"Константин Михайлович Станюкович. О чем мечтал мичман" - читать интересную книгу автора

все шкоты дотянуты до места, поднялся на мостик и, оглядываясь вокруг, замер
от восторга, немеющий и умиленный волшебной красотой ночи.
Охваченный ее властными чарами, он очень скоро охотно и неосмотрительно
отдается во власть воспоминаний о чарах, которые еще так недавно сводили его
с ума. Основательно ими отравленный, он все еще не может от них избавиться,
несмотря на свои двадцать два года, изрядное легкомыслие, насмешки
сослуживцев, укорительные письма матери и несмотря даже на то, что съезжал
на берег и в Копенгагене и в Лондоне и ездил из Шербурга{223} на три дня в
Париж.
Это был совсем "диковинный" мичман, как выражался молодой судовой врач
Василий Парфенович, любивший объяснять все явления анатомически,
физиологически и химически и возлагавший большие надежды на съезды на берег.
- Господи! Что за дивная ночь! - взволнованно шепчет мичман.
Он шепчет, готовый заплакать, полный тоскливого томления и жажды
какого-то необыкновенного, захватывающего счастья, о каком можно мечтать
только в чине мичмана, да еще в такую волшебную ночь и на такой покойной
вахте, когда вахтенному начальнику почти что нечего делать.
И он ходит по мостику в приподнятом и нервном настроении, жадно вдыхая
ночную прохладу, мечтательно взглядывает и на мигающие звезды, и на
самодовольно-красивую луну, и на сонный океан и прислушивается к его тихим,
словно бы жалостным вздохам.
Но на что ни глядит теперь мичман, он все-таки видит неотступно перед
собой гибкую, как ива, стройную, как пальма, по его мнению, обворожительную
черноглазую женщину, краше, милей и привлекательней которой не было, нет,
да, разумеется, и не будет на свете, что там ни говори доктор и "испанский
гранд" (как звали смугло-желтого брюнета и большого лодыря, лейтенанта
Анчарова) насчет его ослепления Ниной Васильевной, женой чрезмерно тучного и
потому не особенно счастливого в семейной жизни капитана первого ранга
Ползикова.
"Идиоты! Если бы они знали!"
Положительно Лютиков был самый диковинный и нелепый мичман среди всех
мичманов балтийского и черноморского флотов и недаром ставил в тупик
судового врача, не оправдывая его физиологических объяснений.
Казалось бы, громадность расстояния между тропиками и Кронштадтом
способна отрезвить самое пылкое воображение. Казалось бы, кое-что значило и
то обстоятельство, что в Порто-Гранде{224} - последней стоянке клипера - не
было нетерпеливо ожидаемого письма за № 20 в ответ на его обширное послание
за № 52 (это в два-то месяца) в прозе, а частью и в стихах, обращенных
однако не к "Нине", а к какой-то королеве неизвестного государства -
Стелле{224}, единственным и действительно настоящим верноподданным которой
был обезумевший мичман. Наконец и фотография "королевы", снятая перед уходом
"Русалки" в плавание и хранившаяся в шифоньерке мичмана, была такая скверная
и так мало похожа на "обворожительную", что не могла вызывать милого образа.
Что же касается до прядки черных волос, свернутых колечком, и хранившейся
под стеклом в медальоне, висевшем на часовой цепочке, то и эта "память" едва
ли могла приводить в состояние невменяемости человека, понимающего разницу
между стеклом и женскими губами.
А между тем "властительницею дум" и настроения мичмана теперь снова
была та самая чаровница лет тридцати (а, быть может, и с хвостиком), которую
мичман, влюбленный, как воробей, ревнивый, как старый муж молодой жены, и