наливать. Иона взял графинчик, наполнил стопку Клаве Ивановне, себе, Оле, Дине, передал Зиновию, и, пока наполняли остальные, поднялся и сказал:

— Дорогие соседи! Дорогие гости! Только что мы проводили нашего Ефима в последнюю дорогу, из которой никто не возвращается. Одни говорят, там сильно хорошо и потому не возвращаются. Другие говорят: какой смысл возвращаться в этот мир? Но никто не торопится, каждый оттягивает, сколько может, и надо было иметь такую жизнь, как у Ефима Граника, чтобы добровольно наложить на себя руки.

Иона вытер слезу, поднял стопку, пожелал покойному, чтобы земля ему была пухом, и опрокинул. Гости сделали то же самое, начали закусывать и понемногу завязался разговор. Ляля подошла сзади к мадам Малой, зашептала на ухо, та кивнула в ответ, попросила минуточку внимания и, сидя на своем месте, обратилась к присутствующим:

— Товарищи, мы любили нашего Ефима от всего сердца. Это правда, у него была нелегкая жизнь: он потерял свою семью, жену, детей. Но не он один, наряду с ним миллионы и миллионы. А с другой стороны, наши люди, рискуя своей жизнью, спасли ему дочку. Когда пришло время вернуться в Одессу, его не оставили на улице: ему дали комнату, дали работу, на передовом заводе, а недавно завком решил выделить ему новую комнату со всеми удобствами. Здесь сидят товарищи с завода, они могут подтвердить.

Товарищи подтвердили и еще добавили, что Ефим был всегда на хорошем счету, пользовался уважением в коллективе, хотя имел свои странности.

— Не только странности, — сказала Клава Ивановна, — а кое-что побольше. И это — самое главное, что привело его к безрассудному поступку, а не какая-то особенная, тяжелая, как изображает наш Чеперуха, судьба. По-своему Ефим Граник прожил неплохую жизнь, и тут наш двор сыграл не последнюю роль.

С другого конца стола кто-то невольно ударил в ладони, люди зашикали, опять наступила тишина, только слышно было, как стучат вилками и хрустят на зубах соленые огурцы. Динина собачка Альфочка жалобно заскулила под столом, хозяйка почесала ногой спинку, бросила кусочек колбасы и подтвердила слова мадам Малой: действительно, Ефиму совсем не так плохо жилось, есть немало людей, которые могли ему еще позавидовать. А ее Гриша, такой жизнелюб, такой весельчак, должен был погибнуть в первые дни войны.

Через полчаса женщины хорошо отогрелись, немного повеселели. Иона, Степан и еще двое товарищей с завода сложились между собой, вручили Аде семьдесят рублей, он добавил кое-что из своего кармана, сбегал на Тираспольскую площадь и принес три бутылки, закуски было достаточно. Потом сложились еще раз, бабушка Оля сверкала глазами на Иону, а он поднял перед собой стакан, держа в вытянутой руке, и размахивал:

— Люди! Нет больше на свете Фимы Граника и никогда не будет!

В конце концов Иона совсем раскис, разорвал на себе новую сатиновую рубаху и кричал, что все мы сволочи и лярвы, но самый первый — Чеперуха: он видел, как Ефиму жмет сердце, и бросил на произвол судьбы.

От этих криков у людей опять испортилось настроение. Клава Ивановна велела Зиновию увести отца, чтобы не позорил семью, а Иона припал на грудь сына и так зарыдал, что у других тоже невольно выступили слезы, даже сама Клава Ивановна не могла сдержаться.

Тося смотрела пустыми, невидящими глазами, осеняла себя мелким крестом, Степан дергал за руку и требовал прекратить, а то люди вокруг смеются. Марина Бирюк вступилась за Тосю: дуракам закон не писан, пусть смеются, когда другие плачут.

Прибежал Лесик: от папы телеграмма — завтра прилетает. Марина схватилась за сердце: ой!

Старого Чеперуху сын увел домой, настроение опять пошло вверх. Ляля, Дина, Оля поздравляли Марину, Степан присоединил несколько слов от имени мужчин и, как обычно, не пожалел перца. Марина зарумянилась, весело засмеялась, тут же прикрыла рот ладонью, Клава Ивановна нахмурилась и сказала: пора по домам.

Когда уложили детей и сами легли, Катерина спросила Зиновия:

— Что будем делать с комнатой Граника?

Зиновий не ответил, повернулся спиной, дернул за шнур подвесного выключателя, свет погас. Минуты две молчали, Катерина опять дернула за шнур, свет зажегся, и повторила:

— Что будем делать с комнатой Граника?

Зиновий лежал на боку, лицом к стене, Катерина потянула за плечо и сказала: если в этом доме нет мужика, она сама возьмет топор и снесет перегородку.

— Слушай, — Зиновий поднял голову, — человек еще не остыл. Как ты можешь?

— Это моя комната, — сказала Катерина. — Когда Граник приехал, а Бирючка даже не захотела открыть дверь, я дала ему приют: отрезала кусок от себя, от своих детей — и дала.

Зиновий повернулся на спину, глаза смотрели в потолок:

— А двадцать лет назад здесь была прачечная, потом сделали форпост, и украшал дядя Фима, Оськин папа, и так украсил, что детям было приятнее, чем у себя дома.

— Это моя комната, — повторила Катерина. — Моя и моих сыновей, и я не хочу знать, что было у вас сто лет назад.

Зиновий лежал рядом, худое лицо, высокий лоб, кончик носа чуть-чуть опущен, на щеке отдельные веснушки, точь-в-точь как у Гриши, Катерина сладко потянулась, обняла рукой, прижалась и прошептала:

— Сумасшедшие люди. Сколько можно цепляться за старую Одессу! Ты не заберешь комнату — другие заберут.

Утром Катерина опять заладила свое. Пришла бабушка Оля, мальчикам пора было в детский сад, она специально оттягивала, чтобы поддержать Катерину, которая в этот раз была права с ног до головы, с какой стороны ни посмотреть. Зиновий отмалчивался, как будто воды в рот набрал, Катерина заявила, что сама пойдет к товарищу Дегтярю, в жилотдел, в горсовет, и пусть попробуют отказать.

Ключи от комнаты покойного забрала Клава Ивановна. Днем заглянули Тося с Лялей и просили никому не отдавать: комнату надо сохранить за Лизочкой, девочка растет, слава богу, уже тринадцатый год. Клава Ивановна призадумалась и сказала: хорошо, но надо оформить через горсовет.

— Почему оформить? — удивилась Ляля. — Это же комната родного отца.

Родного, двоюродного, передразнила старуха, какая разница: такого закона нет, чтобы маленькие дети имели на свое имя отдельный ордер. Тем более, фактически девочка живет у других.

Тося сидела с опущенной головой, у Ляли на лице было открытое возмущение.

— Что ты корчишь рожи! — рассердилась Клава Ивановна. — Адю отдали в детский дом, когда мать была еще жива, и никто не думал про комнату. Но девочка не мальчик, и, конечно, лучше, чтобы она имела свою комнату.

Перед вечером зашла Катерина, два-три слова о сем, о том, и вдруг потребовала ключи. Клава Ивановна заранее предвидела такой оборот, но решила сделать вид, что поражена. Катерина вспыхнула, как спичка: чего поражаться, если это кусок ее собственной комнаты, и она может просто занять, никого не спрашивая!

— Так займи, — радушно ответила Клава Ивановна, — и плевать тебе на советскую власть.

— Я вам не Граник! — закричала Катерина. — На мне где сядешь, там и слезешь.

— Я знаю, что ты не Граник, — спокойно ответила Клава Ивановна, — и хорошо помню, как ты делала ему сладкую жизнь.

От большого возбуждения гостья стала задыхаться, несколько раз срывался голос:

— Старая! Больная! Да вы еще всех переживете и перехороните!

Прямо от Малой Катерина побежала к товарищу Дегтярю, но тот еще не вернулся с работы, а когда наведалась вторично, в гостях уже сидели Ляля с Тосей, и на лицах было написано, что старуха успела передать весь разговор.

Орлова, хотя к ней никто не обращался, сразу взяла тон, будто хозяйка дома, и буквально набросилась: как не стыдно обирать круглую сироту! Все равно ничего не выйдет, но как не стыдно, как позволяет совесть!

Товарищ Дегтярь молчал и наблюдал, вроде посторонний. Катерина несколько раз обращалась за поддержкой, называла себя дурой, зря пожалела в свое время Ефима и отдала полкомнаты, а товарищ Дегтярь сидел немой, глухой, и за всех отвечала одна Орлова. Наступил момент, когда Катерина больше не в силах была выдержать и грубо спросила, кто хозяин в этом доме.

— Кто хозяин? — наконец заговорил Иона Овсеич. — Я тебе отвечу: правда — хозяин. Справедливость. Но сейчас у меня впечатление, что налетела стая шакалов и рвут на куски добычу.

Катерина почувствовала, как ударила в голову кровь, сами собою сжались кулаки, раздался какой-то дикий вой. Ляля испуганно ахнула, Иона Овсеич машинально заслонился рукой, но тут неожиданно вскочила Тося, и все пошло обратным ходом.

— Кто тебя сюда звал? — закричала Тося. — Кому ты здесь нужна? Вертайся в свою Сибирь и живи со своими медведями! А комнату получишь вот: своими губами — свой затылок.

Тося хлопнула себя ладонью по темени, сказала неприличное слово и добавила: а за Ефима, сколько издевалась над ним и донимала, — за это будет особый паек.

— Господи! — схватилась за голову Катерина. — Что за люди: ни стыда, ни совести. Я человеку сделала добро, одна, весь двор отвернулся, а теперь меня такими словами!

У Катерины выступили слезы, видно было, что действительно сильно переживает, Тося после своей вспышки вдруг сникла, вся сморщилась, как будто постарела на десять лет, Ляля опустила голову и не решалась поднять, а товарищ Дегтярь посматривал то на одну, то на другую, стараясь поймать взгляд.

— Молчим, — громко произнес он, — и боимся посмотреть в глаза. А я не поленюсь и поднесу каждой зеркало, чтобы увидели свое настоящее лицо.

Катерина встала, пошла к дверям, обернулась, глянула на товарища Дегтяря, на женщин, потом опять на товарища Дегтяря и помахала кулаком:

— Я подыму на ноги всю вашу Одессу, я раскрою все ваши подлые гешефты. Мне чужого не надо, но своего не отдам.

— Сплетница! — крикнула вдогонку Ляля. — Она думает, ей даром пройдет.

Товарищ Дегтярь велел успокоиться, сообщил, что у него еще на целый вечер работы, и просил заглянуть через пару дней: насчет комнаты он поговорит в Сталинском райисполкоме. Будем надеяться на хорошее.

Женщины вышли вдвоем, минут через пять Ляля вернулась. Иона Овсеич остановился на пороге, гостья немного смутилась, но тут же объяснила: она так возмущена поведением Катерины, что не может найти себе места.

— Я вижу, — сказал Иона Овсеич. — Но хвастать здесь нечем, скорее, наоборот.

Ляля всплеснула руками: надо быть из чистого золота, чтобы после всего еще призывать других к спокойствию!

— Короче, — перебил Иона Овсеич, — ты пришла с конкретным предложением или просто выговорить душу?

Первое впечатление было, что вопрос застиг Лялю врасплох, она даже приоткрыла рот и на секунду застыла, но тут же ответила, да, с конкретным предложением: надо отдать Катерину под суд за клевету и сплетни.

Иона Овсеич попросил Лялю зайти в комнату, оба присели на кушетку, за окном потихоньку кружил снег, и задумчиво произнес: иногда прямо поражает, как простые люди скоры на расправу. Откуда это? Откуда такая нетерпимость?

Ляля опять всплеснула руками: нетерпимость! Господи, человека ни за что ни про что оскорбили, оклеветали, а он еще берет под защиту!

— Дорогая моя Орлова, — горько усмехнулся Иона Овсеич, — если бы товарищ Дегтярь руководился чувством личной обиды или мести, за тридцать лет надо было бы отдать под суд полдвора, включая сюда и Орлову.

Ляля глубоко вздохнула: да, это действительно так.

— А между тем, — хлопнул в ладоши Иона Овсеич, — Дегтярь с Орловой сидят рядышком на одной кушетке и воркуют, как голуби.

У Ляли немного затуманились глаза, веки отяжелели, как будто клонит ко сну, Иона Овсеич положил свою руку гостье на колено, казалось, совсем голое, такой тонкий чулок, слегка потер, похлопал и сказал:

— Надо воспитывать, а не карать. Орлова не Лапидис, Катерина Чеперуха не Котляр и даже не покойный Граник.

Насколько товарищ Дегтярь был прав, подтвердилось уже на следующий день. Катерина постучалась в дверь, Иона Овсеич с трудом уговорил ее переступить через порог, она все время прижимала руки к груди и безостановочно просила, чтобы ее извинили, называла себя дурой, хамкой и всякими другими словами. В конце концов Иона Овсеич должен был повысить голос и потребовал от нее уважения к самой себе, ибо складывалась слишком неприглядная картина: с одной стороны, хамство, с другой — угодливость и пресмыкательство.

Постепенно Катерина успокоилась, сказала про своего Зиновия, что от него в доме проку, как от козла молока, приходится самой везде хлопотать и, в заключение, просила Иону Овсеича, как родного отца, заступиться за правду.

— Иными словами, — уточнил товарищ Дегтярь, — за то, что тебе в данном случае выгодно.

Катерина опять взялась повторять, как было дело, когда Ефим вернулся из заключения в Одессу, а Бирюки занимали его квартиру, но товарищ Дегтярь перебил и напомнил всю правду: он один был тогда категорически против прописки Граника, зато сердобольная Малая и добряки Чепрухи захотели выглядеть хорошими, при этом пошли даже на прямой обман, а теперь получается по присловью: як тревога, так до бога!

Гостья понурилась, возразить было невозможно, хозяин барабанил пальцами по столу, встал, прошелся по комнате, постоял у окна, мороз разрисовал стекло длинными, как у пальмы в Аркадии, листьями, и вдруг спросил:

— А как бы ты повела себя, если бы не было на свете Дегтяря?

Катерина немного растерялась, но подумала и сказала: такие люди, как Иона Овсеич, должны жить по сто лет.

— Нет, — стоял на своем хозяин, — а все-таки: как бы ты поступила, если бы не было на свете товарища Дегтяря? Или, допустим, не стало.

Катерина опустила глаза, на лбу собрались морщины, Иона Овсеич просил не торопиться, а продумать как следует.

Прошла минута, другая, Катерина развела руками и со всей искренностью призналась: нет, она не может представить себе, чтобы товарища Дегтяря не стало.

Иона Овсеич покачал головой, глаза смотрели с укором, в голосе звучали нотки осуждения, но вместе с тем была и заметная теплота:

— Катерина, ты бросаешься из одной крайности в другую, не всякий способен понять, как ваш постылый Дегтярь.

— Ах, — схватилась за голову Катерина, — как я могла такое наговорить вам тогда! Никогда не прощу себе.

— Ладно, — Иона Овсеич положил руку на плечо, — что было, то сплыло. Загляни через пару деньков: насчет комнаты я поговорю в райисполкоме. Посмотрим.

— Вы обещаете! — невольно воскликнула Катерина. — Я верю.

— Посмотрим, — повторил Иона Овсеич. — А своему свекру немного укороти язычок, а то теряет иногда меру.

Неизвестно откуда, но спустя день многие во дворе уже знали, что товарищ Дегтярь целиком на стороне Чеперухи, а Катерина накануне просидела у него весь вечер.

Немедленно примчались Тося, Ляля, потом сама Клава Ивановна, и у всех на устах был один вопрос: правду или неправду говорят во дворе? Тосе и Ляле товарищ Дегтярь дал хороший нагоняй за то, что своей реакцией, по сути, поддерживают сплетни и слухи, а Малой ответил вопросом на вопрос:

— Малая, где сейчас находятся ключи от комнаты: у тебя или у Чеперухи?

Все ушли как будто успокоенные, хозяин собрался, наконец, заняться своими делами, пробило уже одиннадцать, но тут постучался майор Бирюк:

— Здравствуй, Иона Овсеич. Не поздно?

— Здравствуй, Андрей Петрович, — радушно откликнулся хозяин. — Заходи, заходи. Как живешь-можешь?

Майор был в гражданской одежде, на лацкане пиджака, слева, Золотая Звезда, под ней в три ряда колодки, Иона Овсеич присмотрелся, пересчитал — кажется, одиннадцать — и покачал головой: еще одна, была бы ровно дюжина, здесь явная недоработка. Майор засмеялся, показал пальцем на Звездочку, эмблемы для замены не имеет, Иона Овсеич поднял руки и сказал: сдаюсь.

Хотя гость решительно отказывался, хозяин включил электрочайник, поставил на стол графин перцовки, достал из шифоньера вязку вяленых бычков, две головки лука, сливочное масло, как назло, сегодня, утром доел, зато ждала поллитровая бутылка подсолнечного, с душистым ароматом, как на маслобойне.

— Ну, — оживился майор, вынул из кармана палочку сырокопченой колбасы, флакон ягдшнапса, емкость ноль четыре десятых литра, немецкая тара, — раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

Иона Овсеич потянулся к графину, но майор остановил, взял флакон, отвинтил колпачок, налил каждому по стопке и произнес:

— Фриден унд фройндшафт, как любят говорить сегодня немцы.

— За мир и дружбу, — перевел хозяин, отпил на четверть и прикрыл свою стопку ладонью.

— Овсеич, — погрозил пальцем гость, — ты хитер. Хитер. Чайник весело засвистел, Иона Овсеич засыпал пять ложечек чаю, пусть хорошо настоится. Андрей Петрович налил себе повторно, хозяину добавил до краев, и предупредил, что больше не позволит увиливать: пришлось опорожнить до дна. Поначалу закусили луком и бычками, хлеб макали в подсолнечное масло, майор похвалил, сказал, что это вкуснее всякой черной икры, затем нарезал колбасы, для хозяина ломтиками, себе оставил в куске, сделал третий заход, однако в этот раз согласился признать демократию: пусть каждый решает, как подсказывает совесть.

За чаем разговорились про Германию, майор отзывался о немцах по-разному, надо еще долго перевоспитывать, но насчет Ульбрихта прямо заявил, что это второй Тельман и недаром в Западной Германии так боятся. Материально обеспечены хорошо, живут лучше, чем у нас, умеют беречь копейку; а вот чтобы угостить человека, просто, по-нашему, — этого днем с огнем не найдешь.

Андрей Петрович засмеялся, безнадежно махнул рукой, Иона Овсеич откупорил перцовку, налил гостю в стакан, себе — полстопки, и провозгласил:

— За наше русское гостеприимство!

Перцовочка майору понравилась, люкс-прима, от бычков на пальцах оставался тонкий слой жира, майор принюхался, сладко зажмурил глаза и сказал: вот это стол — так бы семь раз в неделю, а с понедельника опять!

— Петрович, — шутливо погрозил пальцем товарищ Дегтярь, — ты, как я погляжу, научился хорошо делать книксены.

Гость не ответил, на секунду задумался, по глазам было видно, о чем-то постороннем, и, безо всякой связи, вдруг спросил насчет квартиры покойного Граника: что там за кандибобер получается? Есть родная дочь, прямая наследница, все по закону, а во дворе бабы языки чешут: то да се.

— Андрей Петрович, — поинтересовался в ответ хозяин, — ты на сколько приехал?

Майор укоризненно покачал головой: вот она, гражданка — человеку задаешь вопрос, а он тебе поперек — свой.

Товарищ Дегтярь отхлебнул чаю, взял кусочек хлеба, обмакнул в соль, немного пожевал, еще раз отхлебнул и сказал:

— Андрей Петрович, ты полагаешь, тебе оттуда, из Германии, лучше видно, какой у нас кондибобер получается?

Майор нахмурился, сказал, нечего на слове ловить, а насчет комнаты для круглой сироты он сам, если надо, нажмет на рычаги.

— Нажмешь? — удивился Иона Овсеич. — А по-моему, ты уже нажал: пришел к Дегтярю и прямо диктуешь ему, поверни здесь, поверни там. Правда, для начала проконсультировался с бабами во дворе.

— Ну, Овсеич, — майор расстегнул ворот, немного ослабил галстук, — ты, как говорит наш генерал Капуста, гений слова: из говна пули льешь.

Товарищ Дегтярь наклонил голову, заметно вздулись вены, с натугой прокашлялся и сказал:

— Не понял.

Андрей Петрович откинул руки на спинку стула, сам подался вперед, маленькие зеленые глаза, ни дать ни взять заправский лесовик, глядели в упор, было впечатление, что вот-вот начнут сверлить. Ионе Овсеичу хотелось немного переменить позу, но гость неожиданно засмеялся, освободил правую руку и дружески хлопнул по столу:

— Ладно, Овсеич, не тот азимут взяли.

Товарищ Дегтярь потер пальцами грудь, улыбнулся, в глазах держалась небольшая грустинка, и приветливо сказал:

— Ты прав, Андрей Петрович, а то у нас с тобой получается: ели — потели, работали — мерзли.

Гостю присловье понравилось, сказал, надо будет взять на вооружение, а по поводу комнаты покойного Граника договорились так: если майор Бирюк понадобится, адрес известен, прием круглосуточно. Отпуск кончается в марте.

Дома у майора получился неприятный разговор с женой: Марина, по своей манере, в глаза назвала тюфяком и сказала, чем так идти, лучше бы сидел на месте. Андрей Петрович возражал и доказывал, что Иона Овсеич — дельный мужик, нашли общий язык по всем пунктам, однако в душе, поглубже, не обманывал себя: действительно, Дегтярь открыто дал ему понять — приехал, мол, солдат на побывку, а он похорохорился, поерепенился, и проглотил.

Марина никак не могла утихомириться, от собственных слов еще больше распалилась, Андрей Петрович тоже разозлился и крикнул в сердцах: совесть заедает, что заняла квартиру Граников, а не надо было занимать!

— Квартира! — всплеснула руками Марина. — Это квартира? Твой Курт Аусдорф, несчастный механик, судак мороженый, пошел бы жить в такую квартиру?

Андрей Петрович возмутился: при чем здесь Курт Аусдорф!

— А при том, — окончательно потеряла контроль над собой Марина, — что майор, Золотая Звезда, а семья ютится, как жалкие квартиранты, и старухе матери негде голову приклонить!

— Послушай, — сказал Андрей Петрович, — про нас не было разговора, я насчет Лизочки ходил.

— Господи, — развела руками Марина, — как он ничего не понимает. Ну, ходил, ходил, за нас, за вас, за Ивана, за Степана — а толку что!

На следующий день к мадам Малой явился представитель из Сталинского райжилотдела, присутствовала дворничка Феня Лебедева, и потребовал ключи от квартиры Граника. Старуха заявила, что никаких ключей у нее нет, пусть обращаются к товарищу Дегтярю. Представитель сказал, что за свои самовольные действия она будет нести уголовную ответственность, налепил на двери покойного лист бумага с гербовой печатью, а сам пошел за милицией.

Клава Ивановна немедленно позвонила на фабрику, к счастью, товарищ Дегтярь как раз сидел у себя, внимательно выслушал, напряжение чувствовалось даже через трубку, и велел отдать ключи.

— Как отдать? — опешила Клава Ивановна. — Это значит, что сейчас придут и вселят постороннего.

Раздался щелчок, на другом конце положили трубку, Клава Ивановна несколько раз набирала номер, но телефон отвечал частыми короткими гудками, получалась пустая трата времени, и она побежала к Андрею Петровичу.

Майор Бирюк только что вернулся домой и был при полном параде. Клава Ивановна сказала, это очень удачно, пусть жилотдел и милиция видят, с кем они имеют дело. Марина поддержала мадам Малую, однако сам майор, ни с того ни с сего, заупрямился: райсовет — хозяин в районе, и знает, что надо делать.

— Райсовет — это обыкновенные люди, — сказала Марина, — и могут ошибаться, как все остальные. Не только ошибаться, добавила со своей стороны Клава Ивановна, а еще кое-что похуже: она уже на своем веку повидала.

Ладно, уступил майор, он согласен, но разговор будет не с милиционером и шибзиком из жилотдела, а с председателем райсовета.

— Наивный человек, — хлопнула в ладоши Клава Ивановна, — когда комнату займут, можешь говорить до печки!

— Что же я, по-вашему, должен делать, — рассердился Андрей Петрович, — стоять возле дверей и караулить?

— Почему караулить? — удивилась Клава Ивановна. — Они с минуты на минуту должны вернуться.

Нет, сказал Андрей Петрович, нечего партизанить — не то время.

— Клава Ивановна, — Марина с насмешкой показала пальцем в сторону мужа, — майор Бирюк думает, что знает жизнь! Живет себе в Германии на всем готовом, со всех боков официанточки, и думает, так везде и всем.

Марина хотела закончить: «А зубами, зубами!» — но глянула на мужа, глаза зеленые, все светлее, как будто разгораются изнутри, и удержалась.

Женщины спустились вдвоем, постояли минут десять и разошлись. Оказалось, Клава Ивановна напрасно подняла тревогу: ни с милиционером, ни без него в этот день больше никто не приходил. Один раз только отворилась дверь у Чеперухи, выглянула Катерина, но тут же с шумом захлопнула.

Когда Зиновий вернулся с работы, Катерина прямо с порога сообщила: эта старая карга Малая со своими готовит какой-то хитрый номер.

— Не сходи с ума, — сказал Зиновий.

Катерина молча подала на стол, через несколько минут пришла бабушка Оля с внуками, вслед за ними — дедушка, хорошо было заметно, что по дороге успел уже отметиться, сказал всему дому «зрасте, дети», в ответ бабушка Оля назвала беспризорником и босяком. Зиновий укоризненно посмотрел на мать, старый Чеперуха даже не обратил внимания, развернул газету «Знамя коммунизма», сегодняшний номер, и громко прочитал вслух: «Грязное обличье сионизма».

Старшие на минуту притихли, дети продолжали свою возню у крана, Иона медленно, с выражением, начал читать про банду врачей-убийц, которые, как теперь установлено, были связаны с международной еврейской сионистской организацией «Джойнт» — филиалом американской разведки — и содержались на ее деньги.

Бабушка Оля в ужасе закрыла лицо руками, Иона сказал, это еще не все, и дошел до места, где говорится про виднейшего сионистского деятеля Вейцмана, президента Израиля, который с тысяча девятьсот пятнадцатого года жил в Англии и в качестве профессора химии выполнял военные задания английского правительства.

Другой лидер, Жаботинский, организовал в свое время еврейский легион и принимал прямое участие в войне на стороне Антанты.

— Антанта? — еще больше ужаснулась бабушка Оля, — Я же сама хорошо помню, как в девятнадцатом году они приходили в Одессу и расстреливали людей!

— Она одна помнит, — с горькой насмешкой сказал Иона. — Вся Одесса помнит! Дальше.

Дальше рассказывалось про Аббу Эбана и Ройвена Шилоаха, которые долгие годы состояли на службе в английской разведке Интеллидженс сервис, причем последний из них является организатором израильской разведки.

Катерина покачала головой: недаром говорят, рука руку моет.

— Банда, — бормотала про себя бабушка Оля, — ой, банда. Их надо резать на мелкие куски и вешать на каждом дереве.

Иона сел за стол, бабушка Оля велела идти помыть руки, старик ответил, он ничего такого не держал, но покоя уже не давали и пришлось подняться.

Зиновий взял газету, забыл про обед, хотя ему десять раз напоминали, прочитал статью про себя, немного задумался и сказал: толковая статья, взято широко, в историческом плане, чувствуется, что автор знает гораздо больше, чем говорит, но надо было чуть добавить конкретных фактов.

— Ну, — пожала плечами Катерина, — тебе всегда, как ни хорошо, все равно что-нибудь да не так.

Старый Чеперуха доел свой обед, выпил после всего стакан холодной воды и горько-горько вздохнул: счастливый Ефим, он себе спокойно спит, а тут узнаешь такое, что волосы дыбом встают.

Зиновий посмотрел четвертую страницу — из Варшавы, Будапешта, Софии и Праги сообщалось об арестах врагов, многим удалось пробраться на высокие посты в государственном аппарате и народном хозяйстве; в Югославии по-прежнему свирепствует кровавый террор, страна превратилась в сплошной концентрационный лагерь, от рук титовских палачей погибли десятки тысяч партизан и героев народно-освободительной борьбы.

— После Гитлера, — сказала бабушка Оля, — им было у кого учиться.

— Что за мир, — хлопнул себя по коленям Иона, — что за мир, кому теперь только верить! Берешь в руки газету — одно расстройство.

Перевернув газету первой страницей кверху, Зиновий вдруг потребовал от всех тишины и торжественно объявил:

— Товарищи избиратели, довожу до вашего сведения: И.В.Сталин дал согласие баллотироваться и зарегистрирован кандидатом в депутаты Одесского городского Совета депутатов трудящихся.

Катерина не поверила, заявила, что Зиновий разыгрывает, вырвала газету из рук и сама прочла. Бабушка Оля тоже захотела посмотреть своими глазами и убедилась, что никто не обманывает: в концертном зале дворца моряков имени Горького и на Таможенной площади, перед зданием управления Одесского порта, в связи с большим радостным событием, уже состоялись многолюдные митинги, на которых выступили знатная крановщица, депутат Верховного Совета УССР Чурбакова, знатный механизатор порта, старший крановой Турленко и многие другие.

— Значит, — сделала вывод бабушка Оля, — теперь Сталин должен приехать на встречу со своими избирателями.

Старый Чеперуха ответил, что если товарищ Сталин будет ездить на каждую встречу со своими избирателями, ему не хватит времени застегнуть китель на все пуговицы и надеть ордена.

Катерине не понравились слова свекра, и она сказала: во-первых, хотя Сталин генералиссимус, он носит китель, как обыкновенные маршалы, во-вторых, ордена ему рисуют только на портретах, а в жизни он их вообще не надевает.

Да, подтвердил Зиновий, это действительно так, французский писатель Анри Барбюс еще двадцать лет назад написал про товарища Сталина: человек с головой ученого, в шинели простого солдата. Старый Чеперуха стал оправдываться, что он ничего такого не имел в виду, просто неудачно выразился, а скромность товарища Сталина все люди знают, дай бог нашему начальству хотя бы один процент, но Катерина уже набросилась с новым упреком: почему он пришел в дом и начал с неприятностей, вместо того чтобы сразу доставить своей семье радость!

Старик на секунду опешил, в глазах появился нехороший блеск, и сказал спокойно, но так, что от этого спокойствия могли мурашки забегать по спине: если он еще раз в доме у своего сына услышит такие обвинения и претензии, его ноги здесь больше не будет.

Отец вышел, с грохотом захлопнул дверь, Зиновий сказал Катерине, чтобы позвала обратно, но она даже не пошевелилась, больше того, полностью оправдывала себя и при этом сослалась еще на товарища Дегтяря: правильно говорит товарищ Дегтярь, что старому Чеперухе надо укоротить немного язык.

— Слушай, — закричал не своим голосом Зиновий, серые глаза, особенно выражение, сделались похожи на папашины как две капли воды, — я вас всех к чертовой матери выгоню отсюда, а свои шушуканья с Дегтярем можете передать в другом месте!

Катерина сбросила передник, стала переодеваться, мальчики заплакали, просили маму не уходить, бабушка Оля заломила руки и закричала про своего мужа, что этот пропойца всю молодость ей искалечил, а теперь разрушает семью и портит жизнь сыну. Невестка уже взяла с вешалки пальто, бабушка Оля уцепилась за воротник и клялась жизнью, что наложит на себя руки, если Катерина сделает хотя бы один шаг с места.

Катерина опустила голову, один-два раза посмотрела в сторону Зиновия, как будто ждала, что он тоже подойдет или скажет хотя бы слово, но тот стоял, точно истукан, и продолжал гипнотизировать своим взглядом.

Бабушка Оля осторожно взяла из рук невестки пальто, унесла в другую комнату, вернулась и вдруг стала бранить внуков: нехорошие мальчики, сидят слушают всякие глупости, вместо того чтобы взять красный карандаш, немного порисовать, почитать букварь, в этом году уже в школу, и доставить своей маме, своему папе удовольствие и радость, как все другие дети.

Миша поднес маме стул, она присела, уткнулась лицом в ладони, тихонько всхлипнула и прошептала:

— Ну, почему, почему здесь все так сложно, все с такой болью и муками?

Поздно вечером после работы Иона Овсеич пригласил к себе дворничку Лебедеву, велел зайти к Малой и забрать ключи от квартиры покойного Граника. Дворничка сказала, лучше позвать старуху сюда, но в ответ Иона Овсеич снова повторил:

— Зайди к Малой и забери ключи.

Минут через десять Лебедева вернулась без ключей, покрутила пальцем возле головы и заявила, что старуха совсем с ума сошла. Иона Овсеич выслушал, правый глаз сощурился, левый сделался круглый и неподвижный, как будто стеклянный протез.

Утром Клава Ивановна занесла в дворницкую ключи, Лебедева наотрез отказалась брать, пусть теперь сами побегают к товарищу Дегтярю, старуха цыкнула на нее, сказала, что в два счета можно выселить, и засунула связку ей в карман. Дворничка тут же выхватила, швырнула ключи наземь и закричала дурным голосом, что каждый строит из себя здесь пана, а люди должны терпеть и молчать. Клава Ивановна демонстративно закрыла уши, зашла в свое парадное, Дворничка еще немного покипятилась, два раза вслух послала по матери свою жизнь, вдруг засмеялась и запела, картавя на «р»: а ну-ка, девочки, а ну, кррасавицы!

В тот же день пришел техник из домоуправления, с ним какой-то посторонний, по наружности и походке из села или района, сорвали бумагу с гербовой печатью, отперли двери, техник недолго покрутился, человек остался один, вынул из кармана молоток, буравчик, прибил снаружи два кольца, набросил замок и, перед тем как уйти, три раза крепко подергал.

Вечером, после работы, проходя мимо Граника, Катерина первым делом увидела замок — тяжелый, как будто заперли амбар или сарай с колхозным добром. Дети еще не вернулись из садика, Зиновий, как всегда, досиживал до полночи у себя в цехе, Катерина стала метаться по квартире, надо было что-то предпринять, немедленно известить товарища Дегтяря, но от полной неожиданности она до того растерялась, что забыла вообще, на каком свете находится. А тут еще через минуту влетела, как угорелая, свекровь и завопила своим истерическим голосом:

— Катерина, ты видела, что они сделали!

Катерина не ответила, выскочила без пальто на мороз, поднялась на третий этаж к товарищу Дегтярю, хотя понимала, что это полная бессмыслица — застать его дома в такое время, потом побежала на Тираспольскую площадь, там висит телефон-автомат, но оказалось, что испорчен, монеты уходили, как в прорву, такая же картина повторилась на проспекте Сталина и улице Карла Маркса, словом, одно к одному: пришла беда — отворяй ворота.

Вернувшись домой, Катерина застала у себя Тосю, которая точь-в-точь повторила дурацкие слова свекрови:

— Ты видела, что они сделали!

— Не видела! — замотала головой Катерина и вдруг набросилась на эту несчастную Тосю, обругала ее последними словами, неудобно даже повторять, а та сидела и молча, без единого звука, все выслушивала.

Бабушка Оля несколько раз пыталась пристыдить: «Катерина, Катерина, при чем здесь Тося!» — но невестка, пока полностью не выговорилась, так и не смогла остановиться.

До одиннадцати вечера Катерина еще трижды наведывалась к Ионе Овсеичу, звонила не переставая, как на пожар, напоследок специально вышла за ворота, чтобы проверить с улицы, горит ли в окнах свет, и возвращалась ни с чем. На другой день она несколько раз пыталась связаться по телефону, но результат был тот же: то вообще не поднимали трубку, то отвечал какой-то женский голос, Катерину в конце концов запомнили и на повышенных нотах объяснили, что товарищ Дегтярь очень занят и неизвестно, когда освободится, а если что-нибудь срочное, можно передать. Катерина сказала, да, срочное, и со злостью повесила трубку.

На третий день удалось, наконец, застать Иону Овсеича дома, Катерина по-прежнему вся клокотала, однако не успели начать разговор, как явилась новая троица: майор Бирюк, Ляля и Тося. Хозяин принял гостей радушно, извинился, что не успел приготовить угощение, и тут же высказал догадку: видимо, все по одному вопросу — насчет комнаты Граника.

Майор Бирюк удивился: «Дегтярь — ты настоящий Вольф Мессинг!» — хозяин не возражал и, в свою очередь, тоже обратился к гостям с шуткой: будем выбирать рабочий президиум или пустим на самотек?

Ляля и Тося промолчали, а Катерина грубо ответила: кому охота скалить зубы, пусть скалит, а ей не до шуток. Товарищ Дегтярь нахмурился, хотел, видимо, одернуть, но Катерина опередила, сломя голову первая бросилась в огонь и крикнула:

— Как не стыдно обманывать!

Гости немного растерялись, по лицам было видно, что чувствуют неловкость, особенно Андрей Петрович, один товарищ Дегтярь держался по-прежнему и спокойно спросил:

— Обманывать? Кого обманывать?

— Меня обманывать, — еще громче закричала Катерина, — их обманывать, всех на свете обманывать!

— Катерина Чеперуха, — немного повысил голос товарищ Дегтярь, — я могу тебя выгнать, я могу вызвать милицию, и они втроем будут свидетелями, но я хочу показать тебе публично, при людях, что ты нахально лжешь!

— Я лгу? — Катерина прижала руки к груди. — Я лгу?

— Да, — повторил Иона Овсеич, — ты лжешь, и я требую, чтобы сейчас, в присутствии этих людей, среди которых один офицер Красной Армии, Герой Советского Союза, ты напомнила, что говорила насчет квартиры покойного Граника Катерина Чеперуха и что говорил Дегтярь.

Катерина смотрела во все глаза, как будто не узнает и пытается вспомнить, два или три раза глотнула слюну, на лице выступала гримаса боли, и, наконец, ответила: Дегтярь сказал, что пойдет в Сталинский райисполком и будет говорить.

— Дальше, — подстегнул Иона Овсеич.

— Я спросила: вы обещаете?

— Дальше.

— И сказала: я верю.

— Что ответил на это Дегтярь?

Катерина задумалась, прикусила мизинец зубами, опять выступила гримаса боли, но вдруг лицо просветлело, и она воскликнула:

— Вспомнила! А своему свекру, сказали вы, укороти немного язычок, а то теряет иногда меру.

— Ты не хитри, — рассердился Иона Овсеич, — и отвечай по существу, а то у тебя получается: в огороде бузина — в Киеве дядька!

— Это вы хитрите! — чуть не заплакала Катерина. — Я сказала «верю», и вы мне ответили: а своему свекру…

— Хватит, — перебил Иона Овсеич. — А теперь я спрошу: кто подъезжал к Дегтярю со всех сторон, называл родным отцом и заступником, кто бил себя кулаком в грудь за то, что в свое время обидел нашего дорогого Иону Овсеича! Но мало того, стакан сахару на стакан воды тебе показалось недостаточно, и тогда в ход пошел весь кулек: не могу представить себе, чтобы мир остался без товарища Дегтяря, такие люди должны жить по сто лет!

Катерина сидела бледная как полотно, каждому было ясно, что Иона Овсеич не прибавил ни одного слова, у Андрея Петровича на переносице собрались морщинки, несколько раз рука тщательно разглаживала скатерть, хотя никакой надобности не было.

— Фу! — воскликнул Иона Овсеич. — Какой срам: опуститься до такой степени, чтобы полностью забыть собственное «я» и кадить обыкновенному человеку, своему соседу, словно какой-то бог Саваоф!

— На небеси, — прошептала Ляля.

— Если бы! — Иона Овсеич закрутил пальцем в воздухе. — А то здесь, во дворе.

Некоторое время сидели молча, у Катерины все мысли вылетели из головы, осталась одна-единственная: надо было взять топор, снести перегородку, забить дверь, которую Ефим переделал из окна, и пусть бы теперь побегали за ней, а она бы им показала. Катерина прижала ладонь к щеке, как будто разболелись зубы, вырвался тяжелый стон, товарищ Дегтярь воскликнул:

— Вот, вот о чем жалеет Катерина Чеперуха: она могла цапнуть у государства и так постыдно прозевала!

Андрей Петрович заступился, сказал, наоборот, она переживает, что все так получилось, но Катерина сама опровергла: нет, она дура, набитая дура, которая понадеялась и поверила, что кто-то сделает за нее. Но это ей хороший урок, и она запомнит на всю жизнь.

— Правильно, — подхватил Иона Овсеич, — а каменщик Федор Пушкарь, у которого жена и двое детей, пусть до скончания века сидит в общежитии среди ремесленников из семилетки, зато Чеперуха имела бы свой танцкласс и гимнастическую залу!

— Действительно, — усмехнулась Ляля, накрашенные губы вытянулись в полоску, — даже дико слышать.

— А эти, — Иона Овсеич указал пальцем на Орлову и Тосю Хомицкую, — якобы заботясь о сиротке, которая сегодня живет в прекрасных условиях, дай бог каждому, норовили обеспечить ее на десять лет вперед самостоятельной квартирой: неважно, что рядом люди живут в подвалах, неважно, что вообще не имеют своего угла и крыши!

Ляля с трудом дослушала до конца, сложила руки лодочкой и сделала виноватую мину, как напроказившая школьница: если бы она знала, что к Гранику хотят поселить целую семью, у нее бы даже язык не повернулся идти наперекор!

— Бедная, — пожалел Иона Овсеич, — а сама догадаться ты не могла!

Ляля скривила губы, опустила глаза и сказала: так уж мир устроен — когда ты сам здоров, кажется, что все здоровы.

Катерина сидела как в столбняке, было впечатление, что разговор проходит мимо, Андрей Петрович слегка похлопал по плечу, она вздрогнула, осмотрела каждого по очереди, вроде вокруг одни незнакомцы, с трудом поднялась, сказала до свиданья, голос осип, словно в последнюю минуту успела простудиться, и вышла.

Вслед за ней поднялась Тося, направилась к выходу, Иона Овсеич пытался остановить, Ляля схватила за руку, но напрасно: гостья вырвалась и на прощанье хлопнула дверью.

Первые минуты сидели молча, майор Бирюк заметно маялся, как будто хотел переговорить с хозяином, но без свидетелей, Иона Овсеич дал Орловой задание на завтра — зайти к новому соседу, посмотреть, как устроился, — и проводил до дверей. Ляля уходила неохотно, машинально задержалась у порога, товарищ Дегтярь вдогонку пошутил: если ей так интересно, можно постоять за дверью и подслушать в замочную скважину.

Когда остались наедине, майор Бирюк положил руки на стол, пальцы сохраняли крепкий загар, даже странно среди зимы, и сказал:

— Дегтярь, я не хотел вмешиваться, но мне все это не нравится.

Хозяин помолчал, вроде колебался, отвечать или не отвечать, и спросил:

— Что именно тебе не нравится?

— Все не нравится, — сказал майор, — и как ты с ними разговариваешь, и как они с тобой разговаривают, а главное: если ты наперед знал, что исполком заберет комнату, зачем было зря обещать?

— Обещать? — переспросил Иона Овсеич. — Но ты же слышал своими ушами, что я ничего никому не обещал, а они сами истолковали мои слова так, как им хотелось.

— Значит, — стоял на своем майор, — твои слова были двусмысленны и давали повод надеяться, а надо было ясно и прямо сказать: нет.

Иона Овсеич встал из-за стола, прошел к окну, светила луна, на крыше противоположного дома серебрился снег, из трубы, как в сказках Андерсена, вился синий дымок, секунду-другую смотрел, невольно любуясь, чуть-чуть вздохнул и сказал:

— Когда больной приходит к доктору, можно просто выслушать, прописать лекарство, и зай гезунд. Но настоящий врач прощупает, потискает, нажмет своими пальцами там, где пациенту кажется, что он совершенно здоров. И вдруг в ответ раздается: ой, болит! Это медицинская диагностика. Когда люди приходят к Дегтярю, он тоже мог бы просто сказать: да, нет. Но Дегтярь хочет сначала нажать, прощупать, пропальпировать человека со всех сторон, пока он не вскрикнет: ой, болит! И тогда человек сам увидит, что в действительности он не так здоров, как ему казалось. Это тоже диагностика, идеологическая диагностика, и я думаю посложнее медицинской: здесь и болезни опаснее, и лечить труднее.

Майор Бирюк внимательно смотрел своими зелеными глазами, внутри разгорался огонек, Иона Овсеич вернулся к столу, заложил руку под пиджак, растер грудь слева и укоризненно покачал головой: где бы найти такого доктора, чтобы мог вставить новый мотор!

— Овсеич, — сказал майор Бирюк, — тебе пора отдохнуть. Хозяин махнул рукой: какой отдых!

— Овсеич, — повторил майор, — тебе пора отдохнуть: не ради себя — ради других.

Товарищ Дегтярь поднял голову, прищурил правый глаз, на висках вздулись синие вены.

— Ради других, — продолжал майор, — чтобы люди могли спокойно вздохнуть и не гадать, где еще может нажать Дегтярь, чтобы спровоцировать боль и поставить диагноз.

— Майор Бирюк, — Иона Овсеич изо всех сил сдерживался, но руки и губы не слушались, — майор Бирюк, думай, что говоришь.

— Я солдат, — Андрей Петрович постучал пальцем по столу, — и говорю с тобой по-солдатски, а эти окрики оставь для своих баб и своего двора.

— У меня нет своих баб и нет своего двора, — сказал Иона Овсеич, — и повторяю: мне не нравится твой тон.

— Слушай, — майор Бирюк поднялся из-за стола, — слушай и мотай на ус: ты меня в прошлый раз обманул, как этих баб, я мог бы разделать тебя под орех…

— Уходи, — Иона Овсеич вскочил, стал напротив, теперь хорошо было видно, что он почти на целую голову ниже гостя, — уходи, и продолжим наш разговор в другом месте!

— Ах ты… — майор произнес нецензурные слова, — а я думал, мужик как мужик!

Иона Овсеич подошел к телефону, поднял трубку, набрал ноль два, номер милиции, Андрей Петрович громко засмеялся, как будто ему в самом деле весело, вырвал у хозяина из рук трубку, положил на место, Иона Овсеич невольно отшатнулся, гость легонько похлопал по плечу и пожелал спокойной ночи.

Часов в пять Иона Овсеич проснулся от сильной боли под ложечкой, отдавало в поясницу и позвоночник, поташнивало, волной откуда-то из живота подкатывал страх, держался минуту-другую в горле, затем отступал, но чувствовалось, что ненадолго, вернется опять, и действительно возвращался. Иона Овсеич взял кусочек сахара, накапал валидола, положил под язык, стало немного спокойнее, теперь надо было лежать неподвижно, как можно больше расслабить руки и ноги, чтобы сделались тяжелые, будто обложили со всех сторон грузом, и терпеливо ждать.

Минут через десять дыхание стало свободнее, Иона Овсеич почувствовал, что клонит ко сну, и почти заснул, но вдруг вспомнился вчерашний разговор с Андреем Петровичем, внезапный толчок изнутри достал до самого горла, и сонливость как рукой сняло. Опять усилилась боль, причем в этот раз захватила все плечо до самого локтя, Иона Овсеич взял под язык еще кусочек сахара с валидолом, повернулся спиной к окну и наказал себе ни о чем не думать. Вначале получалось неплохо, перед глазами темнела оконная рама, стекла в нижней половине слегка прихватил мороз, но незаметно, сама собой, выделилась вертикальная стойка, сверху — поперечная перекладина, чуть-чуть скошенная, и получился крупный, как будто из железа, крест. Иона Овсеич отвел взгляд направо, но здесь, во втором окне, торчал точно такой же крест.

Конечно, все это были глупости и вздор, надо было просто плюнуть и не обращать внимания, но кресты из окон нахально маячили перед глазами, иногда даже появлялось дурацкое ощущение, будто колышутся и то приближаются, то отступают.

Иона Овсеич закрыл глаза, вроде бы немного отпустило, но тут ударила в голову новая глупость: закрытые глаза напомнили покойника. Захотелось повернуться, чтобы стряхнуть с себя всю эту чертовщину. Иона Овсеич мысленно начал уже поворачиваться, однако представил себе, как весь выпрямленный — ноги вытянуты, руки вытянуты, настоящий покойник, — и внутри так рвануло, так ударило, так завертело, что казалось: все, конец!

Рубаха промокла насквозь, тело ломило и крутило, как будто побили палками, по щекам текли слезы. Иона Овсеич вспомнил свою Полину Исаевну — бедная, мучалась столько лет! — и, помимо воли, заплакал громко, со стоном и всхлипываниями. Хотелось, чтобы кто-то любил, по-человечески пожалел, сказал доброе, ласковое слово, опять встала перед глазами вчерашняя сцена с Андреем Петровичем, Иона Овсеич не мог понять, как он позволил себе так обойтись с гостем, и поклялся вслух, что сам первый, отбросив ложную гордыню, зайдет к нему и поговорит начистоту: здесь моя вина, а здесь, Андрей Петрович, — твоя.

Утром Иона Овсеич с трудом поднялся, мелькнула мысль полежать денек дома, но прошелся немного по комнате, выпил стакан крепкого чаю, кушать совсем не хотелось, машинально надел пиджак, кашне, ушанку, осталось снять с крючка лишь пальто.

В проходной, когда поздоровались, вахтерша из военизированной охраны сказала, что сегодня товарищ Дегтярь сильно бледный, наверно, грипп начинается, посоветовала принять таблетку аспирина, а на ночь обложить ноги горчичниками. В коридоре, словно нарочно сговорились, секретарша и плановик, одна за другой, сделали испуганные глаза, упрекнули Иону Овсеича, что в таком состоянии он позволяет себе подняться с постели, и пригрозили вызвать врача, если он сам не позаботится. Иона Овсеич кивнул головой, как будто в самом деле соглашается, и прошел к себе.

Впереди была целая гора неотложных дел, особенно по выборам, поскольку оставались считанные дни, люди не везде справлялись со своими обязательствами, а кой-кого приходилось отрывать от производства, чтобы могли больше внимания уделить пропагандистской работе на самой фабрике и среди населения. Кроме того, надо было лично, не перепоручая другим, проконтролировать, как обстоит дело с кабинами, ибо плотники такой народ, что готовы оттягивать до последней секунды.

В хождениях по цехам и разговорах прошло полдня, хуже не стало, но во всем теле сохранялась неприятная слабость, моментами казалось, надо сделать решительное движение, повернуть внутри какой-то винтик, краник, чтобы почувствовать себя опять здоровым и бодрым, но Иона Овсеич по опыту знал, что это ложное ощущение простоты, которое возникает как раз тогда, когда имеется меньше всего оснований.

После обеда он заперся в кабинете, позволил себе минут на тридцать-сорок прикорнуть в углу дивана, два или три раза возникало сильное желание лечь по-настоящему, снять туфли, одежду, но, как говорится, лиха беда начало: тут только дай себе волю, а там покатишься — не успеешь ахнуть.

По окончании смены Иона Овсеич просил агитаторов задержаться на десять минут. В самом деле просидели около часа, у людей оказалась целая куча вопросов, надо было всех удовлетворить, по ходу беседы Иона Овсеич несколько раз особо предостерег каждого против одной довольно распространенной ошибки, когда полагают, что выборы в местные Советы — это, дескать, не выборы в Верховный Совет СССР, и потому можно относиться с прохладцей. Иные из присутствующих вначале сделали вид, будто их это не касается, но затем нашли в себе мужество чистосердечно признать, что и за ними водится такой грешок.

Проводив агитаторов, Иона Овсеич наведался в раскройный цех, здесь было узкое место, откуда начинались первые миллиметры брака, которые вырастали порою до рекламаций на десятки тысяч, побеседовал с людьми, спросил, какие у кого претензии к начальству, все записал в блокнот, но, в свою очередь, предупредил, что никаких скидок, никаких поблажек лентяям и бракоделам не будет, а с завтрашнего дня, хотя немного испортим предпраздничное настроение, начнем вывешивать имена лодырей для общего обозрения. Мастера и рабочие целиком поддержали, сами предложили выбрать тройку для проверки и контроля, тут же наметили кандидатуры и проголосовали.

На улице кружил мелкий снежок, слегка пощипывал мороз, Иона Овсеич вдохнул поглубже, чуть-чуть затошнило, появилась слабость в ногах, но быстро прошло и теперь, наоборот, все тело стало крепче и вроде моложе. Вспомнилась давняя песня: «Мы маленькие дети, мы очень любим труд», — Иона Овсеич запел вполголоса, ускорил шаг и, перебирая в уме минувший день, еще раз убедился, как он был прав, что не поддался желанию остаться дома, в своей постели, а, напротив, заставил себя подняться, выйти на работу и провести обычный день, как будто абсолютно здоров и все эти его печенки-селезенки в полном ажуре.

На вечер он себе запланировал заново проштудировать тезис товарища Сталина насчет базиса и надстройки, в частности, то место, которое касается обратного момента, а именно, влияния надстройки, то есть идеологии, на экономику, однако пришлось отложить, поскольку вслед за ним, буквально по пятам, заявился майор Бирюк. Можно было подумать, что человек прятался в коридоре и дал хозяину время только раздеться, в иной обстановке это был бы неплохой повод для шутки, но после вчерашнего, конечно, требовалась другая нота.

Гость был одет в домашнее, байковая куртка с шалевым воротником, видимо, привез из Германии, коричневые штаны с черными, похожи на муаровую ленту, манжетами, руки глубоко заложены в карманы, на лице приветливая улыбка — словом, по внешнему виду никто бы не подумал, что накануне с этим человеком у хозяина дома произошла неприятная перепалка.

— Посмотреть на тебя, — лукаво улыбнулся Иона Овсеич, — прямо бюргер из Дрездена или Веймара.

Гость махнул рукой, сам взял стул, присел к столу и немного задумался. Хозяин присел напротив, потер пальцами виски, веки, Андрей Петрович сделал хозяину упрек, что совсем не щадит себя: поглядишь — бледность такая, словно только что из каземата.

Минуту-другую помолчали, гость поглядывал на хозяина, ожидая начала разговора, однако хозяин не начинал, и Андрей Петрович решился первый сделать почин:

— Овсеич, — сказал он, — то, что вчера произошло, забудь.

Хозяин по-прежнему молчал, непонятно было, слушает или не слушает, майор Бирюк поерзал на своем стуле, почесал затылок, прокашлялся и добавил:

— А я уже забыл. Всю ночь, поверишь, дрянь перед глазами мельтешила. Туда повернусь, сюда повернусь — а она за мной. Тьфу!

Майор засмеялся, Иона Овсеич внимательно смотрел, скривил губы, то ли усмешка, то ли боль, и произнес:

— Забыть, говоришь? Ну, хорошо, забыть так забыть.

Андрей Петрович насупился, черные точки на носу сделались заметнее и крупнее, кожа вокруг залоснилась, как будто смазали жиром, и покачал головой:

— Ты как наш полковник Полуян: хороший мужик, но не дай бог наступить на любимую мозоль — в гробу будет помнить.

— Меня не интересует ваш полковник Полупьян! — вдруг повысил голос Иона Овсеич. — И давайте без сравнений, майор Бирюк! Дегтярь любит ясность: день — это день, а ночь — это ночь.

— Ты что? — опешил Андрей Петрович. — Перебрал, что ли?

Иона Овсеич откинулся назад, правый глаз сощурился, левый сделался совсем круглый, гость, в свою очередь, наклонил голову, маленькие зеленые глаза смотрели в упор, так сидели полминуты или больше, наконец, майор не выдержал, отвел взгляд и засмеялся:

— Ну, Овсеич, ты кремень.

Хозяин сохранил свою позу, левый глаз немного ожил, гость вздохнул и пожал плечами:

— Черт его знает, все у вас на гражданке шиворот-навыворот: идешь мириться — а тебя хлобысть по сопатке, и ты же еще виноватый.

— По сопатке! — с ударением произнес Иона Овсеич. — Не как-нибудь иначе, а именно так: по сопатке!

— Слушай, — Андрей Петрович привстал, отодвинул стул, — в конце концов, я к тебе не за русской грамотой пришел: хочешь говорить по делу — давай, не хочешь — аллее гутен и ауф видерзеен!

Иона Овсеич машинально подался вперед, хотел сказать гостю, пусть сядет, но вместо этого сам поднялся, вышел из-за стола, остановился возле дивана, слегка взбил подушку, поправил одеяло, майор Бирюк сперва молча наблюдал, потом громко сплюнул, повернулся и хлопнул дверью. Иона Овсеич минуту стоял в задумчивости, опять дало знать себя сердце, словно иглой ткнули изнутри под лопатку, на всякий случай принял несколько капель валидола, разложил на столе выписки к работе товарища Сталина по проблемам языкознания и с ходу углубился. Поначалу мысли работали строго в нужном направлении, затем, видимо, по ассоциации, вспомнился известный горе-языковед академик Мещанинов, которому товарищ Сталин со всей откровенностью сказал, что если бы лично не знал его, то мог бы подумать, что имеет дело с сознательным врагом, но тут же, уже без всякой связи, встал перед глазами Андрей Петрович, и получилось, как будто слова товарища Сталина адресованы не академику Мещанинову, а майору Бирюку: если бы лично не знал его, то мог бы подумать, что имеет дело с сознательным врагом.

— Глупости, — произнес вслух Иона Овсеич, однако внутри оставался какой-то осадок: вроде бы то, да не то.

Возле буфета на стене висела клеенка, еще покойная Полина Исаевна повесила, чтобы пар из чайника не портил обои, большие зеленые клетки связаны звеньями, как решетка, а по бокам что-то красное — морковка или редиска. Минуту-другую Иона Овсеич рассматривал спокойно, но постепенно нарастало раздражение против этой заведомой нелепости: какая-то тюремная решетка — и редиска! Иона Овсеич взялся опять за конспекты, хотел углубиться, но не получалось, встал со своего стула, чтобы пройтись немного по комнате, сделал несколько шагов от окна к двери и обратно, затем даже не успел осознать и проконтролировать, внезапно повернул к буфету, рванул со стены клеенку, бросил, на пол и притоптал ногой.

На душе стало полегче, можно было только удивляться, от каких пустяков зависит порою человеческое настроение, зафутболил клеенку в самый угол и засмеялся от удовольствия, такой меткий был удар.

На стене за долгие годы образовался большой темно-бордовый прямоугольник, вернее, здесь обои сохраняли свой настоящий цвет, но поскольку вокруг они сильно поблекли, неестественно ярким казался именно этот кусок. Обычная картина: все должно находиться в одинаковых условиях и меняться равномерно, иначе неизбежно получится разнобой. Вещи, как люди, взять хотя бы того же майора Бирюка: командир Красной Армии, полная грудь орденов, но просидел несколько лет в Германии, пусть даже наша зона, и что-то такое появилось в характере, во взглядах, в настроениях.

— Железный занавес! Они еще твердят про какой-то железный занавес! — невольно вырвалось вслух, Иона Овсеич тяжело вздохнул, налил из термоса воду в чайник, довел до кипения, насыпал в стакан ложечку заварки, выпил без сахара и снова сел за работу.

Лег довольно поздно, было уже около двух, однако никак не мог заснуть: каждый раз заново сама собою завязывалась полемика с Бирюком, тот кочевряжился, петушился, но в конце концов шел на попятный. Вроде бы можно было испытывать удовлетворение, тем не менее внутри оставался неприятный осадок, приходили на ум двадцатые годы, кулак с обрезом за пазухой, скрытые подкулачники, злобный старик Киселис, болтун и антисоветчик Лапидис. Иона Овсеич пытался прогнать всех этих непрошеных гостей, но, когда начинаются воспоминания, это как снежный ком: чем дальше катится, тем больше обрастает. Ушел Лапидис — пришел несчастный дурачок Ефим Граник, за ним Иосиф Котляр, потом доктор Ланда, но не теперешний, а тот, еще из первых лет советской власти, когда держал свой частный кабинет венеролога-дерматолога.

— Компания, — невольно воскликнул Иона Овсеич, — та компания!

Утром Иона Овсеич с трудом поднял голову: всю ночь напролет снились какие-то люди в балахонах, с пятнами крови, как американские куклусклановцы. Они двигались нескончаемой процессией, ровными рядами, в узких прорезях жутко зияли глаза, причем одна пара до того была похожа на другую, словно одни и те же глаза отражались и повторялись в тысячах зеркал.

По совету, который давала еще когда-то мать, чтобы забыть дурной сон, Иона Овсеич сразу глянул в окно, однако тут же выяснилось, что все гораздо проще и ничего таинственного нет: по радио, из Москвы, передавали о преступной банде врачей-убийц, ухо, перед пробуждением, успело услышать, но сознание еще не вполне переработало. Иона Овсеич не мог себе простить, что так заспался и пропустил важное сообщение, но через час-полтора, придя на фабрику, прочитал уже полный текст в газете «Правда»: «Уважаемый товарищ редактор! В мой адрес поступили многочисленные письма и телеграммы с выражением патриотических чувств по поводу разоблачения преступников врачей-убийц. Не имея возможности ответить каждому в отдельности, прошу через вашу газету передать мою сердечную благодарность всем организациям, учреждениям, воинским частям и отдельным лицам, поздравившим меня с награждением орденом Ленина за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врагов советского народа. Лидия Тимашук. 9 февраля 1953 года».

Газета была за одиннадцатое число, Иона Овсеич немного удивился, что дали с опозданием на два дня, внимательно просмотрел каждую страницу, но больше никаких материалов на эту тему не нашел. Собственно, одного такого письмеца было вполне достаточно: в последние дни могло показаться, что люди уже призабыли об этих убийцах в белых халатах, но сегодняшние газеты дали новую встряску, и буквально через четверть часа в партбюро стали приходить из цехов, из отделов, чтобы поговорить лично с товарищем Дегтярем, так кипело и перекипало на душе. Люди были убеждены, что товарищ Дегтярь знает, конечно, больше, чем написано для всех остальных в газете, каждый претендовал на особое доверие, Иона Овсеич внимательно заглядывал в глаза, затем решительно разводил руками и со всей ясностью отвечал: все, что надо, написано в газете — теперь остается ждать сообщения из прокуратуры и суда.

Прокуратура и суд — это было новое по сравнению с тем, что давали газеты, люди уходили польщенные и вдвойне довольные: во-первых, товарищ Дегтярь все-таки пошел на откровенность, во-вторых, новость — это новость.

Вечером в гости пожаловал Иона Чеперуха. От него за три версты разило перегаром, но на ногах держался твердо и глупостей не молол. Наоборот, с самого начала заявил, что на его совести лежит несмываемое пятно грязи, поскольку в свое время не отправил Лидии Тимашук благодарность от собственного имени. Товарищ Дегтярь сказал, что это никогда не поздно сделать, Чеперуха в ответ замотал головой, как лошадь, кулаком ударил себя в грудь и закричал:

— Я подлюга, и не уговаривай меня! Сволочь и подлюга! Хозяин пытался угомонить, но гость так разошелся в проклятиях на собственную голову, что поневоле стало закрадываться сомнение, а не притворство ли это и маскировка. Действительно, спустя несколько минут, едва Чеперуха коснулся доктора Ланды, догадка полностью подтвердилась. Правда, он не отрицал огулом, что всякие там Коганы, Вовси, Виноградовы — это матерые враги народа, но среди них, сказал он, наверно, попались и невинные, вроде того же Ланды.

— Чеперуха, — товарищ Дегтярь плотно закрыл глаза, — будем считать, что ты ко мне не заходил и никаких разговоров с тобой не было.

Нет, запротестовал гость, он заходил и были разговоры, но за доктора Ланду, которого он знает лично, как свои пять пальцев, готов дать голову на отсечение, что тот не виноват и взяли по ошибке, за компанию.

— За компанию? — переспросил Иона Овсеич.

Да, подтвердил Чеперуха, и пошел еще дальше: он потребовал, чтобы двор написал коллективное письмо Лидии Тимашук, которая знает всю правду, и просил ее лично заступиться перед Правительством за нашего доктора Ланду.

— Ты что, — опешил товарищ Дегтярь, — совсем с ума сошел или притворяешься?

Нет, сказал Чеперуха, причем голос был абсолютно трезвый, он не сошел с ума и уже заготовил письмо: пусть товарищ Дегтярь и остальные прочтут и подпишут.

Письмо было отпечатано на машинке, довольно грамотно составлено, Иона Овсеич читал и не верил своим глазам: это было что-то совершенно новое для Чеперухи, или оставалось одно — предположить, что здесь действует чья-то опытная рука.

— Хорошо, — сказал Иона Овсеич, аккуратно сложил листок и спрятал в боковой карман. — Можешь идти.

Чеперуха остановился в раздумье, в это время зазвонил звонок, хозяин открыл дверь и впустил майора Бирюка.

— О, — обрадовался Чеперуха. — Овсеич, дай ему письмо, пусть подпишет и обязательно укажет, что Герой Советского Союза.

Товарищ Дегтярь ответил, что будет сам решать, в каком порядке знакомить людей с подобным документом, но майор Бирюк проявил такой интерес и настойчивость, что пришлось уступить.

Читая строку за строкой, майор все выше поднимал брови, на лбу собрались толстые, как палец, складки, и, наконец, воскликнул:

— Ну, Дегтярь, это провокация! Это настоящая провокация!

— Провокация? — Чеперуха притворился, будто не понимает. — Какая провокация?

— А я говорю, — закричал своим зычным голосом майор Бирюк, — что это — типичная провокация!

— А я говорю, — в тон майору ответил старый Чеперуха, — что ты поц! Последний поц!

У Андрея Петровича в глазах загорелись зеленые огоньки, было впечатление, что сейчас набросится с кулаками, но Иона Овсеич встал между одним и другим, напомнил, кто здесь хозяин дома, и потребовал, если хотят драться, пусть ищут другое место.

— Ты прав, — быстро взял себя в руки майор, — ты прав, Иона Овсеич. Но эту провокацию я так не оставлю.

Чеперуха стоял неподвижный, как будто ноги приросли к полу, смуглое лицо в морщинах заметно побледнело, но никакого страха, никакой растерянности не было, наоборот, человек явно ждал драки и демонстративно сжимал свои кулаки старого биндюжника.

— Вот так, — спокойно произнес Дегтярь, — а сейчас можете говорить.

Теперь, когда обстановка сделалась более или менее нормальная, Андрей Петрович заявил, что говорить здесь нечего, ибо все и так ясно: выходит, органы власти ошибаются, зря сажают невинных людей, а Чеперуха пишет протесты и подбивает других.

— Послушай, — Иона хлопнул себя руками по бокам, — я целую жизнь прожил с доктором Ландой в одном доме, человек прошел от первого до последнего дня всю Отечественную войну, так неужели кто-то другой может судить и знать про доктора Ланду больше, чем я?

— Значит, — с ходу парировал майор Бирюк, — если бы ты жил в одном доме с Коганами и Вовсями, ты бы и про них мог судить правильнее, чем наши органы власти, которые специально занимаются этими вопросами?

— А что такое, — опять повысил голос Чеперуха, — они святые и не могут ошибаться?

— Ты брось эти свои одесские штуки, — погрозил пальцем майор, — отвечать вопросом на вопрос.

— Разве он отвечает вопросом на вопрос? — сказал товарищ Дегтярь. — По-моему, он снова подтверждает то, что говорится в письме: да, органы власти ошибаются и сажают невинных людей.

— Овсеич, — Иона рассек ребром ладони воздух, — не шейте мне дело: Чеперуха всегда стоял за правду и знает, где Москва, где Кремль, и к кому надо обращаться.

— Ну, — кивнул товарищ Дегтярь, — а где те люди, которые печатали с тобой на машинке, их адрес, ты, конечно, тоже знаешь?

— Нет, адрес, где живут эти люди, я тебе не скажу. А кто печатал, это я тебе скажу: Чеперуха печатал, — Иона поднял указательный палец, — вот этим пальцем.

Товарищ Дегтярь и майор Бирюк, оба, несколько секунд стояли молча, внимательно рассматривали этого нахала и грубияна, который пытался отделаться шуточкой, пока, наконец, не надоело:

— Да кто тебе поверит! — Майор вынул руки из карманов и сложил на груди. — Ты же двух слов по-русски грамотно сказать не можешь.

Чеперуха поднес большой палец к зубам, откусил, как будто сильная досада, край ногтя, но ответил довольно миролюбиво:

— От свиньи рождаются свиньи, от слона рождается слон, а мой сын — инженер с высшим образованием.

— Цыц-пердыц бараньи яйца! — засмеялся майор.

— Прекратите! — неожиданно крикнул Иона Овсеич. — Прекратите этот балаган!

Андрей Петрович невольно выпрямился, по осанке, хотя и в гражданской одежде, было видно, что кадровый солдат, зато Чеперуха окончательно распоясался: показал товарищу Дегтярю фигу, потом согнул правую руку в локте, левую положил поперек и так помахал из стороны в сторону.

— Сам съешь! — тут же отреагировал Иона Овсеич. — И похлебкой на сорокаградусном морозе будешь закусывать!

Андрей Петрович хотел схватить Иону за руки, скрутить и выгнать вон, так бурлило внутри, но хозяин своевременно остановил: здесь не хватало только мордобоя и милиции.

Чеперуха потребовал назад свое письмо, Иона Овсеич демонстративно повернулся спиной, старик поцыкал языком, пошел к выходу, остановился у порога и громко, с упреком, с угрозой, сказал:

— Вы! Гражданинчики!

Наружная дверь хлопнула с такой силой, что в буфете зазвенели стаканы.

— Ну, Овсеич, — воскликнул майор Бирюк, — теперь я тебя понимаю!

Иона Овсеич зажал рот ладонью, глаза остекленели, Андрей Петрович осторожно взял за плечо и попросил письмо, он завтра же зайдет в эмвэдэ, и пусть товарищи займутся. Иона Овсеич не отвечал, возможно, вообще не слышал, Андрей Петрович повторил еще раз и слегка похлопал по спине.

Хозяин поднял голову, в глазах была тяжелая, за многие дни и годы, усталость, и сказал осипшим голосом:

— Зачем? У тебя отпуск. Ты еще успеешь, Андрей Петрович.

Ну нет, возразил майор, для такого дела отпусков не существует: тут надо бить в три колокола, тут надо поднять всех на ноги.

— Ты прав, — согласился товарищ Дегтярь, однако повторил, что сам займется, и письмо оставил у себя.

Андрей Петрович пожал плечами, в глазах было что-то не совсем понятное: то ли какое-то удивление и недоверие, то ли просто недоумение.

Когда гость ушел, Иона Овсеич опять прочитал письмо, мысленно представил себе все сцены, все разговоры за минувший вечер, и возникло отчетливое чувство, что слишком увлеклись и обсуждали такое, чего не следует, ибо, раз обсуждают, выходит, есть сомнения и есть необходимость.

На другой день Иона Овсеич так закрутился по предвыборным делам, что поневоле забыл про Чеперуху с его письмом. Однако поздно вечером, воротясь домой, он нашел у себя в замочной скважине записку от майора Бирюка, который просил позвать его, как только хозяин вернется. Первое ощущение, когда прочитал бумажку, было такое, как будто кто-то подстерегал за углом и с размаху хлопнул по затылку, от неожиданности екнуло сердце, а потом стало досадно и стыдно, что испугался из-за какого-то пустяка.

Было еще довольно рано, начало одиннадцатого, Иона Овсеич снял шапку, пальто, кашне, немного пригладил ладонями волосы с боков и направился к двери, чтобы идти за майором Бирюком. В коридоре, однако, приостановился, несколько секунд потоптался на одном месте, поворачиваясь то туда, то сюда, пока, наконец, не решил, что нечего в такое время бежать к соседу по первому зову.

В квартире за хлопотами по хозяйству — поставил на плитку чайник, нарезал хлеба, колбасы, почистил головку лука, присыпал солью, чтобы успел пропитаться, — окончательно прошло это неприятное дерганье изнутри. Иона Овсеич уже рассчитал, что через десять-пятнадцать минут опять сможет сесть за свои конспекты и выписки, но не успел отужинать, как заявился майор Бирюк. Первым делом гость поздоровался, привел восточную мудрость — если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе — и сообщил, что один раз уже приходил, оставил в дверях записку.

После небольшой паузы товарищ Дегтярь кивнул головой: да, оставил. Андрей Петрович нахмурился: значит, прочитал, почему же не зашел?

— Ну, — хозяин налил гостю чаю, придвинул поближе сахарницу, — по-моему, это надо было понимать как просьбу, а не в приказном порядке.

— Знаешь что, — с ходу повысил голос майор, — я этих ваших местечковых хитростей не люблю: по-моему, по-вашему, по-ихнему! В эмвэдэ заходил?

Хозяин неторопливо отрезал кусок хлеба, намазал маслом, сверху посыпал сахаром, положил на блюдечко и подал гостю:

— Кушай, Андрей Петрович, это очень вкусно: меня научила моя покойная мама.

— Так, — забарабанил майор двумя пальцами по столу, — в эмвэдэ не заходил, ясно.

Хозяин намазал себе точно такой же ломоть, как гостю, отломил уголок, хорошо разжевал, по выражению лица было видно, что очень вкусно, запил глотком чаю и сказал:

— А из чего ты делаешь такой уверенный вывод, что не заходил?

— Слушай, — по-настоящему начинал сердиться майор, — ты можешь прямо ответить — был, не был — или будешь разводить эту жвачку!

— А зачем же я буду тебе отвечать, — удивился Иона Овсеич, — коли ты сам уже наперед все знаешь.

— Я ничего не знаю наперед, — сказал Андрей Петрович, — я просто делаю предположение.

Иона Овсеич потер пальцами подбородок и задумчиво произнес:

— Предположение — это гипотеза, а гипотезы не строятся на голом песке.

Майор Бирюк расставил локти на столе, подпер голову ладонями, маленькие глазки смотрели в упор, пухлые веки от напряжения еще сильнее набрякли, у Ионы Овсеича опять возникло впечатление, даже не впечатление, а скорее какое-то воспоминание, что эти пухлые веки, эти маленькие зеленые глаза, этот недобрый взгляд он уже встречал где-то в конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда посылали по коллективизации на село.

— Слушай, Андрей Петрович, — неожиданно перешел на другую тему товарищ Дегтярь, — откуда ты сам будешь родом?

Гость по-прежнему молча смотрел, словно не к нему обращаются, Иона Овсеич чувствовал, как под этим взглядом растет внутри что-то враждебное, причем невозможно было объяснить, откуда и почему. Но тут же на ум сама собой лезла всякая чепуха, вплоть до того, что вспомнилась одна кулацкая семья из Цебрикова, обрусевшие немцы, где кроме отца было трое сыновей, все здоровые, как бугаи.

— Овсеич, — наконец заговорил гость, — ты у меня в ширинку не заглядывай, а то я могу тоже заглянуть. Понятно? Или требуется крупным планом?

Иона Овсеич вздрогнул, вроде через все тело прошел озноб, но быстро справился и попросил гостя, чтобы дал крупным планом, а то получается непонятно. Майор переменил позу, сел вполоборота, теперь перед глазами было окно, под ветром раскачивался фонарь, сверху, на тарелке, целая шапка снега, удивительно, как могла столько времени удерживаться, громко вздохнул и сказал:

— Не ладится у нас с тобой. А кто виноват?

— Майор Бирюк, — осипшим голосом произнес хозяин, — я прошу уточнить насчет ширинки: что ты имел в виду?

Андрей Петрович опять повернулся лицом к хозяину, развел руками, улыбнулся и объяснил, что ничего не имел в виду, а сказал просто так.

— Просто так? — переспросил товарищ Дегтярь. — Ну, хорошо, просто так, значит, просто так.

Гость посидел еще несколько минут, поерзал на своем стуле, приподнял рукав над часами и спохватился, что так поздно засиделись.

— Ничего, — успокоил хозяин, — зато большое дело с тобой сделали.

Майор хотел напоследок еще раз спросить насчет письма, но Иона Овсеич буквально перехватил мысль и первый обратился:

— Ну, как, Андрей Петрович, так будем наводить справки в органах, заходил Дегтярь или не заходил?

— Овсеич, — всерьез обиделся гость, — ты из меня дурака не делай: я тебе верю, как самому себе.

Товарищ Дегтярь поблагодарил на теплом слове и миролюбиво, в голосе появилась дружеская нота, сказал: значит, коли есть обоюдное желание, можно найти общий язык.

Когда захлопнулась дверь и на чугунной лестнице послышались шаги, Иона Овсеич вернулся в комнату, остановился в задумчивости возле книжной этажерки, на первой и второй полках стояла политическая и философская литература, покачал головой и громко произнес:

— Ах, сукин сын!

Ночь прошла неважно: со стороны сердца вроде бы ничего особенного, один раз взял кусочек сахара, пять-шесть капель валидола, но во всем теле держалось чувство какого-то неудобства — куда ни повернешься, все не так. Уж лучше бы где-нибудь в одном месте болело.

Под стать самочувствию, в мыслях тоже была какая-то неразбериха — то искал примирения с Бирюком, хотя особенно и не ссорились, то, наоборот, хотелось довести до высшей точки, чтобы можно было, наконец, точно указать пальцем: здесь и здесь плохо, а здесь, допустим, неплохо.

Лишь под утро, когда встал, чтобы умыться, и для разминки прошелся по комнате, отчетливо появилась досада на самого себя из-за того, что мармеладничал с Бирюком и позволил ему, по сути, контролировать поступки и поведение Дегтяря.

Иона Овсеич опять вспомнил всю перепалку насчет эмвэдэ, и прибавилась новая досада: получилось, вроде он испугался, смалодушничал перед Бирюком, ибо тот чуть не учинил ему настоящий допрос, а он петлял и увиливал от ответа. А на самом деле надо было вообще не отвечать и сразу одернуть: не ваше дело, гражданин Бирюк, не вам указывать и не вам нас контролировать!

У ворот подкарауливал Чеперуха, получилось немного неожиданно: можно было предполагать, что у него хватит терпения дотянуть до вечера. Товарищ Дегтярь прошел мимо, не останавливаясь, Иона на секунду замешкался, но тут же догнал и сразу — ни доброго утра, ни здрасте — потребовал свое письмо. Товарищ Дегтярь продолжал идти, однако биндюжник есть биндюжник, схватил за рукав и стал орать на всю улицу, что это низкий обман — забрать у человека письмо и распоряжаться как будто своя личная собственность. Люди вокруг оглядывались, некоторые останавливались и наблюдали, Иона Овсеич тихо, сквозь зубы, предупреждал Чеперуху по-хорошему, чтобы прекратил этот уличный балаган, а тот еще сильнее разошелся и закончил прямо хулиганскими выкриками, угрожая свернуть шею, как паршивой курице. Был момент, когда Иона Овсеич уже засунул руку в карман, чтобы вынуть письмо и швырнуть в лицо этому смутьяну, лишь бы положить конец омерзительной сцене, но, к счастью, не успел: Чеперуха как раз израсходовал полностью свой заряд, харкнул на снег, слюна была красноватая, с кровью, видно, из десен, и заявил, что отсюда прямым ходом он идет в эмвэдэ, сам все расскажет, а наши чекисты хорошо умеют разбираться, где настоящие враги и где настоящие друзья.

— Иди, иди, — в сердцах крикнул Иона Овсеич, — пока за тобой не пришли!

На фабрике плотники, наконец, раскачались по-настоящему, и в помещении агитпункта уже стоял целиком готовый каркас на все шесть кабин для избирателей. Бригадир заявил, что деревянные работы можно было бы сегодня закончить, если бы кладовщик не тянул с фанерой.

— Фанера будет, — сказал товарищ Дегтярь, немедленно вызвал кладовщика, дал ему хороший нагоняй, затем пригласил к себе председателя фабкома и поручил ему лично проследить, чтобы строители в агитпункте были своевременно обеспечены всеми необходимыми материалами.

После обеда плотники опять пришли с жалобой: красной материи для обивки дали в обрез, чуть возьмешь на гвоздь, от сильной натяжки сразу лопается. Получается, плотникам надо больше, чем всем, а остальным это дело до одного места.

Товарищ Дегтярь вторично вызвал к себе председателя фабкома и в присутствии людей устроил ему такую баню, что тот выскочил буквально ошпаренный и на ходу искал по всем своим карманам носовой платок, чтобы вытереться. Людям понравилось, они полностью поддержали товарища Дегтяря, потому что этим фабкомовским начальникам дай только почувствовать, где послабее, как они забывают, кто для кого: рабочие для них или они для рабочих.

В сутолоке дня Чеперуха отодвинулся далеко на задний план, но к вечеру, когда напряжение пошло на спад, Иона Овсеич вспомнил его угрозу: самому зайти в эмвэдэ и все рассказать. Вообще, получилось не совсем хорошо: письмо, конечно, надо было оставить у себя, это правильно, но все-таки следовало поговорить с человеком по-другому. А теперь, если он действительно осуществил свою угрозу, может завариться целая каша. Несомненно, раньше или позже все станет на свое место, но надо было найти ключ, тем более что Чеперуха — это далеко не доктор Ланда, которого он готов так рьяно защищать. Просто у человека на секунду повернуло мозги набекрень.

Иона Овсеич решил, что сегодня же наведается к Зиновию, и, если старик еще не успел напороть горячку, можно будет обсудить и договориться. А что касается Бирюка, надо раз и навсегда ему указать: вот здесь, пан майор, имение, а здесь — вода.

Наконец, стало спокойнее, прекратилась эта дурная свистопляска, когда все, как в комнате смеха, выглядит наоборот: большое кажется маленьким, а маленькое — большим. В проходной Иона Овсеич пощупал радиаторы, хорошо ли прогреты, натянул на руки вахтерские рукавицы, несколько раз с силой хлопнул, вернул хозяину и на прощание пошутил: теплынь такая — как бы не разморило в сон.

На улице Ленина зашел в гастроном, взял двести граммов колбасы, сливочного масла не было, продавщица сказала, есть чудесный смалец, сегодня только получили, Иона Овсеич поблагодарил, но отказался и объяснил, что у него побаливает справа, наверно, печень, а при печени жирное не рекомендуется. Продавщица махнула рукой: не надо обращать внимания, кому суждено, тому суждено, а вечно оберегаться — только себе и другим портить жизнь. Хорошо, сказал Иона Овсеич, пусть взвесит сто граммов. Продавщица посоветовала взять двести, а жена дома поджарит с луком, и будет не хуже коровьего масла. Иона Овсеич прикрыл глаза, немного поднялись брови, на лбу собрались морщины, и покачал головой: не надо двести, сто граммов достаточно. Продавщица посмотрела налево, направо, наклонилась вперед и произнесла скороговоркой, шепотом:

— Приходите завтра, я вам оставлю полкило масла.

У продавщицы были красивые белые руки, чистые ногти, просто приятно посмотреть, в ушах небольшие сережки, золотые с красными камешками, видимо, рубин, на шее две-три складки, свежий, хорошо накрахмаленный халат, плотно облегавший бюст, и приятная, добрая улыбка. Иона Овсеич поблагодарил, не хотелось выходить на холодную улицу, но кассирша уже начала поглядывать в их сторону, становилось чересчур заметно, он попросил еще кусочек бумаги, чтобы получше завернуть смалец, продавщица велела положить на прилавок, она сама, и в одну секунду упаковала. Забирая сверток, Иона Овсеич невольно обратил внимание на свои руки, местами следы чернил, какие-то пятна, давно пора остричь ногти, побыстрее, как будто школьник, втянул пальцы в рукава, сделал строгое лицо и быстро вышел из магазина. На улице он остановился возле витрины, со стороны можно было подумать, что человек рассматривает оформление или изучает ассортимент, а на самом деле просто захотелось еще раз поглядеть на эту женщину, которая всем своим видом давала почувствовать домашнее тепло и уют.

Подымаясь по улице Розы Люксембург, Иона Овсеич невольно возвращался в мыслях к магазину, но впереди ожидали насущные дела, и они быстро взяли верх над пустыми грезами.

Дома, едва Иона Овсеич отворил дверь, раздался телефонный звонок. Трудно было даже представить себе, откуда в такое время могут звонить, однако тут же, подняв трубку, он услышал голос Ляли Орловой. По ее словам, она уже целый час пытается связаться с фабрикой, с квартирой, но ни оттуда, ни оттуда никто не отвечает, и вот, наконец, ей повезло.

— Короче, — перебил Иона Овсеич, — в чем дело?

Ляля ответила, что это разговор не для телефона, и через пятнадцать минут она зайдет. Нет, возразил товарищ Дегтярь, через пятнадцать минут она не зайдет, потому что сию минуту он спускается к Чеперухе, а когда освободится, предсказать трудно. В ответ Ляля вскрикнула:

— Так вы уже все знаете!

У Ионы Овсеича неприятно екнуло сердце — значит, старый дурак успел напороть горячку, — но отреагировал внешне спокойно: ладно, пусть Орлова заходит, он будет ждать.

Дальше медлить нельзя было, следовало тут же конкретно наметить линию и план действий в ответ на глупости, которые наделал со страху этот бравый биндюжник. Однако на деле все оказалось так, что даже в голову не могло прийти: мало того, что старик не сидел тихонько у себя дома, как всякий нормальный человек, пока никто не трогает, мало того, что не побежал, как можно было ожидать после его угрозы, на улицу Бебеля, он еще стал ходить самолично по квартирам и собирать подписи среди жильцов в пользу Ланды! Тут уже одно из двух: либо человек окончательно рехнулся, либо получается, что действительно Бирюк прав и надо было немедленно принять меры, а Дегтярь прошляпил. Правда, ни один жилец не дал своей подписи, и это, конечно, большой плюс, но, с другой стороны, никто, кроме Дины Варгафтик, не прибежал к Орловой, Малой, Дегтярю или просто к соседу, чтобы вместе возмутиться и дать отпор гнусному шантажу и провокации.

Иона Овсеич быстро шагал вокруг стола, лицо такое изможденное, что просто больно смотреть, Ляля в душе ругала себя за спешку, надо было дать человеку хотя бы спокойно поспать ночь, наконец он остановился и спросил, знает ли об этой истории майор Бирюк. Ляля пожала плечами, мол, не все ли равно, а товарищ Дегтярь вдруг набросился на нее и закричал, что нечего сидеть на печке и греть свой толстый зад, а надо быть в курсе дела и заглядывать в каждый угол.

Ляля чуть не заплакала от обиды, в ответ хотелось тоже причинить боль., но сумела взять себя в руки и сказала: если надо, она узнает. Иона Овсеич опять зашагал вокруг стола, по глазам было видно, что напряженно работают мысли, Ляля тихонько сидела на своем стуле и боялась шелохнуться.

— Орлова, — обратился товарищ Дегтярь, — ты не в курсе дела, какая квартира у сестры Гизеллы, куда она ходит ночевать?

Ляля ответила, что не знает, но можно позвать Дину Варгафтик: она там была один или два раза. Хорошо, сказал товарищ Дегтярь, пусть зайдет.

Еще не было десяти часов, но Дина со своей Альфочкой уже укладывались спать. Орлова просила поторопиться, а то Иона Овсеич зря ждет. Дина поверх ночной рубашки набросила халатик, поверх халатика — пальто, сказала Альфочке, чтобы хорошо вела себя, она скоро вернется, и вышли. В коридоре Ляля обратила внимание, что халат застегнут на одну верхнюю пуговицу, Дина взяла еще на среднюю, обеими руками подтянула бортики пальто, но ниже талии от быстрой ходьбы халат все равно распахивался. Ляля сказала, пусть хорошо застегнется, а то получается вульгарный вид, Дина ответила, что при ее образе жизни она может совсем голая ходить, и то ни один человек не посмеет показывать пальцем. Орлова брезгливо скривила губы и сама схватила пальто за полу, чтобы хоть немного прикрыть этот срам. Дина, без всякого предупреждения, больно ущипнула Лялину руку и сказала, что ей противно, когда к ней кто-нибудь прикасается, тем более некоторые женщины. Орлова почувствовала, как хлынула в лицо кровь, другая за такие слова дала бы просто по физиономии, но сейчас лишь не хватало зайти к товарищу Дегтярю со своим бабьим скандалом.

Иона Овсеич, увидя Варгафтик, тоже невольно обратил внимание на ее одежду, но ничего не сказал, а только молча поглядывал, причем надо было иметь Динину глупость, чтобы не замечать, сколько насмешки и презрения в его глазах. Усевшись на кушетке, она раздвинула свои толстые и короткие, как у карлика, ноги и через каждые два слова хлопала себя по ляжкам, от зависти или восторга, трудно было понять, какую барскую комнату, потолки с падугой, по углам женские головки с роскошным бюстом, занимает Гизеллина сестра. Из такой комнаты можно сделать две, но муж и сын погибли на фронте, мать осталась одна с дочкой, и больше им не надо. Товарищ Дегтярь спросил, имеются ли в доме удобства. Дина сладко зажмурила глаза и ответила, что там есть все, чего только человек может пожелать: паровое отопление, центральный газ, ванная с горячей водой и антресоли, такие, дай бог нам с вами четверть.

— Дина, — вдруг перебила Ляля, — закройте свои голые ноги: вы не у себя дома.

— Орлова, — нахмурился Иона Овсеич, — по-моему, здесь есть хозяин и есть кому делать замечание.

Дина успела немного покраснеть, но после такой поддержки быстро воспрянула духом и сказала, кивая в Лялину сторону: недаром люди говорят, нахальство — это второе счастье. Ляля вся напряглась, как цирковая лошадь. Иона Овсеич поглядел на одну, на другую и предложил перенести дебаты на выходной день, а сейчас — спокойной ночи. Получилось так неожиданно, что обе раскрыли рты, однако продолжали сидеть на месте, и хозяин должен был вторично пожелать им спокойной ночи, чтобы, наконец, поднялись и вышли.

У лестничной площадки Дина приостановилась, горько засмеялась и сказала Орловой:

— Ляля, мы с вами — две большие старые дуры.

На втором этаже было темно, перегорела лампочка, Дина попросила подать ей руку, потому что без очков совсем слепая, Ляля взяла выше локтя, почти под мышкой, и удивилась, как Дина может терпеть прикосновение такой женщины.

— Ой, Ляля, — вздохнула Дина Варгафтик, — какая вы злопамятная. Завтра обещали привезти керосин. Я встану в пять часов и займу для вас тоже очередь. Будете стоять впереди.

Через четверть часа Орлова вернулась к товарищу Дегтярю и принесла с собой подарок, который приготовила ему на день Красной Армии: муслиновый галстук в зеленую горошину, мужской одеколон «Шипр» и книгу грузинского поэта Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Иона Овсеич с трудом сдержал себя, чтобы не рассердиться: во-первых, еще не двадцать третье февраля, во-вторых, галстук и одеколон — это лишнее. Зато книгу, тем более, великого классика грузинской литературы, принял с удовольствием и тут же прочитал наизусть: «Каждый мнит себя стратегом, коль глядит со стороны». Потом немного задумался, в глазах появилось напряжение, держалось полминуты-минуту, наконец, вспомнил и радостно воскликнул:

Ляля сказала: такие умные и красивые стихи, просто не верится, что сочинили восемьсот лет назад.

— Знаешь что, Орлова, — перебил Иона Овсеич, — уж коль в такой поздний час ты навестила одинокого холостяка, давай-ка пройдемся с тобой на бульвар.

Ляля хлопнула в ладоши и радостно засмеялась, попросила десять минут, чтобы привести себя в порядок, но Иона Овсеич ответил, не надо, она и так будет достаточно заметная, хотя на дворе уже ночь. Ляля немного надулась, сказала, что другому не позволила бы подобные шутки, хозяин пропустил мимо ушей и поднял руку, вроде хочет хлопнуть по одному месту.

— Ах, — вскрикнула Ляля и закрылась сзади ладонями, — не надо! Я вас прошу, не надо.

Иона Овсеич пожал плечами: когда так сильно уверяют, что не надо, можно подумать как раз наоборот.

С моря дул холодный ветер, но пока шли по Бебеля заметно чувствовалось только на перекрестках, зато на Пушкинской всю дорогу дуло прямо в лицо, хотелось заслониться воротником. Ляля озорничала и каждый раз закрывала Ионе Овсеичу щеки своей рукой в перчатке, которая не по-зимнему пахла сиренью, он сердился, просил прекратить неуместные шутки, однако Ляля уже завелась и не могла остановиться. У Ланжероновского спуска внезапно задуло со всех сторон, как будто схватились между собой полдюжины ветров. Ляля невольно прижалась к Ионе Овсеичу всем телом, он расстегнул пальто, чтобы получше прикрыть ее, и так, хотя было довольно неудобно, прошли чуть не до памятника Пушкина. Со стороны оперного театра спускались одинокие прохожие, возле горсовета не было ни души, дежурный милиционер, видимо, находился внутри, неподвижно, как в музее, маячила пушка с английского корабля «Тигр», черное дуло смотрело в море, Иона Овсеич с Лялей прошли вперед и остановились подле ограды над обрывом.

Несмотря на зимнее время, конец февраля, порт жил своей обычной жизнью. Долетали разные звуки — лязг железа, рожок стрелочника, шипение электросварки, торопливый перезвон на судне, а порою просто человеческий голос, до того явственный, что можно было различить каждое слово, — несколько минут стояли молча и смотрели, потом Иона Овсеич провел рукой в сторону Пересыпи и сказал, что до девятьсот пятого года здесь проходила огромная эстакада, которая сгорела в потемкинские дни. Повстанческие дружины, в основном рабочие завода Гена, соорудили на Московской и возле моста баррикады, а портовые босяки бросились грабить склады, выкатили бочки с вином и упились до такой степени, что многие тонули прямо в этих бочках. В картине «Броненосец Потемкин» Сергей Эйзенштейн показывает, как казаки расстреливают людей на лестнице, но это художественный вымысел: в действительности к бульвару, он тогда назывался Николаевский, нельзя было даже подойти, поскольку конные белогвардейцы стояли повсюду шпалерами, а расстреливали в нижней части города, на Приморской улице. Камни мостовой буквально были залиты кровью, среди убитых было много детей, мальчиков двенадцати-тринадцати лет. Потом царские власти устроили суд, в числе арестованных было человек сто пятьдесят подростков, он сам тогда прятался у родственников на Коблевской улице и чудом избежал ареста.

Ляля взяла Иону Овсеича под руку, подошли к фуникулеру, постояли немного — рельсы засыпало снегом, чернели только две узкие полосы, которые посредине слева и справа выгибались дугой, а в самом низу будто уходили куда-то в подземелье, на самом же деле скрывались под большим навесом, где находилась конечная станция, — затем миновали памятник Ришелье и Потемкинскую лестницу. Ляля сняла перчатки, растерла в своих ладонях пальцы Ионы Овсеича, на морозе совсем закоченели, поднесла к губам и подула теплым воздухом изо рта. Иона Овсеич грустно улыбнулся и сказал, что так, когда он был еще совсем маленький мальчик и в студеную погоду замерзали пальцы, руки обогревала ему мама. Эх, мама-мамочка!

— Боже, — прошептала Ляля, — какой вы бываете нежный и ласковый.

— Орлова, — дружелюбно, хотя с перчинкой в голосе, воскликнул Иона Овсеич, — я смотрю, еще миг, и ты сделаешь мне предложение.

Ляля не ответила, лишь расстегнула на груди пальто, хотела запрятать руку Ионы Овсеича, но навстречу шли какие-то люди, он осторожно высвободил и сказал, что будет держать в карманах.

— Господи, — с досадой произнесла Ляля, — ну, какое нам дело до них!

У колоннады дворца Воронцова выбрали удобную позицию, теперь ветер задувал в спину, далеко впереди, на Шкодовой горе, подымался в небо огромный столб огня: это, день и ночь напролет, горели газовые отходы на нефтеперегонном крекинг-заводе. Ляля спросила, неужели нельзя придумать, чтобы людям была от них польза. Иона Овсеич внимательно заглянул в глаза, совсем черные, остались одни зрачки, и спросил в ответ:

— Орлова, а как по-твоему: если бы можно было, мы позволили бы зря отапливать небо?

Ляля стояла неподвижная, казалось, чего-то ждет, Иона Овсеич повернулся вполоборота, показал пальцем в направлении судоремонтного завода, затем очертил дугой большой кусок побережья — военная гавань, карантин, Платоновский мол, Австрийский пляж, все вплоть до Ланжерона, — и сказал: эти Воронцовы были не дураки, знали, где выбрать место для своего дворца. Ляля вдруг схватила его за плечи, рывком повернула к себе и прерывающимся голосом, как будто сильная одышка, зашептала:

— Ну, скажите хоть слово о чем-нибудь другом! Неужели нельзя говорить о чем-нибудь другом!

Не ожидая ответа, она тут же взяла обеими руками голову Ионы Овсеича, притянула вплотную к себе и впилась губами с такой силой, что во рту появился солоноватый привкус крови, Иона Овсеич пытался оторваться, но поначалу никак не удавалось. Освободясь, он первым делом сплюнул, чтобы опорожнить рот, иначе нельзя было вымолвить ни слова, машинально провел ладонью по губам, сделал шаг назад и сердитым голосом закричал:

— Орлова, ты что, совсем взбесилась!

Ляля стояла с опущенной головой, чуть-чуть вздрагивали плечи. Иона Овсеич не мог успокоиться, повторил свой упрек и добавил: ведет себя, как будто ей семнадцать лет, а не три раза семнадцать. Немного постояли друг против друга молча, без слов, Ляля повернулась и быстро пошла в сторону бульвара.

— Правильно, — крикнул вдогонку Иона Овсеич, — но давай бегом, чтоб было как в настоящем театре!

Ляля остановилась, сложила руки на груди, ладонь к ладони, и чуть не заплакала:

— Ну, зачем вы кричите на меня? Ради бога, не кричите на меня.

В город возвращались по Воронцовскому переулку, всю дорогу до площади Карла Маркса было довольно темно, у ворот горели небольшие лампочки под жестяными абажурами, из подъезда, казалось, вот-вот кто-то выскочит. Ляля несколько раз машинально цеплялась за рукав Ионы Овсеича, он ускорял шаг, будто ему в тягость или неприятно, в конце концов она не выдержала, призналась, что боится, и взяла его под руку. Сначала пальцы едва прикасались, затем все сильнее, судорожно впиваясь при каждом звуке и случайной тени в подворотне, хорошо чувствовалось даже через плотный драп мужского пальто. Иона Овсеич укоризненно покачал головой и спросил насмешливо: интересно, откуда это мы такие нервные и пугливые? Ляля не ответила, два-три раза, вроде ненароком, прижалась к Ионе Овсеичу, он воспринял без протеста, тогда она подняла голову, немного отвернулась в сторону и сказала:

— Не надо злиться. Я сама виновата, что так все получилось, но я не могу иначе.

Иона Овсеич молчал, пересекли площадь, дальше выбрали дорогу через Сабанеев мост, еще раз взглянули на море — виднелись огромные краны в порту, силуэты судов, на мачтах красные и белые огоньки, и все это как будто в конце длинного коридора, с обеих сторон уставленного домами в два, три, четыре этажа, — Ляля вздохнула, опять прижалась и тихо произнесла:

— Вы какой-то особенный. Вы совсем не похожи на других.

Прощаясь, возле парадного, Иона Овсеич сильно раскашлялся, сказал, что в левом боку чего-то покалывает. Ляля забеспокоилась, предложила поставить банки, не дай бог, начинается плеврит или воспаление легких, но он махнул рукой — женщине обязательно нужно, чтобы у нее был свой собственный пациент! — пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по домам.

На следующий вечер Иона Овсеич заглянул к Бирюкам, авось, подадут одинокому путнику чашку чаю с малиной, говорят, хорошо помогает от простуды. Андрей Петрович насупился, сказал, что самим есть нечего, но тут же открыл буфет, Марина принесла горку посуды, и на столе появилось столько всякой всячины, словно приехал важный генерал с целой свитой.

— Ну, — гость склонил голову, лукаво прищурился, — нетрудно быть хозяйкой в доме, где такой хозяин.

Марина пожала плечами: вернее, наоборот, нетрудно быть хозяином в доме, где есть такая хозяйка. Андрей Петрович расшифровал, что это шутка бухгалтера из общепита, они там все такие нахальные и самоуверенные, и пообещал, как только вернется в Одессу, что Бирюков в торговой сети днем с огнем не сыщешь.

— Мы пахали паровоз! — воскликнула Марина и быстро-быстро, как в мультфильме, заморгала глазами.

Сели за стол, Иона Овсеич поздравил хозяина с наступающим двойным праздником — во-первых, выборы, будет голосовать у себя на Родине, а не где-то там в Германии, во-вторых, день Советской Армии, — выпили по стопочке, закусили бутербродами с горбушей, хозяин открыл баночку крабов, но гость отказался наотрез: пусть на него обижаются, эту гадость он согласится взять в рот, когда уже другого выхода не останется. Андрей Петрович не настаивал, сказал только, что у немцев — это первый деликатес. Иона Овсеич тут же ответил: подумаешь, французы едят лягушек, корейцы едят собак, так что же, нам, русским, тоже прикажете!

Выпили по второй, в этот раз за хозяев дома, Иона Овсеич осмотрелся вокруг — для старухи отделили угол за ширмой, из прихожей сделали крохотную спаленку для детей, на виду только диван-кровать Марины и Андрея, — встал, прошелся по комнате, считая про себя шаги, но так, что было заметно со стороны, и грустно покачал головой: да, для биллиарда здесь места не остается. Марина удивилась: неужели? А ее мужа спросить, так им еще пол-Одессы может завидовать. Андрей Петрович насупился, нахохлился, видно было, что разговор не по душе, но гость не придал значения и продолжал свое: приятно или неприятно, в данном случае хозяйка права.

— А дальше? — зло спросил Андрей Петрович.

Гость опять прошелся по комнате, прислушался, за ширмой тихонько ворочалась и кряхтела на своей лежанке старуха, остановился возле окна, спиной к улице, и показал пальцем в сторону двора:

— В этом дворе две большие комнаты с кухней, которая тоже комната, и отдельным туалетом занимает один человек. Вы знаете, о ком идет речь.

Марина догадалась первая:

— Гизелла Ланда.

— Да, — громко ответил Иона Овсеич, — Гизелла Ланда. Последние два месяца она фактически здесь не живет, а находится у своей сестры, на улице Красной Гвардии. По имеющимся данным, там барская комната, из которой можно сделать целую квартиру.

За ширмой опять поднялась возня, в одном месте ткань заметно вздулась, словно человек уперся лицом. Марина раздраженно прикрикнула:

— Мамаша, вы можете полежать спокойно или нет! Андрей Петрович смотрел то на гостя, то на жену, Иона Овсеич лукаво прищурил глаз и сказал: в драмтеатре, когда аналогичный случай, называется немая сцена.

— Овсеич, — промолвил, наконец, слово хозяин. — Ты предлагаешь, чтобы я выгнал живого человека на улицу, а сам занял его место?

— Неправда! — выскочила вперед Марина. — Иона Овсеич не говорил, что надо выгнать на улицу.

— Овсеич, — Андрей Петрович откинул руки за спинку стула, зеленые глаза смотрели в упор, — Ланда находится под следствием, но суда еще не было. Суда еще не было.

— Да, суда еще не было, — Иона Овсеич подошел к столу, оперся обеими ладонями. — Но я полагаю, майор Бирюк не Чеперуха, и сомнений по этому вопросу у него нет.

— При чем здесь Чеперуха! — опять выскочила вперед Марина. — Надо рассуждать просто по справедливости: нас пятеро, я уже не говорю, что семья героя, а она одна — ни детей, ни мужа.

Андрей Петрович положил руки на стол, наклонился, от яркого света зеленые глаза пожелтели, и внятно, в голосе звучали нотки угрозы, произнес:

— Не одна, Марина Игнатьевна, а двое.

Марина прямо подпрыгнула на своем стуле, видно, из последних сил крепилась, чтобы не ответить как полагается, товарищ Дегтярь спокойно, желая немного поостудить пыл, положил руку ей на плечо и сказал:

— Майор Бирюк, я думал, ты умеешь чуть-чуть заглядывать вперед. Видимо, я ошибался.

— Вперед! — притворно засмеялась Марина. — Мой муж умеет смотреть только на зад!

Андрей Петрович прикусил верхнюю губу зубами, придвинул бутылку с водкой поближе, налил в стакан, примерно до середины, и выпил в один прием. Марина назвала мужа пьянчугой, схватила порожний стакан, налила себе, выпила, тоже в один прием, и обратилась к гостю:

— Вот так и будем соревноваться, кто больше.

Андрей Петрович опустил голову, жена заявила, что похож на бычка-одногодка, такой страшный. Иона Овсеич секунду-другую молча посматривал, затем взял за руки хозяйку, хозяина, сказал: милые бранятся — только тешатся, — и пообещал наведаться завтра-послезавтра, а лучше всего, пусть зайдут к нему. Марина проводила гостя до лестницы, вернулась минут через десять, за это время еще больше взвинтилась, и потребовала, чтобы прямо с утра муж отправился в райисполком. Андрей Петрович не отвечал, на лице было какое-то страдальческое выражение. Марина сказала, противно глядеть, швырнула на диван простыню, подушку, одеяло, кое-как постелила, легла лицом к стене и предупредила мужа, чтобы не смел к ней прикасаться, а то она подымет гвалт на весь дом.

Андрей Петрович заглянул к детям, оба крепко спали, прикрыл дверь, поставил рядом четыре стула, спинками в одну линию, надел байковую пижаму и улегся. Марина крикнула: а кто будет свет выключать? Пушкин? — пришлось подняться и погасить, заодно уже прихватил шинель.

Марина в темноте засмеялась: ну как, милый, удобно? Лошадник Чеперуха ему жить не дает, народ агитирует в пользу врага, а как про свою семью позаботиться — так Ланда не враг!

— Замолчи! — приказал Андрей Петрович.

— А вот и не замолчу! — крикнула в ответ Марина. — Шая-агитатор несчастный!

С улицы падал свет, длинная тень люстры тянулась вдоль потолка, стеклянные трубочки тихонько позванивали в темноте, было сильное желание трахнуть палкой по этому маскараду, чтобы разлетелся вдребезги. Андрей Петрович повернулся набок, заскрипели стулья, Марина сказала, пусть переходит на кровать, минуту подождала, встала, подошла к мужу и взяла за руку. Он просил отпустить, она сжала еще крепче и сказала, что, если сейчас же не перейдет, сама ляжет на пол и будет лежать до самого утра, пока не проснутся дети. Хорошо, ответил Андрей Петрович, пусть проснутся и увидят своими глазами: они уже не маленькие, разберутся. Марина всплеснула руками: ах, бандеровец, настраивать детей против родной матери!

За ширмой протяжно застонала старуха, как будто от сильной боли, Андрей Петрович встал, аккуратно перебросил шинель через спинку стула, а сам пошел к дивану. Марина, как только легли, обняла руками за шею, на минуту замерла, затем встрепенулась, подняла рубашку до плеч, чтобы живот и грудь были голые, содрала с мужа споднее и зашептала в самое ухо:

— Люби меня! Люби меня! Крепче, еще крепче!

Когда угомонились, Марина велела мужу немного подвинуться, а то чересчур душно, легла посвободнее, руки поверх одеяла, и тихонько засмеялась. Андрей Петрович пожевал губами, сильно пересохло во рту, она опять засмеялась и сказала:

— Чего-то хотела Овсеича представить себе, как они с Орловой это делают. Не могу.

Андрей Петрович ответил, что ему неинтересно, жена обиделась — спи, спи, тебе чего, свое получил, — приткнулась головой к его плечу и почти вмиг заснула. Он приоткрыл форточку, сел на подоконник, в комнату залетали одинокие снежинки, закурил, перед глазами, как будто в театре, действие первое, действие второе, вставал минувший вечер, и от каждой подробности брала досада. Все было не так — и вопросы не те, и ответы не те, и все слова не те, а надо было с ходу, да в лоб: слушай, ты, Дегтярь Овсеич, какое твое собачье дело, чего раздаешь чужие квартиры! Вот тогда бы и посмотрели, кто вперед глядит, а кто — назад.

— Ах, стервец, — выругался вслух Андрей Петрович, — вижу я твое вперед, аж нафталином блестит!

Марина застонала во сне, пошарила рукой слева, где лежал муж, Андрей Петрович прикрыл форточку, опустил ноги в шлепанцы и тихонечко перебрался на диван. Марина опять провела рукой, пальцы, как у лунатика, искали вслепую, нащупали резинку трусов, скользнули по животу внизу, изогнулись, словно захватили грушу, и замерли. Андрей Петрович сладко потянулся, еще раз подумал про Дегтяря, какой стервец, ворвался в чужой дом, набил, наколотил, но в этот раз большой злобы не чувствовал, зарылся лицом в Маринины волосы и заснул.

Иона Овсеич, когда вернулся к себе, еще немного посидел за столом, сделал несколько выписок из сообщения ЦСУ о выполнении плана развития народного хозяйства за тысяча девятьсот пятьдесят второй год, затем, уже в постели, мысленно перебрал весь разговор с Бирюками. Марина сегодня понравилась, чувствуется, что женщина с характером, от своего не отступит, а сам майор, чуть дело поближе коснулось гражданской жизни, оказался еще совсем зеленый. Иона Овсеич выключил свет, в темноте представил себе растерянное злое лицо Андрея Петровича, невольно улыбнулся, затем пришел на ум старый Чеперуха, весь в морщинах и мозолях, настоящий биндюжник с Пересыпи. Настроение немного испортилось, через тридцать пять лет надо с человеком начинать весь разговор сначала, и опять вылез вперед Бирюк со своими колючими, как у того мужичка с ярмарки, глазами. Н-да, зеленый, зеленый, но такой, дай ему только дорогу, полезет и будет переть во все четыре стороны, как танк, тут попробуй его остановить.

В левом боку вдруг кольнуло, видимо, неудачно лег, Иона Овсеич даже вскрикнул, однако тут же прошло, только вспотели немного руки, и появилась неприятная слабость. Под утро кольнуло еще раз, сквозь сон казалось, что откуда-то извне грозит опасность. Иона Овсеич проснулся, минуту-другую сохранялось тревожное состояние, затем рывком сбросил одеяло, завязал покрепче тесемки кальсон, а то за целый день разбалтываются, заставил себя сделать небольшую зарядку, растер мокрым полотенцем шею, грудь, руки до самых локтей, включил электроплитку и поставил чайник, чтобы зря не терялось время, пока будет одеваться. Когда застегивал манжеты, оторвалась пуговичка, первое желание было просто подвернуть рукав, как-нибудь продержится день, а там можно поручить Орловой, но мелькнула неприятная мысль, что с таких вот пустяков и начинается иждивенчество, взял иголку, катушку ниток и пришил как полагается.

Чайник закипел, Иона Овсеич насыпал заварки прямо в чашку, надо было на свежую голову еще раз просмотреть сообщение ЦСУ, и стал прихлебывать, держа в правой руке карандаш. Конечно, вчера вечером кое-что существенное упустил: железнодорожные и морские перевозки, которые возросли сравнительно с пятьдесят первым годом на девять процентов, отметил, зато автомобильные, которые возросли на пятнадцать процентов, прошли мимо внимания. Точно такая же картина и с речным флотом, который перевез на двенадцать процентов больше. Иона Овсеич покачал головой, вот так можно не увидеть самого главного, обвел красным карандашом данные по росту реальных доходов рабочих, семь процентов за год, и крестьян, восемь процентов, при общем увеличении национального дохода на одиннадцать процентов, и сбоку сделал для себя пометку: показать на примере города, на примере фабрики, на примере двора. До работы Иона Овсеич заглянул к Орловой, она как раз завтракала, видимо, сидела без халата, поясок завязывала на ходу, постель была еще не убрана, он сделал замечание — хорошо, зашел Дегтярь, а если бы кто-нибудь другой! — и велел в срочном порядке подготовить объявление, что завтра состоится общее собрание жильцов. Одновременно надо будет обойти все квартиры и поставить в известность каждого под личную ответственность, для этой цели можно привлечь Марину Бирюк, Катерину Чеперуху, Дину Варгафтик. И еще: надо подготовить три-четыре выступления из числа женщин, как за истекший год заметно поднялся уровень жизни на конкретном примере своей семьи. Ляля только успела открыть рот, хотела спросить, кто же будет готовить, но Иона Овсеич предвидел заранее и опередил: готовить будет Идалия Орлова.

— Ой! — вскрикнула Ляля.

— Не ойкай, — сказал Иона Овсеич, — а берись за дело: у тебя впереди еще целых два дня.

Ляля всплеснула руками: два дня — это почти ничего! А Катерина, после того, что забрали комнату Граника, вообще не захочет.

— Не волнуйся, — ответил Иона Овсеич, — захочет.

Больше времени на разговоры не оставалось, гость уже взялся за пальто. Ляля в одну секунду приготовила для него бутерброд с крестьянской колбасой, вкусно пахло чесноком, завернула в газету и пыталась засунуть в карман, но получилась небольшая осечка: Иона Овсеич заявил, что разговаривать с рабочими и инженерами, когда от тебя самого разит чесноком, — это неуважение к людям.

— Ой, — испугалась Ляля и прикрыла рот ладонью, — наверно, от меня тоже пахнет!

Иона Овсеич уже начал сердиться, что его задерживают по глупым пустякам. Ляля еще сильнее прижала ладонь к губам, подозрительно заблестели глаза, он укоризненно посмотрел и сказал: ладно, пусть развернет бутерброд, чтобы не задохнулся, а он вечером придет и выпьет со стаканом горячего чая.

На фабрике день сложился удачно по всем линиям: даже заготовщики, которые обычно причиняли больше всего хлопот, вытянули сегодня на сто пять процентов. Предвыборная атмосфера царила повсюду, и праздничное настроение отражалось на лицах людей, как будто с самого утра светило майское солнце, хотя в действительности сеял серый снежок вперемежку с дождиком, а во дворе и коридорах противно хлюпало и чавкало под ногами. У конвейера молоденькая девушка, с виду лет семнадцати-восемнадцати, мурлыкала себе под нос песенку из кинофильма — мне декабрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы. Иона Овсеич незаметно подошел сзади, обнял за плечи, от неожиданности она вздрогнула, зарумянилась, и громко сказал, обращаясь к цеху:

— Товарищи, поздравим нашу Веру Богачук с первыми в ее жизни выборами!

Люди вокруг захлопали, Иона Овсеич протянул Вере Богачук руку, она растерялась еще больше, пришлось самому взять ее за руку, женщины со всех сторон смеялись и кричали: вот и жених нашелся — к венцу их, к венцу!

В помещении агитпункта кабины для тайного голосования были уже полностью оборудованы, Иона Овсеич проверил каждую в отдельности, достаточно ли обе половины занавеса перекрывают друг друга, чтобы избиратель, когда берет в руки бюллетени и карандаш, был уверен, что никто не видит и не наблюдает за ним, попросил показать урну для больных, которые будут голосовать на дому, велел обтянуть ее красной материей, праздник для всех праздник, осмотрел стулья и столы для избирательной комиссии, на всякий случай приготовили полдюжины запасных, приказал закрыть помещение, до двадцать второго ни один посторонний сюда не должен заходить, и наказал фабкому обеспечить, чтобы в субботу вечером еще раз хорошенько помыли полы.

Перед второй сменой Иона Овсеич собрал у себя агитаторов, в последний раз накануне воскресенья, изложил по памяти важнейшие цифры из сообщения ЦСУ, люди торопливо записывали и поражались, как у человека столько удерживается в голове, потребовал от каждого персонально, чтобы снова навестили своих избирателей, проверили, каждый ли получил приглашение, запомнил ли свой номер по списку, это тоже характеризует с известной стороны, и в заключение повторил, что дверь к Дегтярю всегда открыта, пусть не жалеют и не боятся уходить сивку в крутые горки. Хотя не все поняли шутку, многие догадались по тону, по выражению лица, послышалось веселое оживление, а у Ионы Овсеича вдруг опять, как под утро, закололо в боку, на миг перед глазами сделалась чернота, чудом удержался на ногах, некоторые заметили, смотрели испуганными глазами, но Иона Овсеич уже совладал с собою, пожелал всем присутствующим успеха и закончил по-фронтовому:

— В атаку, товарищи! Вперед!

Едва люди разошлись и успел присесть на диван, позвонила Орлова и спросила, когда он вернется домой, она обязательно должна повидать по срочному делу. То ли от усталости, то ли от нездоровья, Иона Овсеич вдруг рассердился, закричал, сколько можно тревожить по пустякам, когда придет, тогда придет, и бросил трубку. В первые минуты сделалось как будто легче, даже прибавились силы, однако вскоре заскреблись кошки на душе, стало по-человечески жалко эту женщину, которая искренне хочет, чтобы все было хорошо, но далеко еще не научилась отделять главное от второстепенного. Сейчас она, наверняка, продолжает стоять где-нибудь возле телефона, на холоде, и проливает слезы от незаслуженной обиды.

Иона Овсеич взглянул на часы, пассаж на Дерибасовской работает до девяти, можно еще успеть. С трудом поднялся, от ворот направился в сторону Пушкинской, подождал несколько минут троллейбуса, не было ни одной машины ни туда, ни сюда, и двинулся пешком. Вначале ноги были тяжелые, как две колоды, но постепенно размялся, зашагал быстрее, и теперь все заботы были об одном: как бы не опоздать. Пришел буквально в обрез, кассирша уже пересчитывала выручку и предупредила покупателей, что ее ждет инкассатор, терять с ними время она больше не будет. Иона Овсеич подошел к прилавку, из двух продавщиц выбрал ту, которая поплотнее, повыше ростом, и попросил показать пару капроновых чулок, размером как на нее. Продавщица отрицательно покачала головой: капрона нет. Иона Овсеич возмутился: что значит нет! Вся Одесса ходит в капроновых чулках — и нет капрона! Продавщица, видимо, немного устала за день, тяжело прикрыла глаза и вторично покачала головой: капрона нет, есть фильдекосовые и фильдеперсовые. Иона Овсеич спросил, какие лучше, продавщица пожала плечами, смотря на чей вкус, и положила на прилавок две пары, обе коричневые, почти шоколадные. Чулки выглядели неплохо, довольно нарядные, с шелковистым блеском, но хотелось немного посветлее. Продавщица мельком глянула на свою напарницу и улыбнулась: если для жены, это как раз самые подходящие, светлее не надо. Нет, сказал Иона Овсеич, он хочет посветлее, ближе к телесному цвету. Продавщица ответила, посветлее вряд ли найдутся, открыла ящик и тут же, почти не пришлось искать, вынула другие две пары, желтоватый лист каштана, как бывают ноги у блондинок в конце лета. Эти понравились больше, Иона Овсеич внимательно осмотрел верхнюю часть и спросил, не будет ли тесновато, если плотные бедра. Нет, сказала продавщица, фильдекос и фильдеперс хорошо растягиваются, в крайнем случае, может чуть не хватить в длину, но под платьем незаметно. Ладно, кивнул он, можно выписать обе пары, и пусть положат в какую-нибудь коробочку с поздравлением. Коробочки не было, нашли розовую ленточку с красивой надписью «3 святом-8-го березня!», это выглядело тоже довольно элегантно. Иона Овсеич поблагодарил, продавщицы поздравили его с наступающим мужским праздником 23-го февраля, в ответ он поздравил с выборами, а также с предстоящим Днем 8-го Марта, и пожелал успехов в труде и личной жизни.

Когда он направился к дверям, обе продавщицы и кассирша продолжали смотреть вслед, со стороны могло показаться, что чуть пригорюнились, затем убрали палку, стоявшую поперек входа, и закрыли дверь на задвижку.

Дома, чуть не у порога, караулила Орлова, но, вопреки ожиданию, никаких обид и никаких претензий не было. Наоборот, она сама признала себя виноватой, потому что не сумела толком объяснить по телефону, и сразу перешла к делу: сегодня вечером, было ровно шесть часов, она зашла к Катерине. Та приняла неплохо, но тут нагрянул старый Чеперуха, как всегда пьяный, и заорал на весь двор, что в день выборов на агитпункте расскажет всем избирателям, как Дегтярь зажимал ему рот, украл у него из кармана письмо и угрожал сослать на Колыму. Катерина велела ему немедленно замолчать, но в ответ он еще громче разорался, заявил, что в этом дворе живут одни подлецы, в том числе его жена и невестка, а ему плевать на все с высокого полета, и пусть боится тот, кто боится, а лично он ничего не боится. Минуту посидели молча, затем Иона Овсеич поднялся, вынул из пальто сверток, положил его на стол, сверху виднелась ленточка «3 святом 8-го березня!». Ляля, когда прочла, машинально потянулась к столу, но сама себя одернула и сильно покраснела.

— Да, — громко, с ударением, произнес Иона Овсеич, — возможно, Бирюк был действительно прав.

После этих слов, Ляля не успела даже спросить, в чем был прав Бирюк, Иона Овсеич так раскашлялся, что, казалось, человека вывернет наизнанку или лопнут сосуды в голове. Она схватила его за плечи, чтобы немного унять тряску, прижала к себе, лицом в грудь, как будто ребенка, но он еще больше заходился, вскочил с кушетки, лег животом на стол, несколько раз широко открыл рот, вылетал какой-то булькающий хриплый звук, затем подбежал к умывальнику, срыгнул, опять срыгнул. Ляля почувствовала, что сама задыхается, но, видимо, ему стало легче, кашель пошел на убыль, она набрала в стакан воды, пришлось держать двумя руками, так сильно дрожали, он прополоскал рот, сделал пару глотков, наконец, свободно вздохнул и сказал:

— Как на свет родился.

На висках вздулись крупные, как бывает у лошади, вены, глаза смотрели такие усталые, такие измученные, и вместе с тем такие внимательные, такие понимающие, что Ляле хотелось упасть на колени, обхватить руками за ноги, и пусть бы так осталось навсегда.

— Орлова, — Иона Овсеич погрозил пальцем, синие губы сами, отдельно от лица, усмехнулись, — выбрось эти мысли из головы. Ты уже не та Орлова, что была.

— Ах, — вскрикнула Ляля, закрыла глаза руками и повернулась спиной, — если бы с вами что-то случилось, я бы умерла!

Иона Овсеич прижал ладонью левый бок, сказал, где-то здесь все время покалывает, возможно, сухой плеврит, началось с того вечера, когда они гуляли на бульваре, а с моря дул ледяной ветер. Ляля открыла лицо, глаза были полны слез, и повторила, что умрет, если с ним что-нибудь случится.

— Она умрет! — опять погрозил пальцем Иона Овсеич. — Я тебе умру: ты только ищешь лазейку, чтобы увильнуть от работы!

Ляля улыбнулась, вытерла платочком глаза, Иона Овсеич попросил, чтобы сейчас же, не откладывая, она зашла к Зиновию и привела его сюда. Если сразу, независимо от причины, он не сможет, пусть передаст ему, что Дегтярь специально сидит дома и будет ждать хоть до трех часов ночи. Нет, замахала руками Ляля, нет, надо отложить назавтра: в таком состоянии человек обязан лежать в постели, а не заниматься государственными делами.

— Орлова, — повторил Иона Овсеич, — зайди к Зиновию и приведи его сюда. И не будем понапрасну терять время.

Ляля вернулась через пять минут одна, без молодого Чеперухи, и передала, что он пожелал товарищу Дегтярю спокойной ночи, а утром, даст бог, они повидаются. Иона Овсеич помолчал немного и спросил: он в курсе дела? Наверно, в курсе, ответила Ляля. Что значит «наверно», повысил голос Иона Овсеич, здесь надо знать точно, а не строить какие-то догадки. Ляля ответила, что не строит догадки: если бы Зиновий не знал, он бы спросил, для чего, а он не спросил. Иона Овсеич склонил голову набок, прищурил глаз и сказал: ладно, подождем до утра.

Ляля оказалась права, Зиновий был полностью в курсе дела. Больше того, он сам изложил все, как было, начиная с того момента, когда старик устроил скандал на улице. Иона Овсеич спросил: какой же отсюда следует вывод? Гость задумался, в глазах было все, что угодно, но только не осуждение по адресу отца. Иона Овсеич открыл ладонь, хлопнул сверху другой ладонью и сказал:

— Зиновий Чеперуха, ты у меня дорого заплатишь, если этот старый биндюжник — я даже не хочу называть его твоим отцом! — позволит себе в день выборов сделать что-нибудь не так.

Гость поднялся, поправил шлею протеза, синие ледяные глаза нагло смотрели в упор:

— Я вам ничего не должен и ничего не заплачу.

— Зиновий Чеперуха, — Иона Овсеич собрал все силы, — не хватало дыхания, — даю тебе честное слово, ты у меня дорого заплатишь, если этот биндюжник…

Иона Овсеич закашлялся, схватился руками за бока, так меньше болело, и кивнул гостю: пусть идет, разговор закончен.

На фабрике Иона Овсеич с трудом дотянул день, ушел раньше обычного, впереди ждало еще собрание жильцов, но дома окончательно расклеился, было ощущение, что все тело состоит из одной ваты, хотел заставить себя сделать гимнастику с долгим вдохом и выдохом, как советуют индийские йоги, но стало еще хуже: закружилась голова, потемнело в глазах, и просто счастье, что успел ухватиться за спинку кровати. Ляля, когда услышала, что после всего он думает еще проводить собрание жильцов, буквально пришла в ужас, силой взяла его под мышки, уложила на кушетку и велела принять таблетку аспирина: от аспирина он хорошо пропотеет, и должно сделаться легче.

Он принял таблетку, запил глотком воды и сказал Ляле, чтобы внимательно выслушала его: здоров Дегтярь или нездоров, собрание должно состояться, он отметит ей места в газете, где подводятся итоги за тысяча девятьсот пятьдесят второй год, и вместе с людьми они прочтут вслух. В заключение, когда выступят женщины, которых она подготовила, надо будет сделать резюме, чтобы люди унесли с собой самое главное, а именно: как наш народ и вся страна вплотную приближаются к решению поставленной товарищем Сталиным в феврале сорок шестого года задачи по созданию материально-технической базы коммунизма.

Иона Овсеич лежал на боку, теперь он повернулся на спину, лицо было до того бледное, что Ляля не могла смотреть, сказала, надо позвонить по телефону, пусть приедет скорая помощь, но в ответ получила лишь насмешливую улыбку: завтра день выборов, а сегодня Дегтяря забирает скорая помощь. Интересно!

— Господи, — Ляля сплела пальцы, выворачивая ладони наружу, — это же не последние выборы, подумайте хоть раз о себе!

От долгого разговора Иона Овсеич устал, сделал рукой знак, чтобы Орлова угомонилась, и велел ей идти, а то еще опоздает. Ляля наклонилась, вытерла у него со лба капли пота и сказала, что пришлет кого-нибудь из женщин, пусть посидят возле него, пока она вернется.

— Орлова, — прошептал Иона Овсеич, — иди. Я прошу тебя, иди.

Ляля воротилась через полтора часа. Иона Овсеич удивился, что так быстро, она ответила, наоборот, ей казалось, прошла целая вечность.

— Ладно, — он повернулся к ней лицом, глаза открывались и закрывались, — ты не забыла сделать резюме?

Нет, ответила Ляля, не забыла: резюме она сделала, а потом Марина Бирюк и Дина Варгафтик еще раз повторили своими словами. Иона Овсеич приоткрыл рот, нижняя губа немного отвисла: повторять своими словами не надо было, резюме — это последнее слово, с этим люди должны уйти домой.

Угол одеяла свесился на пол, Ляля подобрала его, заложила под ноги, они были холодные, как лед, и повторила, что нужно вызвать скорую помощь; поликлиника принимает вызовы до двенадцати часов дня, а завтра вообще праздник, нерабочий день.

— Слушай меня, Идалия, — сказал Иона Овсеич, — в пять-полшестого утра, пока не открылся избирательный участок, зайдешь к Зиновию и еще раз предупредишь насчет старого Чеперухи: будет, как обещал Дегтярь, если не примут все необходимые меры. Потом зайдешь к Феде Пушкарю: он мне жаловался, что слишком тонкий перестенок, и каждый звук, каждое слово от Чеперух бьет прямо в ухо. Можешь и сама посидеть с ним, пока он еще чувствует себя здесь во дворе чужим. Надо постепенно привлекать к работе.

Ляля ответила, что обязательно зайдет к Феде Пушкарю и посидит, сколько надо, взяла с кровати покойной Полины Исаевны подушку, положила на подоконник, поставила рядом стул и тихонько прикорнула. Иона Овсеич вначале не обратил внимания, возможно, задремал, затем схватился, как будто изнутри ударило током, потребовал, чтобы Ляля отправилась к себе домой и легла по-человечески. Она поднялась без единого слова, вышла, слышно было, как щелкнул английский замок, но через четверть часа, открыв глаза, он опять увидел ее прикорнувшей к подоконнику и в этот раз велел, чтобы она легла на кровать Полины Исаевны. Ляля ответила, нет, ни за что на свете, и вернула на место даже подушку, но больной приказал вторично, иначе пусть уходит к себе, и пришлось уступить.

Среди ночи она несколько раз просыпалась, казалось, кто-то зовет, но не Иона Овсеич, потому что голос слышался детский, она вставала, подходила к больному, прислушивалась к его дыханию и старалась рассмотреть в темноте лицо: нижнюю челюсть сильно оттянуло книзу, немного назад, чем-то, в профиль, напоминало птицу, изо рта вытекала струйка слюны, первый раз она очень испугалась, думала кровь, осторожно вытерла краем своей рубахи, на мгновение охватило какое-то нехорошее предчувствие, захотелось кричать, разбудить его, с трудом сдержала себя, воротилась на свою постель, долго лежала с открытыми глазами, не разрешая себе заснуть, потом, хотя уже заснула, все равно чувствовала тревогу и, сквозь сон, продолжала прислушиваться.

В пять — начале шестого Иона Овсеич сам окликнул ее, сказал, что пора, избиратели уже проснулись, она быстренько умылась, собралась приготовить больному завтрак, но он отказался наотрез и велел немедленно спуститься к Чеперухе, а то эти старые одесские биндюжники имеют привычку начинать свой день в четыре часа утра.

Иона Овсеич почти угадал: когда она зашла к Чеперухам, Зиновия уже не было, старик сидел за столом, в глазах еще держалось похмелье со вчера. Катерина поставила перед ним шкалик, он выпил, крякнул и поднялся, чтобы выйти, но невестка загородила дорогу и заявила, что в таком виде из дому не выпустит. Старик возмутился, закричал, что все выборы он привык первый приходить на избирательный участок, в ответ Катерина закрыла двери на замок и спрятала ключ в карман фартука.

— Это капкан! — старик схватился за голову. — Это ловушка! Внуки, родные мои внуки, посмотрите, как они поступают с вашим дедом!

Старик допил свой шкалик, лег на диван, укрылся газетой и захрапел. В девять часов, уже успел проголосовать почти весь двор. Катерина с бабушкой Олей предупредили комиссию, что старый Чеперуха заболел, и просили прислать урну для голосования на дом.

Урну и конверт с бюллетенями принесла молоденькая девушка, больной скрежетал зубами и всхлипывал во сне, девушка хотела подождать, пока он не проснется, но Катерина объяснила, что только недавно заснул и неизвестно, сколько придется сидеть, а на участке, наверно, еще есть нуждающиеся. Бабушка Оля взяла у девушки конверт, вынула бюллетени, отвернулась, перегнула пополам и опустила в урну.

Иона Овсеич, когда Ляля проинформировала его во всех подробностях, сказал, что здесь допущено грубое нарушение, и на месте старого Чеперухи он бы немедленно пошел жаловаться. Ляля сильно огорчилась, она была уверена, что Иона Овсеич будет только доволен и похвалит, спросила, как теперь быть, сама предложила сходить к председателю избирательной комиссии и чистосердечно во всем признаться.

Больной молчал, на лице торчал синий, как будто собственная тень, нос, Ляля заломила пальцы — ну, зачем, зачем она должна была все рассказывать! — он велел подать ботинки, одежду, она замотала головой, нет, она не будет убийцей, закляла его своей жизнью, что не посмеет встать, в ответ больной потребовал прекратить кликушеские штуки, приподнялся, сел, опираясь ладонями, на край кушетки, она смотрела безумными глазами, он попросил помочь ему, все равно надо спуститься вниз проголосовать, она взяла его за руки, чтобы остановить, он сделал попытку освободиться, и тут оба упали. Она опасалась, что придавит его своим телом, чудом извернулась, и оказались на кушетке рядом, лицом к лицу. В нос ударял запах крепкого пота, Ляля невольно задержала дыхание, минуту-другую лежали без движения, как будто притаились и чего-то ждут, она вздрогнула, через все тело прошел озноб, в голове, наоборот, сделалось жарко. Иона Овсеич немного подвигался туда-сюда, застонал, ей захотелось обнять его, прижать к себе покрепче, но не могла решиться, и вдруг, помимо своей воли, встала, внутри, неизвестно откуда, неизвестно на кого, поднялась досада, злоба. Ляля сказала, пора на участок, наверно, уже ищут, и приказала больному лежать в постели, она передаст, чтобы урну для голосования прислали на дом.

Как ни горько, Иона Овсеич вынужден был согласиться: на участке подали свои голоса уже девяносто восемь и шесть десятых процента, чуть не первое место в Сталинском районе, который шел впереди по всему городу, и теперь каждый избиратель был на счету. Зиновий специально приехал, чтобы проголосовать дома, хотя имел возможность накануне взять открепление, все равно, как пассажир в поезде или на пароходе, и опустить бюллетень у себя на заводе Кирова.

Поскольку председателя комиссии срочно потребовали в исполком, урну принесла его заместитель, с ней пришла старуха Малая, прямо с порога она сообщила, что хочет увидеть своими глазами это небывалое зрелище, больного Дегтяря, велела включить свет, присела на кушетку у самого изголовья, нахмурилась и громко спросила: кто распустил эти глупые сплетни, что Дегтярь болен?

— Дегтярь, — Клава Ивановна наклонилась, с удовольствием потрепала по щеке, — поверь мне: у тебя такой цвет лица, что женщины могут только завидовать.

Иона Овсеич улыбнулся, зажмурил глаза от яркого света:

— Малая, Дегтярь еще не покойник, опасно так перехваливать.

— Все, — хлопнула в ладони Клава Ивановна, — хватит притворяться, вставай и одевайся: я хочу, чтобы в праздник ты был вместе с людьми.

Больной рывком, по-солдатски, откинул угол одеяла, лихо повернулся на бок, похоже было на чудо, как в картине «Праздник святого Иоргена», когда молодой Игорь Ильинский, который играл жулика, отбросил свои костыли и начал танцевать, но вдруг схватился руками за грудь и зашелся в таком кашле, что Ляля Орлова и гостья из комиссии просто перепугались. Одна Клава Ивановна сидела с каменным лицом, каждые десять секунд хлопала больного по спине и требовала, чтобы успокоился. Больной зажимал ладонями рот, пытаясь загнать кашель внутрь, но ничуть не помогало, скорее наоборот. Клава Ивановна велела дать ему эфедрин, Ляля растерянно пожала плечами, было впечатление, что впервые слышит название, старуха закричала на нее: все хотят только тянуть соки из Дегтяря, а на столике нет даже эфедрина!

Ляля вдруг качнулась, захватила пальцы зубами, где-то внутри, под сердцем, сладко защемило, быстро наклонилась к Малой, уперлась головой в плечо, так было стыдно, старуха сделала вид, что увертывается, но на самом деле подставила плечо поближе и поудобнее.

Больной еще несколько раз кхекнул, кхакнул, вытер пальцами рот, машинально осмотрел их, как будто ожидал крови, но были только следы мокроты и чистой слюны, укоризненно покачал головой и сказал: все внутренности перевернуло. Клава Ивановна ответила, ничего, до свадьбы заживет, сделала знак женщине из комиссии, чтобы подала урну и конверт, приказала всем отвернуться. Ляля положила рядом с урной самопишущую ручку, Иона Овсеич внимательно прочитал бюллетени, на левой стороне имя, отчество и фамилия кандидата в депутаты, на правой — какой организацией выдвинут, две-три секунды помедлил, была последняя возможность внести изменения, и решительно опустил. Заместитель председателя избирательной комиссии тепло поздравила товарища Дегтяря, пожелала ему скорейшего выздоровления, в присутствии свидетелей дополнительно проверила сургучную печать, два шпагатика, все было на месте. Иона Овсеич, со своей стороны, сердечно поблагодарил комиссию за внимание, заботу и напомнил, чтобы особо не мешкали, ибо до двенадцати ночи дел еще хватит и хватит.

Гостья ушла. Ляля подсела поближе к больному, старуха рассказывала, какой чудесный в этом году буфет на участке, масло завезли ящиками, люди берут по два кило, сырокопченая московская колбаса не хуже, чем была когда-то у Дубинина, на Дерибасовской, угол Преображенской, — Дегтярь, ты помнишь эту колбасу! — и отдельно похвалила пластинки: Утесов, Лемешев, Клавдия Шульженко, Рашид Бейбутов и целый комплект ансамбля песни и пляски Советской Армии.

Больной лежал на спине, глаза были закрыты, Малая вдруг хлопнула себя по колену: старая дура, как она не догадалась раньше сказать, чтобы сделали громкоговорители на полную силу, пусть наш Дегтярь тоже получит удовольствие.

— Малая, — больной повернулся на левый бок, на правый, потом опять на спину, — Малая, мне что-то не по себе.

Клава Ивановна внимательно посмотрела, сказала, наверно, ему лучше посидеть, чем лежать в постели, она сейчас пошлет за своей качалкой, больной в ответ горько усмехнулся, провел рукой в сторону двери, пусть идут, ему хочется подремать. Ляля заупрямилась, Клава Ивановна насильно взяла за руку, та состроила такую страдальческую мину, что надо было дать хорошо по щекам, в коридоре вдруг приткнулась лбом к стене, словно какая-нибудь кисейная барышня, старуха не на шутку рассердилась и пригрозила отправить на Слободку, там хорошо полечат.

Как только гости ушли, позвонили с фабрики, Ионе Овсеичу пришлось дважды назвать себя — то ли не расслышали, то ли не узнали, — на участке проголосовало девяносто восемь процентов, в связи с этим запрашивали, нельзя ли отпустить тех агитаторов, которые уже обеспечили по своим дворам сто процентов. Иона Овсеич спросил, на каком месте идут по району, оказалось далековато, где-то на третьем-четвергом, часть агитаторов разрешил отпустить, а остальные пусть включатся для помощи отстающим: надо выйти, во что бы то ни стало, по крайней мере, на второе.

С улицы донеслась песня «Широка страна моя родная», Иона Овсеич невольно вздохнул, припомнился тридцать седьмой год, когда по всей Одессе — в кино имени Фрунзе, Постышева, Короленко, Уточкина — показывали картину «Цирк». Люди смотрели по пять раз, и каждый раз снова переживали за Любовь Орлову и ее маленького сына-негритенка, она пела немножечко в нос, с американским акцентом, под самым куполом цирка: Мэри верит в чудеса, Мэри едет в небеса! — и могла в любую секунду сорваться с этой смертельной высоты на землю. А в конце картины, радостная, со счастливой улыбкой на лице, она шагает вместе с нашими людьми в одной колонне, рядом с ней красавец Мартынов, все в белых свитерах, как на физкультурном параде, и хором поют:

Пластинка закончилась. Иона Овсеич вытер ладонями слезы, в комнате воцарилась тишина, как будто вдруг, в самом разгаре, оборвался праздник, мучительно хотелось повторить все сначала, чтобы вернулась молодость, тридцатые годы, когда начали строить коммунизм, и никто не думал про войну с Гитлером, которая отодвинет коммунизм на пятнадцать, а может быть, и на все двадцать лет. Иона Овсеич громко застонал: больно подумать, сколько миллионов людей, не говоря уже о погибших, ушло и, вероятно, еще уйдет за эти годы, так и не увидев своими глазами.

В одиннадцать часов позвонили с фабрики, проголосовало свыше девяносто девяти процентов всех избирателей, вышли на второе место в районе. Иона Овсеич сказал, что можно отпустить еще несколько агитаторов, в первую очередь, семейных, а остальных надо разослать по адресам, пусть дежурят у ворот, у дверей, в парадных, где угодно, но до двенадцати должны обеспечить стопроцентную явку.

От резких движений, когда говорил по телефону, в боку начало снова колоть, хотелось засунуть палец между ребрами, чтобы точно определить место, пока шарил и ощупывал себя, прибежала Орлова, вся запыхалась, раскраснелась, и на ходу закричала: сто! Больной поднял голову, взял со стула часы, секундная стрелочка быстро делала круг за кругом, как будто кто-то подгонял и подстегивал, положил на место, от сильной боли над переносицей собрались складки, и сказал осипшим голосом:

— В этом году на один час двадцать минут раньше, чем в прошлом.

Через полчаса приехала скорая помощь, Бирюк и Хомицкий помогли снести больного, сзади шли Клава Ивановна с Орловой, Иона Овсеич смотрел вверх — потолок, лестница, кусочек неба, — все плыло и качалось, тело сделалось непривычно легким, вроде не стало опоры, вроде земля, которая всю жизнь притягивала, вдруг отпустила, и повис где-то в пространстве.

Старуха Малая хотела сесть в карету, врач сказал, нельзя, захлопнул дверцу, и поехали. Улицу Карла Маркса, на углу Ярославского, перекопали, клали новый асфальт, пришлось объезжать по Бебеля и Ленина, казалось, везут в другой город, так долго добирались. Мимо проносились черные ветки деревьев, черные провода, их было поразительно много, февральское небо проглядывало отдельными клочками, где-то внизу звонили трамваи, гудели автомашины и внезапно врывался истошный голос тачечника: «Поберегись!»

В больнице Сталинского района был сегодня ургентный день, приняли без особых разговоров, но чувствовалось, что недовольны, койки приходилось ставить уже в коридоре, а впереди был долгий зимний вечер и целая ночь. Дежурный врач взял направление, записал больного в книгу приемов, велел сестре поставить ему градусник, а сам пошел в отделение. Еще не начинались сумерки, но было явственное ощущение, что на дворе поздний вечер, темно, а здесь, в приемном покое, уютно горела желтая лампочка, от кафельной печки по-домашнему веяло теплом, казалось, вот-вот зайдет мама, родная мамочка, и скажет: это не настоящее, это только сон, проснись, мой мальчик.

Иона Овсеич вздрогнул, сестра вынула из-под мышки термометр, тридцать восемь и одна, сказала, к вечеру подымется еще, сделала отметку в температурном листке и занялась своими шприцами: вода в стерилизаторе перекипала через край, заливала спираль электроплитки, на паркетном полу, под табуретом, образовалось бурое пятно.

Вечером, как предсказывала сестра, жар действительно усилился, труднее стало дышать, принесли подушку с кислородом, сделали укол. Иона Овсеич пытался заснуть, два или три раза удавалось, но тут же, от сильного толчка, просыпался, в голове всё путалось, какие-то жандармы, Полина Исаевна, немцы в зеленых касках, одноногий Котляр, сумасшедший Граник со своей улыбкой, в ушах гудело, свистело, гремело, словно балаган или дикий шабаш; уродливый горбун, лицо было мучительно знакомое, падал с лошади, ноги застряли в стременах, и кричал диким голосом: «Коня! Полцарства за коня!»

Тяжелое состояние держалось больше трех суток, больному вводили антибиотики, физиологический раствор, глюкозу, искололи все вены, буквально живого места не осталось, каждый день звонили товарищи из Сталинского райкома, справлялись, не нужно ли какого-нибудь дефицитного лекарства, можно будет помочь, перевели в другую палату, на две койки, вторая тоже временно оставалась свободной, сверху предлагали место в обкомовской больнице на улице Петра Великого, специально для партаппарата, бывших политкаторжан, пенсионеров союзного значения и людей, имеющих особые заслуги. Заведующий отделением и главный врач отвечали, что в данный момент товарищ Дегтярь нетранспортабелен, кроме того, он получает здесь все, что способна дать сегодня медицина. Посещение больных разрешалось два раза в неделю, с пяти до семи вечера, старухе Малой и Ляле Орловой выписали отдельный пропуск, который давал право навещать ежедневно, Ляля не щадила себя, сидела до смены, после смены, а иногда умудрялась забежать и в обеденный перерыв.

На четвертый день как будто наметилось улучшение. Иона Овсеич впервые сам попросил стакан чаю с лимоном, Ляля на радостях выжала пол-лимона, больной вынужден был отказаться, слишком много кислоты, и сказал, пусть положит один ломтик, чтобы видно было, как плавает на поверхности. Она вырезала кружочек из середины, где толще всего, бросила в стакан, чай немного побледнел, больной отпил несколько глотков, передохнул, лежа на боку, опять отпил, почти до половины, поставил стакан рядом, прямо на одеяло, и закрыл глаза. По лицу было видно, что сильно устал. Ляля прикусила губу, покачала головой, Иона Овсеич жалобно, как маленький мальчик, застонал, надо было иметь железные нервы, чтобы слушать этот стон, под ребра, из глубины живота, ударило страшное предчувствие, хотелось закричать диким голосом, она с трудом пересилила себя, открыла тумбочку и стала наводить внутри порядок.

Первого марта, как по заказу, выдался настоящий весенний день, за окном, на дереве, весело прыгали воробьи, чириканье было такое громкое, словно в птичнике зоопарка. Иона Овсеич попросил распахнуть обе створки, врач разрешил на десять минут, не больше, едва отворили, с улицы полился чистый, с последними остатками зимы, воздух, над подоконником колыхались волны, ветви деревьев и провода между столбами изгибались, будто сделаны из резины, больной широко раскрыл рот, закрыл, опять открыл, хотелось жевать и жевать без конца, послышался звонок, по соседству была школа, звонили долго, видимо, дети заигрались и не замечали, из глаз выкатились две большие слезы. Боже мой, как хорошо жить на свете, а люди не умеют ценить, жизнь такая короткая, пробежит — не успеешь оглянуться. Иона Овсеич оперся на локти, приподнялся, появилась уверенность, что все будет хорошо, надо только как полагается захотеть, человеческая воля способна творить чудеса, набросил на себя одеяло, взялся рукой за кровать, за спинку стула, ноги совсем не слушались, за несколько дней почти разучился ходить, с трудом добрался до подоконника, сердце то замирало, то с разбегу ударялось в горло, подступала отвратительная, со сладковатым привкусом, как в комнате, где долго лежит покойник, тошнота, на миг охватывал безумный страх, казалось, вот-вот отлетит душа, просто кусочек голубого неба, прикрепленный где-то внутри, под грудиной, на ниточке, на паутинке. Иона Овсеич еще раз вдохнул поглубже, закружилась голова, потемнело в глазах, чудом удержался на ногах, в палату как раз зашла няня и помогла вернуться на койку.

К вечеру стало хуже, сделали укол камфары, укол кордиамина, принесли подушку кислорода с углекислым газом, опять появилось ощущение, будто земля перестала притягивать, тело плавает в воздухе. Старуха Малая держала за руку, считала пульс и говорила, что при таком пульсе Дегтярь должен себя чувствовать лучше, чем можно судить по наружному виду. Иона Овсеич вначале не реагировал, а потом, когда немного отпустило, сказал:

— Малая, когда плохо, так плохо.

На следующий день девушки с фабрики прислали товарищу Дегтярю букетик подснежников и целую корзинку с консервами и апельсинами, словно готовится экспедиция на Северный полюс. Иона Овсеич положил несколько апельсинов в карман нянечке, пусть отдаст своим детям, две штуки съел сам, а корки собрал в бумажку и спрятал в тумбочку: пригодится для чая.

Пришел гость из райкома, товарищ Артюхов, передал общий привет и пожелание, чтобы Дегтярь поскорее перестал прикидываться, а то дурной пример заразителен: уже и Когут загрипповал, второй день подряд сорок, доктора никак не собьют температуру. Иона Овсеич ответил в шутку, что готов поменять свою двустороннюю пневмонию на один когутовский грипп, гость засмеялся и погрозил пальцем: знаем мы эти дегтярские шахер-махер! Больной горько улыбнулся, беспомощно развел руками. Клава Ивановна вдруг набросилась на гостя: чем приходить с такими гадостями, лучше вообще не приходить. Артюхов покраснел, удивился, чего это старуха лезет в бутылку, но добавил: если что и вправду не так, пусть товарищ Дегтярь извинит. Иона Овсеич сказал: какие извинения, у них с Малой старая любовь, она просто ревнует. Клава Ивановна посмотрела на одного, на другого, встала со своего стула и вышла в коридор.

— Крепка старуха, — сказал Артюхов, — сбросить пяток лет, мы бы нашли ей работенку.

Гость еще немного посидел, говорили про дела в области, вот-вот начнется посевная, Конупа, Занозу, Пацелю уже послали в район, красноокнянцы чего-то загрузли с ремонтом техники, а в целом картина вырисовывается неплохо, с кормами только туговато, есть, конечно, и гады, скот режут, тайком сбывают среди своих. Ну ничего, тут первый сам кой-кого за шиворот поддел. Гость весело подмигнул, сделал большим пальцем снизу вверх. Иона Овсеич протяжно вздохнул: колхозу без малого четверть века, а кулак все еще находит себе притулок.

— Ну, будь! — Артюхов дружески похлопал по плечу, сказал, что завтра-послезавтра планируется рейд на обувную, пока Дегтярь болен, райком взял под свой усиленный контроль, у дверей вспомнил про шоколадку в кармане, вынул, положил больному на живот и велел поправляться.

Клава Ивановна, когда гость ушел, вернулась в палату, присела на угол койки и хлопнула себя по коленям:

— Артюхов! На тебе: Артюхов! Откуда он взялся?

Иона Овсеич молчал, под глазами легли огромные, как царский пятак, каленые круги, а старуха, будто ослепла и оглохла, еще больше расходилась: почему Дегтярь позволил, чтобы какой-то Артюхов с ним так разговаривал!

— Малая, — с трудом произнес Иона Овсеич, — успокойся: это не какой-то Артюхов, это заведующий промышленным отделом. Он хороший парень.

— Хороший парень, — покачала головой старуха, — ой, Дегтярь, Дегтярь!

Больной повернулся на другой бок и тихонько застонал:

— Малая, почему мне так нехорошо? Эти антибиотики уже давно должны были мне помочь.

— Потерпи, — сказала Клава Ивановна, наклонилась, провела пальцами по щекам, сухо похрустывала щетина, — потерпи еще немного.

До середины ночи больной ворочался с боку на бок, дважды просил, чтобы дали люминал или барбамил, после таблетки в голове делалась какая-то порожняя тяжесть, вроде давит во все стороны, а внутри пусто, на десять-пятнадцать минут брала дремота, затем просыпался в тревоге, ладони покрывались потом, в первые секунды не мог вспомнить, где находится, хотелось позвать на помощь, у дверей горела синяя лампочка, немного успокаивался, опять брала дремота, и все повторялось сначала.

Перед рассветом, небо еще было черное, но звезды теряли свою яркость и мигали все быстрее, вроде догорают и очень торопятся, нахлынула жуткая тоска. Было ощущение такого одиночества и такой безысходности, как будто за всю жизнь ни с кем не обмолвился ни единым словом, не слышал человеческого голоса, а пролетел, прочертил — куда-то, откуда-то, — на полсекунды след в пространстве и погас. Иона Овсеич пытался вызвать приятные воспоминания, что-нибудь из детских лет, но все сбилось в одну точку, время не разделяло событий, начало было концом, конец был началом, прошедшее, настоящее, будущее — все было позади.

— Я умираю, — прошептал Иона Овсеич, — мамочка, я умираю.

По всему телу, как будто в один миг смазали с головы до пят эфиром, прокатилась волна ледяного холода, перехватило дыхание, сердце сделалось огромным, от живота до горла, но продолжало уплотняться, разбухать, ребра уже не выдерживали натиска, дальше могло быть только одно — взрыв, тело разнесет на миллионы частиц, частицы разлетятся во все стороны! — больной собрал последние силы, прижал ногу к ноге, руки к туловищу, голова приросла к подушке, и вдруг изнутри трахнуло, мотнуло, закрутило, из-под спины рвануло кровать, едва успел схватиться руками и ступнями, бесчисленные будильнички ударили своими молоточками, и били, били, били, пока Иона Овсеич не заплакал — свободно, не стесняясь, как плакал далеко-далеко в детстве.

Начало светать, за стеной, в соседней палате, включили радио: Москва передавала утренний выпуск последних известий. Раньше всех в Туркмении закончил весенние полевые работы колхоз имени Калинина Тедженского района Марыйской области. Всего на один день от соседей отстали труженики сельхозартели имени Героя Советского Союза Курбана Дурды, теперь оба колхоза соревнуются за досрочное выполнение своих обязательств перед государством. Несмотря на суровые погодные условия, продолжают наращивать темпы куйбышевские гидростроители, укладка бетона в котлован ведется новыми прогрессивными методами, которые позволят на восемь месяцев опередить сроки, предусмотренные в плане. Отличный подарок Родине преподнесли станкостроители Одесского завода имени Кирова: они сконструировали станок с программным управлением, на котором обработка деталей может вестись с точностью до тысячных долей миллиметра.

Иона Овсеич вздрогнул, как будто неожиданно окликнули по имени, завод Кирова — это буквально пятнадцать минут ходьбы отсюда, во рту набежала сладковатая слюна, хотелось, чтобы диктор повторил еще раз, но уже передавали сообщение, только что полученное из Казахстана, — досрочно завершив февральское задание, шахтеры Караганды отгрузили сверх плана десятки эшелонов угля, — внутри закипало чувство возмущения и протеста, почему он должен валяться в постели, когда все вокруг трудятся и заняты своим делом, минувшая ночь вспоминалась как что-то постороннее, чужое, вроде происходило не с ним, а с кем-то другим, незнакомым. Пришла Ляля, глаза были испуганные, всю ночь, до самого утра, ее преследовали кошмары, даже страшно повторять. Иона Овсеич махнул рукой, пусть обращается со своими снами к цыганке-гадалке, и первый раз за время болезни спросил, как идут дела во дворе. Ляля, по инерции, ответила, что надо сначала выздороветь, а дела потерпят, не убегут, но Иона Овсеич пропустил мимо ушей и поставил уже конкретный вопрос: как вел себя в эти дни старый Чеперуха? Ляля замялась, по глазам было видно, что совершенно упустила из виду, Иона Овсеич забарабанил пальцами по койке, задал дополнительный вопрос, держит ли она контакт с Федей Пушкарем, тот, наверняка, больше в курсе дела, чем Орлова, но и здесь, конечно, все оказалось на точке замерзания: не только не было никакого контакта, она вообще забыла, что существует такой на свете — Федя Пушкарь.

— Господи, — Ляля с силой сплела пальцы, послышался хруст, — я виновата, накажите меня, но я не могла ни о чем думать в эти дни: вам было так плохо!

Больной приподнялся на локтях, в глазах светилась насмешка: кому нужны эти сочувствия, эти переживания, если Орлова просто опускает руки и ждет у моря погоды, а Иона Чеперуха, тем временем, втихомолку, радуется про себя и ликует, ага, Дегтяря взяла хвороба, значит, можно разгуляться во всю Ивановскую! Нет, встрепенулась Ляля, нет, это неправда, весь двор по десять раз на день спрашивает, как здоровье товарища Дегтяря, а Катерина Чеперуха обещала достать у себя на заводе какие-то особенные витамины, которые сейчас идут на вес золота.

— Орлова, — Иона Овсеич провел языком по губам, чтобы немного смочить, — я говорю не про Катерину Чеперуху, я говорю про Иону Чеперуху.

Ляля опустила глаза и молча теребила тесемки халата. Что она могла ответить: что Катерина Чеперуха и старый Чеперуха — одна семья? Да, одна, но одна семья — это не один человек. Даже один человек не всегда бывает одинаковый, сегодня так, завтра иначе, а послезавтра еще иначе. Хорошо, Ляля подняла голову, глаза смотрели в этот раз прямо, не убегали, чувствовалось, что действительно осознала, она сегодня же зайдет к Феде Пушкарю, и вдвоем послушают, о чем говорят у себя за стеной Чеперухи.

Заглянула сестра, попросила гостей удалиться, сейчас начнется обход. Иона Овсеич как раз задумался насчет Бирюков, интересно узнать, каких успехов за минувшую неделю смогли добиться, но трудно было найти подходящую форму для вопроса, поскольку в свое время не ввел Орлову в курс событий, сестра вторично напомнила, что начинается обход, и пришлось прервать разговор.

Обход начали минут через сорок, доктор, с порога, велела больному снять рубаху, тут же присела на койку, выслушала со всех сторон через фонендоскоп, потом долго ощупывала, пальпировала, перкутировала, измерила тонометром давление, отдельно на левой руке, отдельно — на правой, была небольшая разница, наконец, разрешила лечь, сама помогла укрыться одеялом, и сказала:

— Молодец, Дегтярь. Сегодня я вами довольна.

— Довольны? — переспросил Иона Овсеич. — Зато я вами недоволен.

Доктор машинально отодвинулась, в глазах промелькнул испуг, немного побледнело лицо. Иона Овсеич ласково взял за руку и поспешил успокоить: он недоволен тем, что согласны так долго с ним возиться, а он пользуется случаем и лодырничает. Доктор сняла очки, протерла уголком халата, близорукие глаза сильно щурились, теперь лицо было совсем другое, просто женщина, у которой свои заботы с семьей, детьми, и тихо сказала:

— Знаете, у нас были здесь такие дни. В январе. В феврале. Не дай бог.

Во рту появился неприятный осадок, Иона Овсеич сделал непроизвольно глотательное движение, отпустил руку доктора, на уме вертелись соответствующие слова, надо было произнести вслух, но сдержал себя, стало как-то жалко, и перевел разговор на другую тему: когда, ориентировочно, смогут его выписать? Доктор опять надела свои очки, в глазах появилось обычное выражение, вроде знает о больном больше, чем он сам о себе знает, но обязана держать в секрете, а больной не вправе даже подозревать, улыбнулась одними уголками рта и решительно ответила:

— Дегтярь, мы не шаманы и не знахари, мы врачи. Медики.

Иона Овсеич повернул голову немного набок, сощурил, по старой привычке, один глаз и сказал: тем более, как любая наука, медицина тоже должна иметь свои научные сроки и прогнозы.

— Дегтярь, — на лице сохранялась прежняя улыбка, Иона Овсеич опять почувствовал неприятный осадок во рту, — медицина не математика, не химия. Даже не сельское хозяйство.

— Даже не сельское хозяйство, — удивился Иона Овсеич, — а почему именно сельское хозяйство?

— Ну, — пожала плечами доктор, — я могла сказать физика, астрономия, геология.

— Конечно, — подтвердил Иона Овсеич, — какие могут быть сомнения, просто само по себе, с языка сошло сельское хозяйство. Я понимаю.

Наступила пауза, доктор на миг о чем-то задумалась, по лицу пробежала тень, поднялась с койки, заложила руки за поясок халата и громко, в голосе опять чувствовалась уверенность, сказала:

— Хорошо. Я полагаю, через недельку мы сможем выписать вас.

— Спасибо, доктор, — Иона Овсеич сложил руки на животе, — вы слишком много времени тратите на меня.

Да, повторила доктор, через недельку можно будет выписать, денька три придется отдохнуть еще дома, больница выдаст бюллетень вперед, а потом — обязательно в санаторий, хорошо бы кардиологический, она сама позвонит на фабрику.

Иона Овсеич хотел сказать, что нет надобности звонить на фабрику, сейчас не время для отдыха, но доктор уже отворила дверь и быстро захлопнула за собой. Несколько секунд она стояла в коридоре неподвижно, глаза сделались колючие, маленькие, стекла еще сильнее уменьшали. Подбежала Орлова, испуганным голосом спросила, что случилось, наверно, ему нехорошо, доктор вздрогнула, получилось неожиданно, и сказала, нет, напротив, ему значительно лучше. Ой, хлопнула в ладони Ляля, значит скоро можно будет домой!

— А вот этого, — вдруг рассердилась доктор, — я не знаю. Вы знаете, а я не знаю.

Ляля немного растерялась, сказала спасибо, хотела зайти в палату, но доктор остановила ее и предупредила, что больше нет нужды дежурить возле больного. Ляля сделал вид, что послушалась и направляется к выходу, на самом деле спряталась у лестничной площадки, подождала две-три минуты и тихонько, на цыпочках, пробежала обратно в палату. Иона Овсеич был уверен, что она давно ушла, получился приятный сюрприз, налил ей стакан чаю из термоса, открыл свежую пачку бисквита, высыпал из кулечка шоколадные конфеты с белой начинкой, вчера прислали женщины с фабрики, спросил насчет Гизеллы Ланды, где она сейчас, у себя или у своей сестры, особо поинтересовался семьей Бирюков, в частности, Мариной, по некоторым данным, у нее назревал конфликт с Ландой по квартирному вопросу. Ляля успела сделать глоток чаю, откусила кусочек бисквита и хотела ответить, но тут внезапно распахнулась дверь, на пороге появилась доктор и буквально набросилась: как не стыдно обманывать врача! Взрослая женщина, а ведет себя хуже школьницы: прячется на лестнице и ждет удобного момента, чтобы прошмыгнуть! Иона Овсеич растерянно смотрел на одну, на другую, не мог понять, в чем дело, Ляля что-то залепетала в ответ, открыла свою сумочку, пальцы сделались деревянные, с трудом нашла пропуск, доктор мгновенно выхватила, разорвала пополам, еще раз пополам, и приказала немедленно оставить палату: больному нужен покой, а такие посетители только нервируют его и задерживают выздоровление.

Ляля выскочила, словно ошпаренная, забыла даже попрощаться, доктор захлопнула дверь, детально передала больному, как эта женщина ловко обманула ее. Иона Овсеич возмутился и сам осудил, но добавил, что, со своей стороны, доктор могла найти другую форму, почеловечнее.

— Дегтярь, — доктор запнулась, видимо, колебалась, говорить или не говорить, — я не хотела, но теперь вынуждена сказать: многие наши больные возмущены тем, что некоторые пациенты имеют здесь особые привилегии. Мне пришлось объяснять им, что вы в тяжелом состоянии.

Иона Овсеич помедлил, требовалось время, чтобы собраться с мыслями, доктор терпеливо ждала, руки заложила за поясок, слышно было, как похрустывает халат, должно быть перекрахмалили, наконец, больной приподнялся, локти отставил немного назад, от большого усилия вздулись вены, и осипшим голосом произнес: да, они правы, он сам должен был догадаться, что у него здесь особые условия. Доктор сняла очки, подула на стекла, хорошо протерла платочком, снова надела, зрачки стали крохотные, как две булавочные головки, и сказала: ну, рвать на себе волосы не следует, в конце концов, сделали то, что могли сделать. Не больше.

— Доктор, — обратился Иона Овсеич, — у меня к вам просьба: передайте своему заведующему, что больной Дегтярь просит, не просит, а требует, чтобы его немедленно перевели в общую палату — для всех.

Доктор пожала плечами: это невозможно, сейчас нет ни одной свободной койки, больные лежат в коридоре. В коридоре, поразился Иона Овсеич, и это в то время, когда рядом с ним в палате пустует кровать! Доктор опять пожала плечами: что значит пустует — это резерв для особо тяжелых случаев, распоряжается сам главврач. Хорошо, сказал Иона Овсеич, тогда больной Дегтярь требует, чтобы ему дали койку в коридоре, а если нет, пусть заведующий придет сюда, он хочет поговорить с ним лично. Ладно, кивнула доктор, она передаст, но, конечно, не приказ, а просьбу — больные здесь не приказывают.

Ответа пришлось ждать довольно долго. Иона Овсеич уже хотел попросить санитарку, чтобы напомнила, но тут вернулась сама доктор и сообщила: заведующего отделением и главврача сегодня не будет — обоих вызвали в райком, на бюро.

— Обоих сразу? — переспросил Иона Овсеич, как будто трудно было поверить в такое совпадение.

Сразу, с ударением произнесла доктор, старшая сестра сейчас здесь — можно ее прислать, она подтвердит. Нет, сказал Иона Овсеич, никого присылать не надо: он потерпит до завтра.

Доктор продолжала стоять на месте, спросила, можно ли ей идти, в голосе послышались какие-то знакомые нотки — похоже на Ланду, нет, скорее, на Лапидиса, тот был особенно большой охотник поиронизировать, — в животе, ближе к ребрам, у Ионы Овсеича внезапно сделалось горячо, бешено застучало сердце, во всем теле, особенно в руках и ногах, напряглись мускулы, хотелось немедленно вскочить, трахнуть кулаком по столу, но секунду спустя охватила дикая слабость, вдоль позвоночника скользнули змейки холодного пота, он невольно прижался к матрацу, лицо доктора то наплывало, расплющиваясь, как в мутной воде, то поспешно удалялось, наконец, остановилось, и снова прозвучал нарочито вежливый голос:

— Дегтярь, я должна идти, меня ждут больные. Пожалуйста, лежите спокойно и не взвинчивайте себя.

Минут через пять зашла сестра, в правой руке торчал шприц, игла прикрыта ваткой, велела больному повернуться спиной. Иона Овсеич спросил, какой укол она собирается ему сделать, сестра сказала, анальгин с димедролом. Иона Овсеич удивился, а откуда видно, что это анальгин с димедролом, где ампулы, в ответ сестра возмутилась и грубо сказала:

— Слушайте, Дегтярь, у меня, кроме вас, еще тридцать больных. Хотите делать, поверните свою женю, не хотите — не надо.

— Хочу не хочу, — это не ваше дело, — рассердился Иона Овсеич, — принесите ампулы и здесь открывайте!

— Знаете что, — сказал сестра, — с таким голосом можете сами себе делать уколы.

Иона Овсеич не отвечал, молча смотрел в глаза, несколько секунд сестра выдерживала, вдруг засмеялась, выпустила из шприца струю в воздух и пошла за ампулами. Пока она отсутствовала, больной, чтобы не терять даром времени, спустил кальсоны до колен и лег на живот. Через минуту отворилась дверь, но оказалось, что пришла Малая.

— Что такое, — воскликнула старуха прямо с порога, — почему ты так лежишь: тебе должны ставить клизму?

Какая клизма, сердито ответил Иона Овсеич, он ждет сестру, она должна сделать укол. Малая помогла натянуть кальсоны и сказала: ну, в добрый час, раз в таком неглиже он ждет сестричку с уколом, значит, дело пошло на улучшение. Старуха присела на кровать, кошелку поставила возле ног, вынула кастрюльку с бульоном, только что сварила, еще горячий, надо сейчас же выпить. Иона Овсеич буквально затрясся:

— Что вы меня позорите на всю больницу, то одна, то другая сидят целыми днями, а люди вокруг возмущаются!

— Возмущаются? — удивилась Малая. — Люди просто не знают, кто здесь лежит, надо им объяснить.

— Малая, — Иона Овсеич закрыл глаза, — я прошу тебя, подымись, придешь в посетительский день, как все, с пяти до семи. Дай сюда свой пропуск.

Клава Ивановна не успела спросить, для чего, машинально подала, больной разорвал его на мелкие клочки и снова повторил:

— Иди. До свиданья.

Возле дверей Клава Ивановна на секунду остановилась:

— Ты думаешь, старуха Малая на тебя обиделась за твою грубость? Нет, я счастлива, что ты опять стал похож на Дегтяря.

Сестра принесла анальгин и димедрол, положила ампулы на тумбочку, чтобы Иона Овсеич мог проверить, он отказался, сам послушно лег на бочок, когда игла вонзилась в тело, ойкнул, слегка дернулся, сказал спасибо и на прощание добавил:

— Сестрица, то, что произошло раньше, не принимайте на свой счет. Это по другому адресу.

Остаток дня и вечер Иона Овсеич провел сравнительно неплохо, даже захотелось встать, прогуляться по коридору, конечно, сказывалось и обычное нетерпение больного, которому чуть становится лучше, уже кажется, что выздоровление идет слишком медленно. Иона Овсеич сделал несколько шагов от кровати к окну и обратно, выглянул в коридор, вдоль стены стояли четыре койки, у изголовий — белые табуреточки, не так страшно, как показалось днем, когда об этом слышал от врача, возле мраморной лестницы мужчины играли в домино, двое ударяли по столу с особенной силой, трудно было поверить, что больные, невольно брала зависть, с другой стороны, впору было напомнить этим молодцам, где находятся. Иона Овсеич машинально посмотрел вокруг, к сожалению, из медперсонала никого поблизости не было, от напряжения немного закружилась голова, начало слегка поташнивать, пришлось вернуться на койку.

Часов до двенадцати лежал с открытыми глазами, мысленно перебирал дела, фабричные и дворовые, которые не успел довести до конца, однако фабрика вызывала меньше тревоги, ее взял под свой контроль сам райком, а двор остался, по сути, беспризорным. Бирюк, как ни хорохорится, сегодня еще только гость во дворе. Даже квартиру Ланды, если не направить его как следует, наверняка проворонит, а в итоге Гизеллу все равно выселят и достанется кому-нибудь со стороны, в исполкоме и возле исполкома всегда найдутся охотники. Надо будет завтра же передать Марине, чтобы зашла в больницу, она сразу поймет, что к чему, и сумеет поставить своего майора в оглобли. Ну, а с Чеперухой торопиться, пожалуй, не следует, тут работы не на один день.

— Ой, Чеперуха, Чеперуха, — с болью выговорил вслух Иона Овсеич, — какая тебя муха укусила!

Память возвращалась далеко назад, в двадцатые годы, перескакивала в сороковые, война, после войны, потом опять назад, в тридцатые, приходили на ум какие-то биндюжнические выходки, скандалы с женой, дикие крики на весь двор, пьяные дебоши, наконец, эта дружба с Граником, но кто мог допустить, что на старости лет человек вдруг дойдет до того, до чего он дошел!

— Дегтярь, — сказал себе Иона Овсеич, — тут твоя вина, от этого никуда не денешься.

За окном, на жестяном карнизе, послышалась какая-то возня, вроде кто-то царапался и хотел проникнуть в дом, Иона Овсеич выключил свет, в темноте присмотрелся, похоже было на птичку, хотя в такое время птицы обычно спят, в душе появилось сочувствие и жалость к живому существу, которое не может найти себе места и, наверно, хочет, чтобы его пригрели, приласкали, тихонько позвал переливчатым свистом, возня на несколько секунд прекратилась. Иона Овсеич невольно засмеялся, птица, птица, а понимает, где хорошо, надо будет завтра насыпать побольше хлеба, пусть поклюет, повернулся на левый бок, лицом к стене, и заснул крепким, глубоким сном, как в молодые годы. Во сне губы несколько раз подолгу жевали что-то упругое, чуть солоноватое, сладковатое, будто палец или кусочек живого тела.

Утром проснулся в хорошем настроении, взял утку, чтобы помочиться, но тут же отставил и впервые, с тех пор как слег, самостоятельно прошел в туалет. Пока возвращался в палату, поднялась небольшая одышка, но это было в порядке вещей: скорее следовало бы удивляться, если бы не было одышки. Несколько минут полежал спокойно, все пришло в норму, потрогал ладонями щеки, щетина выросла такая, словно целый месяц бродяжничал в лесу, и первым делом, когда появилась нянечка, спросил насчет парикмахера. Оказалось, парикмахер уже здесь и принимает ходячих больных в ванной комнате, нянечка предложила позвать его сюда, Иона Овсеич поначалу согласился, однако через секунду передумал и крикнул вдогонку, что не надо, он сам пойдет.

На очереди был всего один человек, Иона Овсеич решил подождать здесь, тем более, уже соскучился по свежим людям, взял свободную табуретку, присел, приятно пахло одеколоном, парикмахер, видно, большой любитель поболтать, как все парикмахеры, рассказывал клиенту какую-то глупую историю про женщину, на которой женился один его знакомый, а когда сошлись поближе, оказалось, что эта женщина ко всему еще немножечко мужчина, получилась некрасивая история, теперь тот подает на развод, но, с другой стороны, попался, как назло, приличный человек, и они могли бы вдвоем неплохо жить. В конце концов, какая разница.

Подошла очередь Ионы Овсеича, он пересел в зубоврачебное кресло с подголовником, парикмахер удивился, что не встречались раньше, хотя, судя по бороде, больной здесь уже имеет прописку, пришлось объяснить, что положили с двусторонним воспалением легких, говорят, было тяжелое состояние, сегодня первый раз поднялся. Парикмахер намылил щеки, хорошо взбил пену и сказал, что с тех пор как изобрели пенициллин, пневмония — это уже не та пневмония, когда умирали через одного. Рак, канцер, — это болезнь, а пневмония — это теперь не болезнь. Иона Овсеич сидел с закрытыми глазами, мысленно улыбался, в какую-то секунду было желание растолковать, что такое настоящая пневмония, но одолевала приятная истома, мыло покалывало своими иголочками кожу, в нос ударял запах чистоты, здоровья, а пустая болтовня парикмахера еще больше убаюкивала. Когда закончили бритье, Иона Овсеич сделал движение, чтобы подняться, но мастер остановил, взял ножницы, аккуратно подровнял височки, подчистил машинкой шею, срезал длинные волоски на ушах, отступил на полшага назад и брызнул из пульверизатора. Иона Овсеич зажмурился, во рту появился цветочный привкус одеколона, невольно стал отворачиваться, в груди вдруг кольнуло, отдало в позвоночник, должно быть, устал, но, в целом, было хорошее приподнятое чувство, словно помолодел. Мастер тоже сделал комплимент, теперь видно, что молодой человек, выставил два зеркальца, одно перед глазами, другое сзади, чтобы клиент мог сам осмотреть свой затылок, получил пять рублей, сунул в карман и пожелал, пусть следующая встреча будет где-нибудь возле оперного театра, в кафе у тети Ути.

Когда Иона Овсеич вышел, мастер усадил в кресло нового клиента, сделал очереди знак, чтобы притворили дверь, и покачал головой:

— Он мне не нравится.

На железном столике стоял черный саквояж, кожа местами совсем обтерлась, мастер открыл его, звякнули застежки, клиент пошутил, что там, наверно, спрятана какая-нибудь испанская гаррота, но шутка пропала даром: видимо, никто из присутствующих не знал, что гаррота — это железный ошейник, который в Испании палачи затягивают на шее у приговоренных к смерти.

В палате первое желание было немедленно улечься на койку, однако Иона Овсеич заставил себя посидеть несколько минут возле окна, улица с ее движением, ее голосами и шумом должна прибавить бодрости; и, действительно, приятно было наблюдать, как люди торопятся, спешат, наверно, даже не задумываются, что рядом больница, рука невольно потянулась вперед и чуть-чуть приоткрыла окно, потянуло свежим воздухом, было ощущение, что вместе с кровью доходит до каждой клеточки тела, сердце по-весеннему тревожно ударяло в грудь, хотелось вдыхать еще и еще, но, как говорится, хорошего понемногу. Иона Овсеич прикрыл окно, вернулся на койку, снял пижаму, аккуратно сложил и улегся. Захотелось подремать, хотя только недавно проснулся, закрыл глаза, повернулся лицом к стене, было как-то неудобно, повернулся на другой бок, на спину, все равно получалось не то, лег опять к стене и, кажется, задремал. Перед глазами минуту-другую мелькали разноцветные огни, затем куда-то исчезли, на смену пришла мягкая бархатная чернота, но едва почувствовал облегчение, под сердцем схватила такая адская боль и, вместе с ней, такой страх, что невозможно было ни вдохнуть, ни выдохнуть. К счастью, зашла нянечка, немедленно позвала врача, та взяла за руку, нащупала пульс, велела лежать абсолютно неподвижно, отлучилась на несколько минут, привела заведующего, он прижал пальцами под лопаткой, Иона Овсеич тяжело застонал, было такое чувство, словно изнутри прижигают каленым железом, заведующий сказал, спокойнее, спокойнее, ничего страшного, видимо, небольшая ишемийка, сейчас пришлем электрокардиограф, сделаем кардиограмму и получим исчерпывающую картину, а пока надо ввести кубик морфина и кубик строфантина.

Иона Овсеич отчетливо слышал каждое слово, но голоса звучали сами по себе, будто вокруг беспросветная тьма, непонятно было, от кого исходят, кому адресованы, и даже собственные стоны доносились откуда-то извне как запоздалый отклик на приступы жгучей боли за грудиной и в животе. Сестра принесла ампулы, но, еще не успела набрать в шприц, больной издал клокочущий звук, казалось, захлебывается, и тут же его вырвало. На висках выступили крупные, величиной с горошину, капли пота, лицо стало землистого цвета, губы посинели и набрякли. Ничего, голубчик, успокаивала доктор, ничего, быстро сделали укол морфина, руку перетянули жгутом, чтобы ввести строфантин, сестра щупала то в одном, то в другом месте, наконец, сказала, вена пустая, пришлось вводить внутримышечно, предварительно, для уменьшения боли, дали пять кубиков новокаина, больной открыл глаза, во взгляде было невыразимое страдание, доктор погладила по руке, вытерла со лба капли пота и опять повторила: ничего, голубчик, потерпите, станет легче, должно стать легче.

Санитарка принесла две подушки с кислородом, доктор придерживала маску, больной не успевал как следует вдохнуть, уже следовал выдох, руки лежали словно плети, ноги были похожи на восковые, под икры положили грелки, к стопам — бутылки с горячей водой, доктор сделала сестре знак, чтобы сменила ее, санитарку послала в хозчасть, пусть приготовят баллон с кислородом, а сама пошла в другие палаты: больные уже целый час ждали обхода.

Перед обедом техник принес кардиограф, наложил больному на запястья и грудь электроды, предварительно протер тампоном места контакта, включил аппарат, внутри мерно, чем-то напоминало детский моторчик, застрекотало, наружу выползла узкая лента бумаги с длинным рядом зубцов, то крупных со срезанными вершинами, как у кратера вулкана, то совсем крошечных, на отдельных участках была почти прямая линия, сестра позвала доктора, техник оторвал ленту, сказал, хрестоматия, задняя стенка миокарда, отключил электроды, свернул провода, накрыл ящик крышкой, кардиограмму захватил с собой, кабинет пришлет расшифровку, сегодня шеф до двух, значит, завтра, часиков в десять-одиннадцать, с порога, мельком, бросил взгляд на больного и захлопнул дверь.

Привезли баллон с кислородом, доктор велела пока оставить в коридоре, больные иногда чересчур реагируют. Иона Овсеич то ли услышал, то ли каким-то чудом догадался, сам попросил, чтобы занесли в палату, доктор сказала, особой надобности нет, но дала команду закатить, установили недалеко от изголовья, когда подключили маску, шланг оказался коротковат, пришлось еще придвинуть, больной покорно сносил весь этот шум и возню, наконец, навели порядок, опять наведался завотделением, сам измерил давление, тщательно выслушал, пощупал пульс и громко сказал, что объективно больной должен чувствовать себя лучше.

— Слышите, Дегтярь, — повторил заведующий, обращаясь уже непосредственно к больному, — сейчас вы должны себя чувствовать лучше.

Выйдя из палаты, заведующий незаметно поманил к себе доктора и сказал: надо непременно задержать кого-нибудь из сестер, пусть подежурят возле больного.

Под вечер наступило облегчение, дыхание сделалось ровнее, глубже, сестра разрешила снять маску, хуже не стало, наоборот, было явственное чувство освобождения, от недавнего страха остались лишь глухие отголоски, захотелось обменяться словом, узнать, какая на дворе погода, наверно, во всем уже видны приметы весны, больной вспомнил, что только сегодня утром сам выходил из палаты, побрился у парикмахера, сидел возле открытого окна, любовался улицей, а ощущение было такое, как будто с тех пор минула целая вечность.

Часов в десять пришла доктор, свой неурочный визит мотивировала тем, что надо оформить кой-какие истории болезней, огромная писанина, днем просто физически не успела. Иона Овсеич в ответ грустно улыбнулся, конечно, все прекрасно понимал без дополнительных объяснений, доктор тоже улыбнулась, глаза были добрые, чуть-чуть озабоченные, велела сестре вместо морфина сделать инъекцию промедола, меньше задерживает диурез, пожелала спокойной ночи, еще раз улыбнулась и окончательно попрощалась: до завтра.

Сестра сделала укол, вышла по своим делам, кажется, впервые за целый день Иона Овсеич остался один, в коридоре больные стучали костяшками домино, хлопала дверь женского туалета, чьи-то ноги быстро прошлепали по коридору, загремела металлическая кружка, видимо, набирали из бачка кипяченую воду, хриплый мужской голос закричал, у кого это дрожат руки на самогонку, опять застучали домино, в этот раз целая автоматная очередь, от всех этих звуков складывалась странная картина благополучия, вроде людям наскучило у себя дома и сами решили пересидеть какой-то срок здесь, а потом опять вернуться каждый к себе. Захотелось подремать, вначале что-то внутри сопротивлялось, будто сон — это не просто сон, но в конце концов организм взял свое.

Среди ночи Иона Овсеич несколько раз просыпался, повторялась знакомая реакция, сразу не мог сообразить, где находится, сердце замирало в страхе, проходили мучительные секунды, понемногу успокаивался, на соседней койке спала сестра, слышно было, как похрапывает, однажды подняла голову, спросила, в чем дело, почему больной не спит, он сказал, ничего, пусть спокойно отдыхает, опять послышался негромкий храп молоденькой девушки, звук был приятный, вспомнился, бог знает почему, запах лежалого сена, перед глазами возник пригорок, где-то вдали мирно рокочет трактор, по склонам бродят коровы, у каждой огромное вымя, переполненное, за день, молоком, вечернее солнце посылает прощальные лучи на землю, и вокруг так красиво, так хорошо, как будто нарисовано на картине. Потом, безо всякого перерыва, хотя за окном уже светало, вдруг послышался тревожный голос диктора, назвали имя Сталина и слово за словом стали читать:

— В ночь на второе марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года у Иосифа Виссарионовича Сталина произошло внезапное кровоизлияние в мозг, захватившее важные области мозга, в результате чего наступил паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Второго и третьего были проведены соответствующие лечебные мероприятия, которые пока не дали существенного перелома. Лечение товарища Сталина проводится под постоянным наблюдением Центрального Комитета КПСС и Советского Правительства.

— Сестра, — окликнул Иона Овсеич, — вы слышали, что передавали по радио!

Никто не отзывался, только теперь Иона Овсеич увидел, что он один в палате, не с кем даже поделиться, машинально сделал движение, чтобы подняться с койки, выйти к людям, но тут же схватился обеими руками за сердце, громко вскрикнул, из коридора заглянул больной, хотел немедленно позвать дежурного врача, Иона Овсеич остановился, поманил пальцем к себе и сказал:

— Вы слышали, что передали по радио!

Человек горько вздохнул, опустил голову и прошептал: не дай бог, не дай бог! Сердце буквально жгло от боли, сверху давило на грудь, как будто наступила своим копытом лошадь, пришлось опять надеть кислородную маску, но облегчения не было, уже хотелось кричать диким криком, слава богу, пришла доктор, сделали какой-то укол, боль немного утихла, однако через минуту поднялась такая дикая тошнота, что стало еще хуже, чем от боли.

— Оой! — застонал Иона Овсеич и сорвал с себя маску. — Ой, мне плохо!

Доктор ласково просила успокоиться, сейчас прежде всего требуется покой, но больной не слышал, тогда она приказала сестре надеть на него маску и закричала грубым голосом:

— Дегтярь, прекратите! Вы здесь не один, кроме вас, здесь еще сто больных.

Иона Овсеич зажмурил глаза, в уголках выступили слезинки, и прошептал:

— Доктор, мне так плохо, почему вы мне не верите.

Доктор поправила маску, немного освободила ремешки, чтобы меньше теснило, увеличила подачу кислорода из баллона, спросила, не сушит ли во рту, взяла больного за руку, в нескольких местах нажала пальцами, и сказала сестре, пусть принесет большую ампулу глюкозы, пятьдесят кубиков, попробуем сделать внутривенно.

Вена скользила под иглой, доктор на секунду застыла, как будто прицеливалась, и быстро подала шприц вперед, на дне появился темно-бурый слой крови, сначала он быстро увеличивался, затем, по мере того, как опускался поршень, постепенно исчезал, осталась одна прозрачная жидкость и медленно, отделения к делению, переходила в организм больного.

В обед раздатчица принесла тарелку манного супа, фрикадельки с картофельным пюре и стакан киселя, у порога замешкалась, сестра велела поставить все на тумбочку, раздатчица попросила чистое полотенце, чтобы накрыть, поискала глазами, ничего не нашла, глянула сбоку на больного, махнула рукой и тихонько вышла.

До вечера состояние держалось на одном уровне, не лучше, не хуже. В пять часов пришла Клава Ивановна, первое, что бросилось в глаза, это баллон с кислородом, на тумбочке стоял нетронутый обед, сестра приложила палец к губам, но старуха уже села на кровать, взяла больного за руку и громко спросила:

— Дегтярь, что с тобой такое? Это я, Малая.

Иона Овсеич в ответ повернул голову, из-под век виднелись узкие, белесые, как бельма, полосочки, Клава Ивановна секунду-другую всматривалась в лицо и сама догадалась:

— Сердце?

Сестра выждала момент, когда больной закрыл глаза, и произнесла одними губами: инфаркт. Старуха вздрогнула, словно от икотки, выпрямилась, застыла в этой позе, чуть-чуть двигалась нижняя челюсть. Иона Овсеич приоткрыл глаза, по взгляду было ясно, что все прекрасно понимает и сознает, поднял руку, видимо хотел снять маску и что-то сказать, но успели остановить.

— Дегтярь, — старуха уже пришла в себя и взяла вожжи в свои руки, — лежи спокойно, теперь я сама будут сидеть возле тебя.

Внезапно распахнулась дверь, на пороге появилась Ляля, глаза были просто безумные, счастье, что больной не мог видеть. Клава Ивановна поднялась навстречу, взяла за руку, как маленького ребенка, вывела в коридор и категорически запретила заходить в палату.

— Ой, мамочка, — завыла Ляля, — он умирает!

— Дура! — рассердилась Клава Ивановна. — Набитая дура!

— Ой, — ничего не хотела слышать Ляля, — он умирает!

— Орлова, — еще больше рассердилась старуха, — иди и не мешай здесь людям работать. Иди по-хорошему, пока я не позвала санитаров.

Ляля спустилась вниз, под лестницей стояли длинные скамьи без спинок, она села, прислонилась к стене, уткнулась взглядом в цементный пол и так просидела до семи часов. Закончилось посетительское время, гардеробщица сказала, пора уходить, Ляля вдруг вскочила, сунула ей в карман рубль и, не говоря ни слова, помчалась наверх, в отделение. У палаты она остановилась, чтобы перевести дыхание, ноги буквально подсекались от страха, наконец, немного овладела собой, но едва отворила дверь и опять увидела этот страшный баллон, эту маску на лице, все внутри перевернулось, как полоумная бросилась на колени, схватила больного за руку и стала покрывать поцелуями. Получилось так неожиданно, что Клава Ивановна не успела реагировать, больной сам вырвал руку и сделал пальцами знак, чтобы немедленно удалили. Старуха с трудом заставила ее подняться с полу, несколько раз повторила, какой позор, в стране такое горе, заболел Сталин, люди, здоровые, хворые, дети, все подряд, из последних сил держат себя в руках, а Ляля Орлова в это самое время позволяет себе распускать нервы и устраивать дикие истерики!

Иона Овсеич громко застонал, наверное, слышал каждое слово. Ляля уже не упиралась, просила только, чтобы ей дали какое-нибудь поручение, она готова пожертвовать своей жизнью, наконец, удалось вывести ее в коридор. Клава Ивановна проводила до главных дверей, Ляля заявила, что будет караулить всю ночь, и звякнул железный засов.

— Вахтер, — сказала Клава Ивановна, — если эта женщина попробует сюда рваться, позовите меня.

На ночь больному сделали два укола, промедол и строфантин, принесло некоторое облегчение, он стал засыпать, Клава Ивановна достала из-под кровати утку и сказала:

— Подожди, не засыпай. Надо сначала пописать, ты уже давно не писал.

Мочи было немного, почти бурого цвета, с пронзительным запахом, буквально ударяло в нос, старуха пошла в туалет, взяла на подоконнике чистую баночку и перелила: завтра надо будет послать на анализ.

Больной снова стал засыпать, она присела у него в ногах, подоткнула концы одеяла, поправила грелочку и тихонько вздохнула:

— Дегтярь, я опять думаю про нашу Орлову. Когда ты выздоровеешь, тебе лишь придется по-настоящему взяться за нее. С Малой тебе было проще.

Ночь выдалась нехорошая, больной часто просыпался, дышал тяжело, как паровоз, вызывали дежурного врача, старуха просила сделать какой-нибудь укол, один раз сделали, пользы от него не было. Лицо больного прямо на глазах осунулось, нос заострился, на лбу проступили кости, словно сзади натягивали кожу, в отдельные минуты уже казалось, что приближается самое худшее, но, слава богу, организм напрягал свои силы, и состояние возвращалось к прежнему. Больной часто просил пить, врач сказал, поменьше жидкости, чтобы не перегружать сердце, Клава Ивановна сначала поила с ложечки, потом смачивала губы влажной тряпочкой и повторяла:

— Раз нельзя, значит, нельзя. Ты сам всегда учил нас.

Под утро стало как будто лучше, больной настоял, чтобы старуха прилегла немного и вздремнула, выключили свет, в палате наступила тишина, с улицы несколько раз доносился голос, вроде кого-то звали, казалось, слышится имя Малой, Дегтяря, а может, просто померещилось. Понемногу забирал сон, точнее, не сон, а какая-то дрема, при закрытых глазах Иона Овсеич отчетливо видел, как за окном постепенно светает, торопятся на работу люди, сначала каждый сам по себе, затем стали быстро сбиваться в кучу, в толпу, отчаянно, заволакивая небо черным дымом, заревели гудки, люди разинули рты, чтобы закричать, но получалось, как в немом кино, рты раскрыты, а крика нет, черный дым оседал на землю, тысячи рук, словно щупальцы, беспорядочно цеплялись друг за друга, хватали за голову, за грудь, за горло, нечем было дышать, наконец, прорвался чей-то безумный голос: «Дыхания! Дыхания!», — он открыл глаза, за стеной тихо, надо было вслушиваться, чтобы услышать, говорил репродуктор:

— В течение ночи на четвертое марта нарушения дыхания и кровообращения продолжались. Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции: участились явления периодического (так называемого Чейн-Стоксова) дыхания. Увеличилась степень кислородной недостаточности. Систематическое введение кислорода, а также медикаментозных средств постепенно немного улучшили состояние, и утром четвертого марта степень дыхательной недостаточности несколько уменьшилась. В дальнейшем, на протяжении дня четвертого марта, вновь возобновились тяжелые расстройства дыхания. Кровяное давление — 210 максимальное, 110 минимальное. Существенных изменений в легких, а также со стороны органов брюшной полости за истекшие сутки не установлено. В моче обнаружены белок и красные кровяные тельца, при нормальном удельном весе. При исследовании крови отмечено увеличение количества белых кровяных телец (до 17 тысяч). Продолжается вдыхание кислорода, проводится пенициллинотерапия. Больной находится в сопорозном (глубоком бессознательном) состоянии. Нервная регуляция дыхания, а также деятельность сердца остаются резко нарушенными. Министр здравоохранения СССР Третьяков. Начальник лечебно-санитарного управления Кремля Куперин. Главный терапевт Министерства здравоохранения СССР Лукомский. Действительные члены Академии медицинских наук профессор Коновалов, профессор Мясников, профессор Тареев. Член-корреспондент, профессор Филимонов. Профессор Глазунов, профессор Ткачев. Доцент Иванов-Незнамов.

Наступила пауза, тихонько потрескивали разряды, потом раздался щелчок, и диктор перешел к сообщениям по стране.

— Малая, — позвал Иона Овсеич, — ты слышала?

Да, сказала Клава Ивановна, она все слышала, тут глухой услышит: кислород, моча, белок, красные шарики, белые шарики. Кому могло прийти в голову, что такое мы когда-нибудь услышим про Сталина.

— Малая, там были все академики и профессора и один доцент — Иванов-Незнамов. Малая, что это значит: доцент Иванов-Незнамов?

Старуха молча сидела на своей кровати, из-за стены опять послышался голос диктора: тысячи трудящихся побывали за вчерашний день на родине товарища Сталина — в городе Гори.

— Малая, — больной задыхался, сделал знак, чтобы дали кислород, — Сталин — грузин, в Грузии по сто двадцать лет живут.

Больной закрыл глаза, Клава Ивановна присела рядом, помогла надеть маску, слышно было, как шипит газ, руки лежали поверх одеяла, длинные, худые, бледные, кожа да кости, она наклонилась, поцеловала, и первый раз прорвались слезы:

— Ой, Дегтярчик, как я могу все это перенести!

До середины дня больному становилось то хуже, то опять немного лучше, один раз он открыл глаза и смотрел так долго, так пристально, что невозможно было выдержать.

— Дегтярчик, — нежно, ласково прошептала Клава Ивановна, — это я, твоя Малая, ты меня узнаешь? Ты будешь жить.

Иона Овсеич улыбнулся, она хорошо знала эту насмешливую улыбку, сердце разрывалось на куски, она взяла его за руку, вдруг мелькнула безумная мысль, что можно как-то передать ему, вдохнуть в него частицу своей жизни, надо только изо всех сил захотеть, она выпрямилась, крепко сжала его пальцы, он смотрел и улыбался, она еще крепче сжала пальцы и повторила:

— Ты будешь жить.

Мягкие, теплые, похоже на утренний пар земли, волны покачивали туда, сюда, в руках, в ногах, во всем теле было сладковатое, чуть-чуть с тревогой и недоумением, как в детстве, чувство дороги, впереди, будто кружочек солнца через закопченное стекло, виделось в черноте желтое пятно, пятно становилось все меньше и меньше, наконец, совсем исчезло, на миг чернота прорезалась полосой млечного света. Иона Овсеич вздрогнул, раздался сильный хрип, в горле заклокотало, на шее вздулись толстые, как резиновые трубки, вены, один глаз закатился под веко, другой смотрел прямо на Клаву Ивановну, но зрачок уже не реагировал. Она прижалась щекой ко лбу, лоб был теплый, немного влажный от испарины.

Пришла доктор, оттянула веки, пощупала пульс, осмотрела живот, секунду посидела неподвижно и вышла. Минут через пять сестра принесла баночку с иодом, обмакнула кисть, попросила Клаву Ивановну выйти, отбросила одеяло, придвинула поближе к себе ногу покойного и большими цифрами написала на ней номер. Затем опять накрыла одеялом, подтянула кверху, чтобы получилось с головой. Клава Ивановна хотела вернуться, но ее остановили и сказали, что больше нельзя. Через два часа приехала каталка, переложили тело с кровати на носилки, подняли на каталку и увезли.

Хоронили на следующий день, гроб установили во дворе фабрики, военный оркестр играл траурную музыку, рабочие и работницы, инженеры, техники и служащие отдавали последний долг покойному, женщины открыто плакали, мужчины крепились сколько могли, все равно набегали слезы, с прощальным словом выступили товарищи из горкома партии, из Сталинского райкома и райисполкома, потом выступили свои, от дирекции, партийной организации и общественности фабрики, снова заиграл оркестр. Во двор заехал грузовик, дно и борта были обтянуты красной материей, по краям свисали гирлянды вечнозеленой ели и веточек туи, процессия вышла на улицу, впереди несли алые подушечки с орденами и медалями, целый квартал гроб держали на плечах, затем распорядитель дал команду поставить на машину, для желающих провожать приготовили автобусы, и направились в последний раз к дому, где жил покойный.

Ответственные за организацию похорон планировали, как обычно водится, двух-трехминутную остановку, но на деле сложилось по-другому. У ворот ожидала огромная толпа, кроме жильцов двора, пришли сотни людей из соседних домов, Клава Ивановна привела отряд пионеров, школа специально отпустила с уроков. Майор Бирюк, Степа Хомицкий, Зиновий Чеперуха и сама Клава Ивановна надели траурные повязки, Ляля Орлова вся была одета в черное, многие принимали за вдову покойного. Старый Иона Чеперуха, несмотря на сырую мартовскую погоду, вышел в одном костюме, темно-синий шевиот, шили на заказ до войны, Дина Варгафтик набросила на себя кашемировую шаль с бахромой и кистями, туго скрепила на подбородке, лицо получилось как в траурной рамке. Аня Котляр была в обычной своей одежде, демисезонное пальто, рукава оторочены цигейкой, мужская шапка-ушанка, приходилось оберегать раненую челюсть от переохлаждения, единственное, что добавилось, — это косынка из черного шелка вокруг шеи. Рядом стоял Адя, как всегда, без головного убора, руки заложены в карманы, внимательно рассматривал лица, некоторые машинально останавливались, видимо, ожидали вопроса или обращения, он хмурился, глаза темнели, взгляд делался мрачный, злой, с какой-то неприятной искоркой. Тетя Аня дважды дергала за рукав и шепотом делала замечание, в ответ он поворачивался спиной и продолжал свое. Зиновий тоже сделал замечание, но, вместо того, чтобы прислушаться, Адя лишь неудачно прошелся насчет его траурной повязки: пусть Зиновий разрежет пополам, красный цвет отдаст своему старику, а черный оставит себе. Зиновий посмотрел удивленно, глаза были скорбные, чувствовалось, что по-настоящему переживает, Аде стало неловко, поднял голову кверху, открылась худая, с большим кадыком, шея, уставился в небо и сохранял эту глупую позу, пока Зиновий не отошел.

Распорядитель хотел, чтобы попрощались здесь же, у ворот, люди возмутились, майор Бирюк, Зиновий, Степа Хомицкий и старый Чеперуха, вчетвером, взяли гроб на плечи, занесли во двор и поставили на стол, забранный со всех сторон коврами, теперь никому не приходилось подыматься на цыпочки, чтобы увидеть покойного. Вначале получилась сильная толчея и давка, каждый норовил пролезть вперед, испуганно закричали маленькие дети, Клава Ивановна дала команду мужчинам, чтобы оттеснили толпу. Андрей Петрович предложил всем построиться в колонну по одному и обходить вокруг фоба, большинство последовало сразу, других пришлось брать за руку, подталкивать, кое-кто хотел задержаться у гроба подольше, Степа Хомицкий с Зиновием поторапливали и сами же подсказывали, что можно еще раз занять место в очереди, однако так могло продолжаться до бесконечности, старого Чеперуху поставили в хвосте, и больше пристраиваться не разрешали.

Майор Бирюк объявил, что доступ к телу покойного прекращен, слово для прощания предоставляется старейшему жильцу двора и многолетнему сподвижнику Ионы Овсеича Дегтяря товарищу Малой Клаве Ивановне.

Дворничка Лебедева принесла широкий табурет, старухе помогли подняться, кое-где еще слышался говор, однако быстро стихало, наконец, наступила полная тишина, и на весь двор зазвучал горестный голос:

— Товарищи, сегодня мы провожаем в последний путь нашего дорогого и любимого учителя, друга, соседа Иону Овсеича Дегтяря. Наш двор осиротел, мы понесли тяжелую потерю: тридцать пять лет подряд, днем и ночью, мы постоянно чувствовали, что рядом с нами, бок о бок, живет и работает товарищ Дегтярь. Вместе с ним мы шли через разруху и голод, через лишения и войну, и какие бы трудности ни возникали на пути, он всегда был первый, всегда подбадривал, всегда умел сказать теплое, душевное слово другу и в то же время учил нас ненавидеть врага, не давать ему пощады, не жалеть себя, своих сил и самой жизни. Какие выгоды он имел за свой нечеловеческий труд, какие санатории и дворцы он ждал взамен? Зайдите к нему в квартиру, посмотрите на эту обстановку, и вы получите ясный ответ, и, может быть, кой-кому из нас станет стыдно и совестно. Мы были неграмотные и темные, он помог нам получить образование, он заставлял нас учиться, потому что, кто не учится, тот не может построить коммунизм.

Клава Ивановна подняла голову, обвела присутствующих долгим, пристальным взглядом, протянула вперед руку, останавливала палец то в одном, то в другом месте и продолжала:

— Здесь, здесь, здесь я вижу тех, кому он со всей щедростью отдавал частицы своего сердца и радовался, как маленький мальчик, когда мог сказать: «Малая, кое-что уже сделано, но надо еще много и много работать, чтобы довести до конца». Он не успел.

Внезапно раздался крик, словно человек задыхается. Ляля Орлова упала на стол, схватила покойного за голову и прижалась губами с такой силой, что невозможно было оторвать. Андрей Петрович и Степа Хомицкий взяли ее за руки, на миг удалось разжать, но тут же она уцепилась за гроб, в толпе началось волнение, майор Бирюк незаметно нажал снизу на локоть, Ляля жалобно застонала, отпустила гроб, из задних рядов передали пузырек нашатыря, заставили понюхать, бабушка Оля с Катериной обняли Лялю с двух сторон за талию, с трудом смогли пробиться через толпу, и повели к себе в квартиру.

— Дорогой товарищ Дегтярь, — Клава Ивановна опустила голову, видно было, что взгляд устремлен на покойного, — ты всегда будешь жить в наших сердцах, и наши дети, наши внуки будут равняться на тебя, как равнялись их отцы и деды. Ты никогда не покидал строя живой, ты навечно останешься в строю. Прощай, наш верный товарищ, наш боевой друг! Спи спокойно, мой родной!

Клава Ивановна заплакала, послышались горестные вздохи, в толпе кто-то громко зарыдал. Андрей Петрович объявил, что траурный митинг закончен, старуха поцеловала покойного, затем подошли остальные, Тося Хомицкая хотела перекрестить, но успели одернуть. Мужчины подняли фоб, ударили звуки траурного марша, в закрытом дворе получалось с удвоенной, с утроенной силой, буквально выворачивало душу наизнанку, и медленным шагом, чуть-чуть покачиваясь из стороны в сторону, понесли к воротам. В подъезде пришлось замедлить шаг, со всех сторон так наседали и теснили, что в отдельные секунды возникала опасность для самого гроба с телом покойного, те, кто был рядом, подымали истошный крик, даже оркестр не мог заглушить. Передние ряды, сколько было возможно, ускоряли движение, задние, наоборот, придерживали, наконец, фоб вынесли за ворота и поставили на машину. Шофер завел мотор и уже готов был тронуть с места, но старый Чеперуха вдруг взобрался наверх, поднял обе руки и своим зычным голосом потребовал тишины. Получилось совершенно неожиданно, никто не успел остановить его и приказать, чтобы немедленно слез, Иона ударил себя кулаком в фудь и закричал, обращаясь к покойному:

— Дорогой Овсеич, сегодня ты последний раз проводишь время с нами, в своем родном дворе, и слезы не дают сказать, какая боль у меня в сердце, какую рану ты оставил внутри! Все годы советской власти я привык чувствовать тебя рядом. Подходя к воротам своего дома, Чеперуха всегда хорошо помнил, что ты здесь и видишь каждый шаг. В любой семье день не похож на день, бывает лучше, бывает хуже, отец может ударить сына, сын может ответить фубым словом, но все равно отец остается отцом, а сын остается сыном. Потеряв своих детей, ты строил форпост для наших детей; не заботясь о себе, ты заботился о том, чтобы у нас было хорошее жилье со всеми удобствами. Не всякому и не всегда нравилось, кой-кому приходилось против шерсти, но в глубине души каждый знал, что лично для себя Дегтярю ничего не нужно, ему нужно только одно: построить для всех наших людей полный коммунизм. И он не жалел себя, чтобы приблизить этот день, увидеть его своими собственными глазами. Но какое сердце могло столько выдержать! Он сгорел на работе, ушел от нас навсегда и унес с собой целый кусок нашей жизни, который больше никогда не вернется. Спи спокойно, дорогой Овсеич, и не поминай нас лихом.

Опершись на каменную тумбу, возле ворот неподвижно стояла Гизелла Ланда. В глазах был нездоровый блеск, как будто от жара, на губах бродила горькая усмешка; когда старый Чеперуха закончил свое прощальное слово и спрыгнул на мостовую, чтобы стать в общий ряд со всеми, несколько секунд Гизелла машинально продолжала следить за ним. Оопять ударил оркестр, процессия двинулась, вскоре квартал опустел, на земле валялись сломанные веточки ели, обрывки бумажных цветов, Гизелла зашла во двор, вокруг была прямо кладбищенская тишина, не осталось ни души, ушли провожать все, даже дети. В коридоре она прислонилась к окну, еще раз осмотрела двор, затем повернулась, отворила дверь, из комнаты пахнуло нежилым духом, на черной крышке пианино лежал плотный слой пыли, она провела пальцем, не раздеваясь, села на круглый стул, под сидением скрипнул винт, закрыла глаза, прижалась головой к передней стенке, деревянный барельеф Моцарта больно давил на лоб, и громко заплакала, сама себе закрывая ладонями рот.

До проспекта Сталина провожающие шли пешком, оркестр играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой», в памяти проносились знакомые слова, губы беззвучно повторяли вслед. Неожиданно, на полуфразе, оркестр замолчал, процессия остановилась, к распорядителю подошел милиционер, тут же, по цепи, передали, чтобы садились в автобусы. В первую очередь пропустили музыкантов, пока остальные занимали места, машина с гробом поехала вперед, часть венков успели положить сверху, часть пришлось захватить с собой в автобусы. Минут через десять миновали Чумку, железнодорожный мост и прибыли на второе христианское кладбище, бывшее интернациональное. Место дали очень хорошее, недалеко от главных ворот. Гроб поставили возле могилы, задние ряды, по инерции, сильно нажимали, пришлось немного осадить, под ногами хлюпал мокрый снег, набивался в туфли, те, что помоложе, взбирались на памятники, на деревья, люди начинали нервничать. Наконец, представитель фабричной парторганизации открыл траурный митинг, сам сказал несколько слов, затем выступил товарищ от райкома, за ним, от имени жильцов двора и соседей, с последним словом к покойному обратился Андрей Петрович Бирюк. Прежде всего, сказал он, мы прощаемся с большевиком, коммунистом, солдатом, который словом и делом показывал пример, как надо жить, не для себя, а для людей, и сегодня мы можем во весь голос сказать: Иона Дегтярь прожил замечательную жизнь, и здесь, у его могилы, мы клянемся и обещаем так же бескорыстно, как он, со всей отдачей сил, служить своему народу и партии. Спи спокойно, дорогой товарищ Дегтярь, светлая память о тебе навсегда останется в наших сердцах!

Могильщики подхватили гроб, опустили на дно ямы, сгребли лопатами землю, кто стоял поближе, успел бросить свой ком, поднялся холмик, быстро обрезали края, немного утрамбовали, сверху положили венки, оркестр заиграл «Интернационал», люди подтянулись, выпрямились во весь рост и так стояли до последнего звука.