"Константин Михайлович Станюкович. Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим" - читать интересную книгу автора

его секретарем сама по себе составляет великое счастие.
Вообще, генерал мой был очень оригинальный генерал. Он имел страсть к
сочинительству, считал себя необыкновенно умным человеком, был самодоволен,
ужасно самолюбив и наслаждался поклонением, которым его окружали близкие
люди. Нередко я с трудом сохранял серьезный вид, когда он, бывало, прочтет
мне одно из своих произведений, кончит и спрашивает:
- Поняли, молодой человек?..
И при этом так смотрел, будто оценить удивительный сумбур, который лез
к нему в голову и который он считал долгом излагать на бумаге, могли только
избранные люди.
Своим произведениям Остроумов придавал огромное значение. Он исписывал
ворохи бумаги и писал обо всем, что приходило в его голову. Он сочинял темы
для проповедей, писал статьи об увеличении благочестия между образованными
классами измышлял проекты против наводнений, составлял записки о новых
железнодорожных линиях, занимался жизнеописанием какого-нибудь героя прошлых
войн, изучал вопрос о древнецерковном одеянии, писал советы архиереям,
трактовал об учреждении новых учебных заведений для благородных девиц и
заготовлял речи, которые произносил потом на торжественных обедах
"экспромтом".
Словно готовясь начинать священнодействие, генерал удалялся в кабинет и
на пороге замечал: "Я приступаю; не мешайте мне". После этих слов в квартире
водворялась торжественная тишина. Все, начиная с прислуги и кончая
генеральшей, ходили на цыпочках и говорили вполголоса, боясь потревожить
сочинителя. Два писаря, по обыкновению, безмолвно переписывали
превосходнейшим почерком какие-то необыкновенно длинные записки,
предназначавшиеся вниманию высокопоставленных лиц, и изредка осторожно
пробирались в кухню покурить. Добродушная, некрасивая генеральша смотрела на
мужа с каким-то благоговейным восторгом. По ее мнению, это был гений и
святой человек. Всегда с замаранными в чернилах пальцами, она то и дело чуть
слышно отворяла двери кабинета и заглядывала в него, выбирая минутку, когда
она посмеет оторвать внимание своего мужа, чтоб разъяснить ее недоразумение
насчет какого-нибудь выражения в корректуре. Молодая племянница,
недурненькая девушка лет двадцати, разделяла с женой обожание к дяде и тоже
все утро проводила за корректурами, изредка заглядывая в кабинет. Все
домашние в эти часы словно были пришиблены. У всех лица были торжественные,
и все говорили шепотом. А виновник культа в это время сидел за своим большим
письменным столом и, откинув назад лысую голову, погружен был в думы, потея
над обработкой какого-нибудь выражения поцветистее и пофигурнее...
- Николай Николаевич заняты; они пишут, - таинственно докладывал лакей
какому-нибудь гостю, и лицо лакея в это время было необыкновенно серьезно и
даже страдальчески-озабоченно, точно и он вместе с генералом разделял муки
авторского творчества.
- Ах, тише, тише! - произносила шепотом генеральша, если кто-нибудь у
кабинета возвышал голос. - Мой ангел занят; он пишет.
Генеральша звала генерала "ангелом", а генерал звал генеральшу
"херувимом". Я прежде думал, что это они шутя называли так друг друга, но
потом убедился, что у них было обыкновение обмениваться этими нежными
именами. Придет, бывало, генеральша в кабинет и скажет:
- Ангел мой, ты слишком утруждаешь себя!
- Что делать, херувим мой! Завтра я должен читать записку у министра.