"Мама на выданье" - читать интересную книгу автора (Даррелл Джеки)

Глава 8. Попугай для попа

Она летела ко мне по платформе, одетая в элегантный синий костюм и синий шотландский берет, из-за которого ультрамариновые глаза ее казались вдвое больше обычного.

— Милый, я здесь! Это я, Урсула! — кричала она, ловко, что твой регбист, огибая чемоданы, носильщиков и пассажиров.

Я принял ее в свои объятия, и она прильнула к моему рту своими прекрасными губами, издавая при этом, как всегда в таких случаях, громкий стонущий звук. Все мужчины на платформе уставились на меня с завистью, а все женщины — с ненавистью, так она была восхитительна.

— Милый,— сказала наконец Урсула, освободив мои губы,— я жутко соскучилась по тебе.

— Да ведь мы с тобой виделись позавчера,— возразил я, силясь освободиться от ее цепких объятий.

— Верно, милый, но вчерашний день был такой долгий,— ответила она и снова поцеловала меня.— О, милый, быть вместе с тобой в Лондоне весной — это такой шик!

— Где твой багаж? — спросил я.

— Уже идет.— Она показала на бредущего по платформе престарелого носильщика, нагруженного четырьмя большими чемоданами, шляпной коробкой и огромной латунной клеткой с серым попугаем.

— Какого черта ты взяла с собой попугая? — осведомился я с тревогой.

— Милый, его зовут Моисей, он здорово умеет говорить, вот только нахватался всяких нехороших слов. Я купила его у одного моряка, наверно, тот его научил. Сам знаешь, какие моряки неотесанные, кроме капитанов и адмиралов. Уверена, Нельсон никогда не бранился. То есть он мог, конечно, сказать «черт побери», когда потерял руку или глаз, но ведь это вполне простительно, правда?

Как всегда при встрече с моей любимой подругой, я ощутил, что мной овладевает чувство нереальности.

— Но зачем тебе понадобился попугай? Тебя не пустят с ним в гостиницу.

— Глупости, милый, в «Клариджес» разрешают брать с собой все что угодно. Этот попугай — подарок для его преподобия Пенджа, он очень болен, бедняга.

Мне стало дурно. Еще одно из тех филантропических деяний Урсулы, которые неизменно влекли за собой катастрофические последствия, и я — один из соучастников. Решив пока что вынести за скобки вопрос о попугае, я обратил взгляд на гору ее багажа.

— Тебе в самом деле нужно столько вещей? — спросил я.— Или ты задумала прочно обосноваться в Лондоне?

— Глупости, милый, тут вещей всего на три дня, и я знала, что ты захочешь видеть меня красивой. Да я почти ничего не взяла, только самое необходимое. В конце концов, ты ведь не хочешь, чтобы я ходила голая?

— Воздержусь от ответа на этот вопрос, чтобы не изобличать себя,— ответил я.

Мы добрались до стоянки такси, где носильщик уложил вещи в багажник, после чего стал засовывать клетку с попугаем на заднее сиденье. При этом он имел неосторожность сказать Моисею: «Попка дурак» — на что попугай с поразительно четкой дикцией изложил, куда тому следует отправиться и что там делать, причем оба предложения были совершенно неосуществимы как в географическом, так и в биологическом смысле.

— По-твоему, этот попугай — подходящий подарок для священника со слабым здоровьем? — спросил я мою прелестную спутницу, когда такси взяло курс на «Клариджес».

Урсула удивленно обратила на меня магнетический взгляд своих синих глаз.

— Конечно,— сказала она.— Это ведь говорящий попугай.

— Знаю, что говорящий. Меня беспокоит, что он говорит. Словно по сигналу, Моисей снова заговорил:

— О-о-о, Чарли, дружок, давай еще раз, Чарли, дружок. О, я так люблю обниматься. Хе-хе-хе, что может быть лучше этого.

— Видишь,— заметил я.— Ты уверена, что такое твое благодеяние уместно?

— Ладно,— отозвалась Урсула,— я должна кое-что рассказать тебе о бедном старом преподобном Пендже. Он был приходским священником в Портель-кум-Харди, маленькой деревушке по соседству с нами, и у него были страшные неприятности с церковным хором.

— Хор был смешанный или только мальчики?

— Да-да, только мальчики. Разумеется, все обошлось бы, если бы речь шла только об одном маленьком хористе, но когда весь хор был вовлечен, жители деревни восстали. Они говорили, по-моему, совершенно правильно, что всему есть предел.

— И сколько же мальчиков было в этом хоре?

— Кажется, человек десять, точно не знаю. Но на мой взгляд, этот священник очень славный человек, напрасно они набросали ему в церкви черных шаров.

— Прямо в церкви? — заинтересовался я.

— Ну да,— не совсем уверенно сказала Урсула.— А может быть, белых, чтобы не испачкать церковь. Не знаю точно. Как бы то ни было, теперь он, бедняга, живет в комнатушке где-то в районе Кингз-Роуд, и я получила от него такое жалобное письмо, где он сообщает, что тяжело болен и ему не с кем поговорить. Потому я и привезла для него попугая.

— Поистине,— смиренно молвил я,— для священника с белыми шарами не может быть лучшего подарка, чем попугай-сквернослов.

— А что же еще,— отозвалась Урсула.— Не могла же я привезти ему юного хориста, верно? Сам рассуди, милый.

Я вздохнул:

— Почему ты решила остановиться в «Клариджес», а не в моей гостинице?

— Не нравится мне твоя гостиница, милый. Там от одного официанта всегда пахнет рыбьим жиром, к тому же мой папочка всегда останавливается в «Клариджес», сравнивает его с родным трактиром.

Моисей взъерошил свои перышки и обратился к нам:

— Сними штанишки, сними штанишки, дай поглядеть.

— А тебе не кажется, что твой священник предпочел бы маленького бессловесного хориста? — спросил я Урсулу.

— Глупости, милый. К тому же он мог бы угодить в тюрьму, если бессловесный.

— Кто бессловесный? — не понял я.

— Хорист. Кажется, это называется «обращение маломерок». Хотя я совершенно не понимаю, какое отношение маломерки имеют к хористам, ведь хористы поют в церкви, а маломерки продаются в магазине.

Как всегда при разговоре с Урсулой, я пришел в такое замешательство, что решил оставить эту тему и вернуться к началу.

— И когда же мы избавимся от Моисея? — осведомился я.

— Моисей знает,— сказал попугай.— Моисей знает... хе-хе-хе... сними штанишки, вот так, молодец.

— Завтра утром. Я думала прямо с утра отвезти его,— ответила Урсула.

— Моисей любит попку,— сообщил попугай.

— Я все еще считаю, что помешанный на сексе попугай — неподходящий подарок,— заметил я.— Кончится тем, что под влиянием этого распущенного Моисея преподобный Пендж помчится в собор Святого Павла в поисках юных хористов.

— Пошел ты...— посоветовал Моисей, уставившись на меня ярким глазом.

— Милый, преподобный Пендж не может никуда помчаться,— жалобно произнесла Урсула.— Он старый и очень слабый. Где ему угнаться за юными хористами. Он не может бегать так быстро. Их надо приводить к нему. Нет, я вовсе не предлагаю, чтобы так делали, но ты меня понимаешь.

— Понимаю... Удивляюсь только, почему ты не раздобыла для него овчарку.

— Овчарку? — удивилась Урсула.— Это еще зачем?

— Чтобы она загоняла для него юных хористов. Урсула сердито посмотрела на меня:

— Знаешь, милый, иногда мне кажется, что ты недостаточно серьезно смотришь на жизнь.

Я посмотрел на четыре чемодана Урсулы, на шляпную коробку, на Моисея в клетке, потом остановил свой взор на ее чудных глазах.

— Прости,— молвил я покаянно,— постараюсь впредь быть не таким легкомысленным.

— Вот и хорошо, милый,— отозвалась она.— Если в самом деле постараешься, будешь относиться к жизни так же серьезно, как я.

— Все силы приложу,— пообещал я.

Она просунула руку под мой локоть и чмокнула меня в щеку.

— Милый, правда, это будет что-то божественное,— мечтательно произнесла она.— Три дня в Лондоне с тобой — настоящий шик.

— Моисей любит попку,— напомнил попугай.

— Милый, я понимаю, что ты имеешь в виду,— задумчиво сказала Урсула.— Он явно помешан на разных частях тела.

— Не бери в голову,— ответил я.— Полагаю, то же можно сказать о преподобном Пендже. Уверен, они отлично поладят.

— Ты всегда меня успокаиваешь.— Она прижалась ко мне, глядя на меня своими огромными глазами.— Знаешь, когда у меня возникают какие-то сомнения, я всегда спрашиваю себя: «Как поступил бы Джерри?»

— И поступаешь наоборот.

— Нет, милый, не скромничай. Я во всем следую твоим советам.

Сомнительная похвала, если учесть, что старания Урсулы помочь людям производили такой же разрушительный эффект, как появление динозавра в посудной лавке.

— По правде говоря,— продолжала она,— в какой-то момент я даже подумывала о том, чтобы по-настоящему в тебя влюбиться, но затем решила, что не стоит.

— Боже! — воскликнул я.— И когда же именно был отсрочен мой приговор?

— Ну, это было довольно давно, на пляже под пирсом, когда мы купались вместе и ты сравнил мой зад с задом какого-то Рувима. Я тогда очень обиделась.

— Прости меня, ради Бога, сердце мое, но лучшие в мире художники писали херувимов в разных позах, и они смотрелись восхитительно.

— Какие такие художники? — подозрительно осведомилась она.

— Хотя бы самые знаменитые художники средневековья,— ответил я, жалея, что коснулся этой темы.

— Такие, как Поппичелли?

— Ну да. Он был мастер писать попки, отсюда такая фамилия, и он был бы в восторге от твоего зада.

— Нет, правда, милый? Это замечательно. Приятно знать, что в мире есть хоть один человек, которому нравится твой зад. Знаешь, ведь не так уж часто про зады говорят хорошие слова. Наверно, это потому, что зад всегда внизу. Во всем должна быть умеренность. Наверно, отсюда пошло выражение «держать свой зад под спудом», ведь если у тебя мягкое место, как у херубума, ты не станешь показывать его первому попавшемуся.

— Это очень старая английская поговорка,— уныло заметил я.

Одно время я подумывал о том, чтобы купить Урсуле словарь, но отказался от этой мысли, обнаружив, что она не знает толком, как пишутся произносимые слова.

Когда мы доехали до «Клариджес», дверцу такси живо открыл элегантный швейцар в цилиндре; зацепив пальцем в белой перчатке петлю наверху латунной клетки, он извлек ее из машины. Немедленно стало ясно, что Моисею понравилось разъезжать на такси и он был против того, чтобы это удовольствие прерывалось. Швейцар приподнял клетку вверх, чтобы лучше рассмотреть птицу, и уже приготовился сказать с улыбкой: «Попка дурак» — как Моисей вперил в него сверкающий взгляд и яростно выпалил: «Ты, выблядок, сын грязной потаскухи!» Это было сказано так громко и отчетливо, что швейцар попятился, точно наступил на грабли.

Урсула мигом выскользнула из машины.

— О, огромное спасибо, что вы взялись отнести Моисея! — воскликнула она, улыбаясь швейцару и включая на полную мощность свое обаяние.— Понимаете, он попугай и так замечательно умеет говорить. К сожалению, у него что-то неладно с глазами, это такая попугаячья болезнь, называется «паротит», и мы возили его к лучшим врачам, чтобы они определили, в чем дело. Понимаете, он принимает одних людей за других. Должно быть, принял вас за кого-то, кто ему чем-то сильно досадил. Он совершенно поправится, как только мы добудем для него новые очки.

— Моисей любит яички,— подхватил попугай.

Швейцар опешил — полученные им инструктажи совершенно не подготовили его к таким невероятным сценам.

— Мадам желает, чтобы я отнес эту говорящую птицу в ваш номер? — спросил он наконец.

— Да-да, пожалуйста,— сказала Урсула.— И весь этот багаж. Вы так любезны.

Она повернулась и наклонилась ко мне:

— Я совсем забыла захватить этот проклятый чехол... Когда накроешь клетку, он ничего не говорит. Придется купить другой. Пока, милый, увидимся за ленчем. Ровно в час в ресторане гостиницы «Дорчестер». Я жутко люблю тебя.

И, поцеловав меня, она последовала за Моисеем в «Клариджес». Попугай тем временем принялся петь сочным, звонким баритоном: «Как у мамки грудь одна, крошке мало молока. Не расти бедняге беби, не играть с большими в регби».

Я назвал водителю адрес моей гостиницы и откинулся на спинку сиденья, вытирая вспотевший лоб.

— Славная у тебя подружка, приятель,— заметил таксист.— Фигура, сказал бы я.

— И не одна, а полная колода,— отозвался я. Он рассмеялся:

— А этот попугай? Потеха! Я чуть не умер со смеха, слушая его. Настоящий порнографический попугай, провалиться мне на этом месте.

— Да уж, очаровательная парочка получилась,— едко заметил я.

— Ага,— подхватил водитель.— А вообще-то, если бы меня спросили, я предпочел бы попугая.

— Почему? — спросил я, малость оскорбленный таким пренебрежительным отношением к шарму Урсулы.

— Да ты сам посуди, приятель,— сказал такслст.— Если попугай тебе надоест, ему можно свернуть голову. А твоя леди как-никак слишком хороша, чтобы ее так приканчивать, верно?

— Верно,— вздохнул я.— Хотя такая мысль не однажды меня посещала.

Продолжая смеяться, он остановил машину у моей гостиницы и повернулся ко мне, ухмыляясь:

— Ты у нее на крючке, приятель, вот что я тебе скажу. Был у нас дома случай вроде этого с одной бродячей собакой... Я тогда жене так сказал: «Никаких чертовых псов, вези его в «Баттерсейский центр» для бездомных собак», так и сказал. Так нет же, приятель, представляешь себе, это был такой чертовски славный пес, что мы не могли с ним расстаться. Так и живет у нас до сих пор. Вот и с женщинами так же,— философически продолжал таксист.— Как попадешься к ним на крючок, уже не в силах с ними расстаться, так сказать. С тебя три фунта одиннадцать шиллингов и шесть пенсов, приятель, прошу.

— Беда в том,— ответил я ему, рассчитываясь,— что для нее еще не открыли никакого «Баттерсейского центра».

— Это верно,— отозвался он смеясь.— Придется держать ее дома. Удачи, приятель.

Поднявшись в номер, я разложил на кровати свой лучший костюм и чистую рубашку, присоединил к ним потрясающий галстук — нежданный подарок из Лиссабона от мужа моей сестры, проверил, целы ли мои носки и начищены ли ботинки. Посещение ресторана с Урсулой неизбежно оборачивалось для меня душевными травмами, посему я желал быть уверенным, что сам не нарушу никаких правил приличия. Дай Бог справиться с ее промашками...

Ровно в час я был в «Дорчестере» и уже поправлял галстук, ожидая перед входом в ресторан появления Урсулы, когда ко мне быстро подошел знакомый старший официант.

— Добрый день, Себастьян,— весело поздоровался я. - Добрый день, сэр. Мадам ждет вас за столиком.

Я насторожился. Урсула никогда не приходила вовремя, не говоря уже о том, чтобы явиться раньше времени. Себастьян проводил меня к столику на четыре персоны, однако Урсулы не было видно.

— Возможно, мадам вышла в туалетную комнату,— предположил Себастьян.

Я опустился на стул, придвинулся к столу вплотную и уперся ногами во что-то металлическое. Приподнял скатерть и увидел направленный на меня из клетки неприязненный взгляд Моисея. В двух колких словах он дал понять, где мне следует быть. Я похолодел. Себастьян, глядя на потолок, тщетно пытался спрятать улыбку за картой вин.

— Что это такое, черт побери? — спросил я.

— Если не ошибаюсь, это птица, принадлежащая мадам,— учтиво сообщил Себастьян.— Из семейства попугаев, насколько мне известно. Мадам принесла ее с собой и пожелала поместить под столом. Мне было сказано, что птицу зовут Моисей. Когда ее проносили через фойе, она... э... разговорилась, причем, учитывая ее имя, употребляла совсем не библейские слова.

— Будто я не знаю,— с горечью произнес я.— Но каким образом, черт возьми, вы ухитрились внести ее сюда, не оскорбив слух всех ваших гостей?

— При помощи обернутой вокруг клетки салфетки,— объяснил Себастьян.— Мадам сказала, что темнота действует на птицу успокаивающе, как снотворное, лишая, так сказать, дара речи. Похоже, так оно и есть. Если не считать услышанной вами реплики, она воздерживалась от замечаний с тех пор, как ее поместили под стол.

— Но зачем, черт возьми, она вообще принесла ее сю-вспылил я.

— Возможно, я ошибаюсь, сэр, но мне кажется, мадам решила сделать вам сюрприз.

— Сюрприз, мне? — фыркнул я.— Не нужна мне эта проклятая птица, хотя бы к ней приложили горшок золота!

— Должен сознаться...— начал Себастьян.— А вот и мадам. Она, несомненно, объяснит, зачем здесь очутился... э... Моисей, если мне будет позволено называть его только по имени.

Я отметил веселые искорки в его глазах.

— Себастьян,— сказал я,— мартини для мадам, двойное виски и минеральную воду для меня. Да, и если у вас есть настойка «боли-голова», принеси стаканчик для попугая.

Он поклонился и выдвинул стул для приближающейся к столу причины всех моих бед.

— Привет, милый! — воскликнула она.— Ты рад, что я нисколечко не задержалась?

— Вы оба не задержались,— зловеще произнес я. Урсула виновато попятилась.

— О, так ты уже видел Моисея? — осведомилась она с напускной беспечностью.

— Попробуй его не заметить,— едко вымолвил я.— Эта чертова клетка ободрала носки моих тщательно начищенных ботинок, и в левый ботинок непрерывно сыплется песок вместе с тем, что, насколько я разбираюсь в садоводстве, называется семечками. Впрочем, с такой же вероятностью это может быть пометом. С какой стати, позволь мне спросить, Моисей непременно должен участвовать в трапезе вместе с нами?

— Ну же, милый, не надо на меня сердиться. Ненавижу, когда ты начинаешь сердиться, кричать и фыркать, точно этот бун Ахиллес.

— Аттила,— поправил я, не в силах добавить, что вместо «бун» следовало сказать «гунн».

Устремленные на меня глаза Урсулы наполнились влагой, и две огромные слезы, яркие, как падающие звезды, скатились вниз по щекам.

— Милый,— хрипло заговорила она,— мне так тяжело пришлось, не будь так жесток со мной.

Я был уже готов смягчиться, когда она добавила: — И с бедным Моисеем.

К счастью, появившиеся в эту минуту напитки помешали мне высказать все, что я думал о «бедном Моисее». Я молча поднял свой бокал, а Урсула выжала из источников, что кроются «в непостижимых мужчине глубинах», еще две слезы невероятной величины. Сердце мое было готово растаять под действием такого проявления чувств (разумеется, ложного), но тут к нам подошел Себастьян, держа в руках меню.

— Сэр, мадам,— сказал он, вручая нам с легким поклоном по экземпляру,— сегодня мы можем предложить вам превосходные блюда. Очень хороши жареные почки молодого барашка, есть особенно крупные, сочные устрицы...

— А как насчет жареных попугаев? — перебил я его.— Желательно серых из Западной Африки.

Урсула свирепо уставилась на меня.

— Попугаев не едят,— сказала она.

— Почему же, в Западной Африке еще как едят,— возразил я.

— По поводу вашего вопроса, сэр,— мягко вмешался Себастьян.— В нашем меню нет попугаев. Нам объяснили, что у них жесткое, неудобоваримое мясо, кроме того, оно воздействует на человека так, что он начинает разговаривать во сне.

Мы с Урсулой рассмеялись, и за столом воцарился мир.

— Объясни мне все-таки, почему я должен завтракать в «Дорчестере» в обществе птицы, которую мой приятель таксист назвал порнографическим попугаем? — спросил я.

— Понимаешь, милый, он был благополучно доставлен в мой номер, хотя мне пришлось заплатить носильщику щедрые чаевые, потому что Моисей назвал его... ладно, неважно, как он его назвал. Как бы то ни было, мне понадобилось выйти за покупками, взять себе кое-что и фрукты для Моисея. Тут я заметила, что в его блюдечке не осталось воды, а он явно хотел пить, поэтому я налила ему водки с тоником из холодильника, который стоит в спальне...

— Что ты ему налила? — перебил я, не веря своим ушам.

— Водки с тоником, милый. Ты знаешь — то, что русские лодочники пьют там, на Вулгаре. Моряк, у которого я его купила, сказал, что Моисей только это и пьет. Так вот, должно быть, Моисей, бедняжка, умирал от жажды, потому что сразу все вылакал. После чего как будто задремал.

— Неудивительно,— заметил я.

— Я налила еще на случай, если он проснется и еще захочет пить.

— Еще?! — снова перебил я.— Сердце мое, ты сошла с ума.

— Почему? — удивилась Урсула.— Сама я водку не люблю, но это еще не значит, что должна отказывать ему. И вообще, с какой стати я должна подражать этим невоздержанным людям, которые учат других, как себя вести.

— Вот именно,— отозвался я.

— В этом заключаются истоки всех преступлений,— последовало несколько загадочное объяснение.— Когда посягают на гражданские права людей, делая их бесправными.

— И что ты сделала потом, когда залила ему шары? — осведомился я.

— Залила шары? Что это значит?

— Это такое выражение, означает, что ты напоила его так, что он стал буянить.

— Но он и не думал буянить,— торжествующе произнесла Урсула.— Моисей упал на пол клетки, и я страшно испугалась. Думала, он умер, пока не услышала, что он храпит.

— И что же было дальше? — поневоле увлекся я ее повествованием.

— Дальше я отправилась в универсам «Фортнум энд Мейсон», чтобы купить корм для Моисея.

— «Фортнум энд Мейсон»? Почему не в какую-нибудь зеленную лавку в ближайшем переулке?

— Чтобы люди потом видели, как я вхожу в «Клариджес» с кучей бумажных пакетов? Милый, ты соображаешь, о чем говоришь?

— Однако тебе ничто не помешало войти в «Клариджес» с клеткой, в которой попугай распевал похабные частушки,— заметил я.

— Но это совсем другое дело, милый. Моисей — птица. Будто ты не знаешь, что все англичане обожают животных.

— Готов побиться об заклад, что они сделали бы исключение для Моисея,— сказал я.— Ладно, продолжай. И что же ты купила в «Фортнуме»?

— Ну, у них там были фрукты и орехи, разумеется, и я купила ему большую коробку шоколадных конфет с ликером, так как знала, что он их любит. Но представь себе, милый, ты ведь знаешь, «Фортнум энд Мейсон» похваляются тем, что у них есть всё на свете?

— Они так говорят,— согласился я.

— Так вот, я их ущучила. У них не оказалось двух продуктов, про которые тот моряк говорил, что Моисей их особенно любит.

— И какие же это были продукты?

— Моряк говорил, что Моисей был не прочь пощипать крампеты и бристоль-ситиз.

Ладно, сказал я себе, крампет — не криминал, кто называет так пористые лепешки, кто подразумевает башку, но попадись мне в руки тот веселый морячок, я надолго уложил бы его на больничную койку: откуда бедной Урсуле знать, что жаргонное «бристоль-ситиз» означает «сиськи»...

— Ну? — поинтересовался я.

— Они ответили, что сейчас не сезон крампетов. Я первый раз услышала, что у крампетов бывает сезон. Это же не грибы, не куропатки, наконец.

— А что тебе сказали про второй продукт?

— Мне кажется, продавец не совсем понял, что я подразумеваю, потому что он посоветовал мне обратиться в секцию дамского белья.

— И что же ты сделала?

— Что — села на такси и поехала обратно в гостиницу. Спросила таксиста, не знает ли он, где я могу найти бристоль-ситиз. Он ответил, что знает только про те, которые у его жены, и она очень дорожит ими. А где она их достала, говорю. Он сказал, что они достались ей по наследству. Тем временем мы доехали до «Клариджес», и там дежурный администратор сообщил, что меня хотел бы увидеть управляющий. Этот управляющий — один из друзей моего папочки, я подумала, что он хочет преподнести мне цветы или еще что-нибудь, и сказала, пусть зайдет в мой номер через пять минут.

Она остановилась, посмотрела на пустой бокал; я подал знак официанту, что требуется добавка.

— И как только я вышла из лифта, сразу поняла, зачем понадобилась управляющему,— продолжила Урсула.

— Моисей?

— Ну да. Он проснулся и стал распевать самые ужасные песенки, какие только можно себе вообразить. Да так, что было слышно чуть ли не на всю гостиницу. Я подбежала к номеру, от расстройства уронила ключ, а когда нагнулась за ним, из корзины вывалились все мои пакеты, и апельсины покатились по полу. В эту минуту подошел управляющий.

Она пригубила мартини и посмотрела на меня глазами, полными слез.

— Честное слово, милый, мне в жизни еще не было так неловко. Мы с управляющим «Клариджес» ползаем на четвереньках, собирая апельсины, а из номера доносится голос Моисея, расйевающего мерзкую песенку про какую-то девицу с задом величиной с коляску мо-мо-мотоцикла.

Я сохранял серьезное выражение лица, не позволяя выплеснуться злорадному ликованию, которое наполнило мою душу, когда я представил себе картину, описанную Урсулой.

— Ну вот, мы вошли в номер, и, слава Богу, Моисей перестал петь. Вместо этого он посмотрел на управляющего и назвал его отродьем джигджигутки. Милый, что это такое? Я знаю про танец джига, а джиг-джига — это похоже на танго?

— Вроде того,— ответил я.— Этот танец изобрели в Порт-Саиде, чтобы... чтобы помочь морякам забыть, что они находятся далеко от своих любимых жен.

— О,— вымолвила Урсула, обдумывая мой бред.— Ладно, во всяком случае, управляющий был страшно мил. Сказал, что вовсе не против того, чтобы Моисей находился в моем номере, если бы только не это пение и сквернословие. Мол, другие постояльцы засыпали его жалобами, поэтому он вынужден просить меня удалить эту птицу. Вот я и привезла Моисея в «Дорчестер»... А что мне было еще делать? Всю дорогу сюда он пел и обзывал таксиста словами, которые я не стану повторять. В холле он вел себя так, что пришлось дать ему водки с тоником, и пока он пил, мы накрыли клетку салфеткой и поспешили внести сюда и поставить под стол. С той минуты он был паинькой.

— Дорогуша,— сказал я,— конечно, с твоей стороны очень мило приготовить преподобному Пенджу подарок в виде попугая. Но тебе не кажется, что чем скорее он его получит, тем лучше для всех нас?

— О, конечно! — отозвалась Урсула.— Когда ты пришел сюда, я как раз звонила Пенджи — он любит, чтобы его так называли,— сказала, что мы сегодня же привезем ему подарок, и он очень обрадовался.

— Слава Богу. Надеюсь, ты не говорила ему, что это за подарок?

— Что ты, милый, я хочу, чтобы это было для него сюрпризом.

— Не сомневаюсь, что так и будет,— заметил я.

Наш завтрак проходил в довольно нервозной обстановке, ибо на одну особу, сидевшую за третьим столиком от нас, то и дело накатывал громкий пронзительный смех. Всякий раз, когда ее разбирало веселье и она принималась ржать, мы с Урсулой подпрыгивали на стульях, потому что нам казалось, что это Моисею вздумалось петь. На Урсулу напала икота, и она была вынуждена попросить, чтобы ей принесли бокал уксуса — единственное, по ее словам, эффективное средство от этого недуга.

Наконец мы управились с трапезой, и возникла проблема — как вынести из ресторана клетку с Моисеем. Под руководством Себастьяна два официанта забрались под стол, чтобы обернуть салфетками клетку; должно быть, не один из посетителей ресторана спрашивал себя, что происходит... Наконец клетка была замаскирована, они вытащили ее из-под стола, и мы направились следом за ними к выходу — этакая траурная процессия, провожающая задрапированный белой материей куполовидный гроб. Все шло гладко, пока один из официантов не споткнулся о ножку стула, отчего пара салфеток соскользнула на пол. Моисей смерил отряд официантов ядовитым взглядом.

— Прожорливые педерасты,— громко произнес он, заставив всех находившихся в зале оторваться от еды и сосредоточить внимание на нас.

— Прожорливые выблядки,— продолжал Моисей, демонстрируя свое знание нехороших слов.

— Выносите его вон из зала, живо,— прошипел Себастьян.

Мы дружно обратились в бегство в ту самую минуту, когда Моисей приступил к пению.

Обнаружив в холле брошенный кем-то экземпляр «Тайме», я развернул газету, проделал в складке посередине дырку для кольца на клетке и накрыл Моисея в тот момент, когда он перешел ко второму куплету «Джуди О'Келли».

— Не очень-то подходящее комнатное животное, сэр, позвольте заметить,— сказал, улыбаясь, Себастьян.

Моисей замолчал.

— Мы отдадим его в хорошие руки,— ответил я.— Он будет жить вместе с одним священником.

— Вот уж не знал, что Церковь способна на такую широту взглядов,— заметил Себастьян.— Это что-то новое.

Урсула вышла из туалетной комнаты, неся две большие сумки.

— Спасибо вам за помощь и терпение,— поблагодарил я.

— Всегда...— начал он и вдруг остановился.

— Если вы собирались сказать «всегда к вашим услугам», лучше воздержитесь,— посоветовал я.— Одного такого раза в жизни довольно.

Посадив Урсулу и Моисея в такси, я забрался в машину следом за ними и назвал водителю адрес преподобного Пенджа.

— Милый, такой шикарный завтрак, огромное тебе спасибо,— сказала Урсула и поцеловала меня.— И спасибо, что ты был так добр к бедному Моисею.

Говоря, она копалась в своих сумках, проверяя, все ли на месте.

— Что у тебя там? — спросил я.

— Да так, кое-какие мелочи для бедного старика. Пара бутылок виски, я знаю, он не прочь выпить стаканчик, а у самого нет денег, чтобы купить. Немного корма для Моисея и его любимый напиток, а также разное чтиво для старины Пенджи.

Она вытащила «Таймс», «Дейли телеграф», свежий номер «Вог», «Панч» и, к величайшему моему удивлению, «Плейгерл».

— А это еще зачем? — воскликнул я.

— Понимаешь, милый, я задумала постепенно редебилитизировать его, помочь ему исправиться. Пусть начинает побольше думать о противоположном поле и поменьше о собственном. Вот и купила для него «Вог» и этот журнал, чтобы открыть ему глаза на пробелы в его жизни.

— А ты сама когда-нибудь заглядывала в «Плейгерл»?

— Нет,— ответила Урсула.— Разве это не обычный журнал для девочек?

— Посмотри,— мрачно предложил я.

Надо же было ей открыть журнал на центральной раскладной странице, где красовался весьма обнаженный, весьма зрелый и весьма крупный молодой мужчина.

— О Господи,— ужаснулась Урсула.— Боже мой!

— Вот именно,— откликнулся я.— Вряд ли такой журнал будет способствовать редебилитации старины Пенджи, верно?

— О, милый, слава Богу, что ты обратил на это внимание. Конечно, я не могу дарить ему этот журнал. Но что мне с ним сделать?

— Отвези потом обратно в «Клариджес», подари управляющему,— предложил я.

До самого дома преподобного Пенджа Урсула больше не разговаривала со мной, и возмутительный журнал был оставлен ею в машине.

Резиденция Пенджа (если здесь годится это слово) размещалась в одном из тех замечательных старых домов, что напоминают стоящую торчком коробку из-под обуви, с двумя квартирами на каждом этаже. Преподобный, как нам удалось установить, обитал на самом верху, так что нам пришлось одолеть четыре лестничных пролета, и с каждой ступенькой сумки Урсулы и клетка Моисея становились все тяжелее. Наконец мы остановились, запыхавшись, перед дверью с приколотой к ней карточкой с трогательным текстом: «Преподобный Мортимер Пендж XXX, преподаю английский язык, а также библейские тексты (англиканская церковь)».

Урсула постучалась, и преподобный Пендж распахнул дверь. Я совсем иначе представлял себе его внешность: сгорбленный, с кожей зеленовато-белого цвета, он походил на бледную из-за недостатка света в юном возрасте фасолину. На нем были большие роговые очки, полосатый фиолетово-белый свитер с высоким воротником и серые фланелевые брюки. Голову венчала всклокоченная седая шевелюра, и руки он держал перед собой, точно кролик, сидящий на задних лапах, причем кисти болтались, будто сломанные в запястьях.

— Урсула! — воскликнул он.— Любезное дитя мое, как я счастлив видеть тебя!

Он целомудренно прикоснулся губами к ее щеке.

— Познакомься с Джерри,— представила меня Урсула.

— Джерри — какое очаровательное имя, и какой очаровательный господин,— сказал Пендж, закатывая глаза.— Как же тебе повезло, моя девочка. Но входите же, прошу, пройдите в мою скромную обитель.

Его скромная обитель состояла из двух комнат, в одной размещалась кухня и отделенный от нее перегородкой душ, другая служила одновременно гостиной и спальней. На потертом ковре стояли два просиженных кресла и узкий диван, под которым я разглядел, к великой своей радости, огромный старинный ночной горшок, любовно расписанный гирляндами анютиных глазок и незабудок. Из окна преподобного Пенджа открывался красивый вид на маленький парк с платанами, цветочными клумбами, прудом с утками и скамейками для отдыха.

Урсула принялась извлекать из сумок свои дары, вид которых наполнял преподобного слезливой радостью. Под конец она смешала в стакане водку с тоником и наполнила поилку Моисея, приподняв уголок «Таймса». После чего, выждав несколько секунд, точно иллюзионист, сдернула с клетки газету, явив удивленному взору преподобного Моисея, утоляющего жажду.

— Попугай! — ахнул преподобный.— О, я всегда мечтал завести попугая! Он умеет говорить?

В ответ попугай оторвался от божественного русского напитка и уставился на преподобного Пенджа.

— Привет, старый пидер,— сказал Моисей, затем снова принялся накачиваться спиртным до одурения.

Преподобный Пендж расхохотался так, что от смеха слезы покатились по щекам.

— О, Урсула, дорогуша, ты не могла придумать лучшего подарка,— выдавил он из себя.

— Ты ведь жаловался, что тебе не с кем даже поговорить,— радостно отозвалась Урсула.

— Ты святая, дочь моя, честное слово, святая,— сказал преподобный.

А я мрачно подумал, что, доведись ему испытать мучения, какие выпали на мою долю с того часа, как я встретил утром Урсулу на вокзале, наверно, он не был бы так уверен в ее святости. Мы поболтали, откупорили, по настоянию преподобного, виски и чокнулись кто стаканом, кто треснутой чашкой, кто оловянной кружкой, после чего откланялись.

Последующие два дня я блаженствовал. Лондон тогда был чудесным городом, несмотря на военные шрамы. Находиться в Лондоне весной вместе с очаровательной подружкой было мечтой всякого молодого человека, но мало кому удавалось осуществить эту мечту. Я вернулся в Борнмут в отличном настроении.

Через десять дней зазвонил телефон.

— Милый, это я, Урсула.

— Как поживаешь, любимая? — спросил я, не подозревая, что на меня надвигается.

— О, чудесно. Но, милый, у меня к тебе будет просьба, исполнишь? Это страшно важно, чрезвычайно. Скажи, что исполнишь, милый, и я скажу, в чем дело. Обещаешь?

Мне следовало уже знать, чего можно ожидать от Урсулы.

— Конечно, обещаю,— ответил я, полагая, что речь идет о каком-нибудь пустяке.

— Хорошо,— медленно произнесла она.— Ты помнишь Моисея?

Я похолодел.

— Нет! — закричал я в трубку.— Нет, не впутывай меня больше ни в какие дела с этой проклятой птицей. Нет, нет, нет.

— Ты напрасно бранишься, милый,— сказала Урсула.— И ведь ты все равно уже обещал, значит, должен. Дай рассказать тебе, что случилось. Пендж попал в тюрьму.

— В тюрьму? За что?

— Боюсь, отчасти в этом виноват Моисей,— ответила она.— Понимаешь, Пендж брал с собой клетку с попугаем, когда выходил в тот красивый маленький парк посидеть на скамейке. И Моисей начинал говорить, и вокруг скамейки сразу собирались мальчишки.

Я застонал.

— И тогда Пендж спрашивал кого-нибудь из мальчиков, не хочет ли он посмотреть, как попугай выполняет акробатические номера, и тот мальчик, конечно, отвечал, что хочет. Тогда Пендж говорил, что для этого придется подняться в его квартиру, так как здесь он не может выпускать попугая из клетки: он может улететь. И мальчик поднимался вместе с Пенджи в его квартиру. Можешь сам представить себе, что там происходило.

— Живо представляю,— ответил я.— И сколько ему дали?

— Восемнадцать месяцев,— сообщила Урсула.— И я очень беспокоюсь, милый, за Пенджи, а еще я беспокоюсь за бедняжку Моисея. Ему не с кем поговорить, некому позаботиться о нем, покормить, дать водки. Хозяйка дома говорит, что больше не может его держать, муж возмущается тем, как Моисей сквернословит.

— А кто ее муж? Епископ?

— Кажется, докер,— сказала Урсула.— Но дело не в этом. Моисея надо спасать, и я подумала о тебе.

— Но послушай...— начал я.

— Милый, ты пообещал, и если нарушишь слово, я больше никогда не буду разговаривать с тобой. Я поехала бы сама, но сейчас не могу, занята организацией одного праздника.

Я вздохнул:

— Ладно, поеду... Но больше никогда ничего не буду тебе обещать, так и знай.

— Милый, я тебя обожаю. Ты самый шикарный мужчина, какого я знаю.

— И самый глупый,— добавил я.

Пришлось мне отправиться в путь. В поезде я намаялся с Моисеем, забыл припасти водку, и он горланил так, что проводник, ретивый христианин, позаботился о том, чтобы на центральном вокзале в Борнмуте меня ждала полиция. Пришлось мне объясняться, но я успел уже добыть немного водки в вагоне-ресторане и, продолжая оправдываться перед чинами, подливал Моисею, который жадно поглощал божественный нектар. Я спрашивал себя, сколько нужно спиртного, чтобы порешить попугая, и всей душой надеялся, что купленной мной водки хватит для этого...