"Мама на выданье" - читать интересную книгу автора (Даррелл Джеки)

Глава 6. Суд присяжных

Речной пароход «Долорес» сломался — как и положено речным пароходам — на полпути к месту назначения у Мериады, городишки с населением в две тысячи душ на берегу реки Парана. Казалось бы, для такого прегрешения не было никаких оснований: река здесь широкая, глубокая, тихая, ровное течение ускоряло наш ход. Меня это происшествие здорово встревожило, ведь в трюме, помимо всего прочего, находились два моих ягуара, двадцать обезьян и три десятка разных птиц и рептилий. Запасы продовольствия были рассчитаны на пятидневное плавание, и серьезная задержка грозила бедой. Оба ягуара, ручные, словно котята, обладали завидным аппетитом, и надо было слышать, какой жуткий негодующий вой они издавали, если нарушалось расписание их трехразового кормления.

Я пошел к капитану, смуглому коренастому крепышу с густыми черными усами и бровями, пышной шевелюрой и ослепительно белыми зубами, благоухающему духами «Пармская фиалка».

— Капитано,— сказал я,— извините, что беспокою вас, но хотелось бы знать, сколько примерно мы можем здесь простоять. Меня беспокоит проблема корма для моих животных.

Он очень выразительно, как это умеют делать латиноамериканцы, пожал плечами и воздел глаза к небу:

— Сеньор, я ничего не могу вам сказать. Говорят, что эту распроклятую деталь в машине, которая сломалась, можно починить в городской кузнице, но я в этом сомневаюсь. Если с ремонтом ничего не выйдет, придется посылать за новой деталью в порт, откуда мы вышли.

— Вы уже распорядились позвонить туда?

— Нет.— Капитан снова пожал плечами.— Связь не работает. Говорят, наладят только завтра.

— Ладно, я отправлюсь в город, постараюсь добыть корм для моих бичо. Вы уж без меня не отплывайте, хорошо?

Он рассмеялся:

— Не бойтесь, сеньор. Знаете что, я пошлю с вами двоих индиос, чтобы помогли вам нести что добудете. Все равно им сейчас нечего делать.

Вместе с двумя выделенными мне индейцами я направился в центр города, где, как и следовало ожидать, располагался рынок. Индейцы были самые настоящие, парагвайские, щуплые, с кожей медного цвета, прямыми черными волосами и глазами цвета черной смородины. Нагрузившись бананами, авокадо, апельсинами, ананасами, четырьмя козьими ногами и четырнадцатью живыми курами, мы возвратились на «Долорес». Там я разместил припасы в трюме, отбился от попыток ягуаров затеять со мной возню и поднялся обратно на палубу, где с удивлением увидел, что на одном из ветхих шезлонгов, призванных скрашивать путешествие пассажирам, возлежит некий джентльмен. Большинство этих шезлонгов обветшали настолько, что вы опасались не то что сидеть — прикасаться к ним. Тем не менее упомянутый джентльмен ухитрился найти экземпляр, который не рассыпался под весом человека. Завидев меня, незнакомец встал, снял огромную соломенную шляпу и протянул мне руку, здороваясь.

— Дорогой сэр,— сказал он на отличном английском языке,— позвольте приветствовать вас в Мериаде, хотя эта задержка, несомненно, раздражает вас. Меня зовут Мен-тон, Джеймс Ментон, а вы, очевидно, мистер Даррелл?

Я признался, что это так, с удивлением разглядывая его. Каштановые с проседью волосы джентльмена были заплетены в косички, которые спадали до самых ягодиц, где были связаны вместе кожаным ремешком, украшенным синим камнем. Огромные усы, борода и брови не были знакомы, насколько я мог судить, с ножницами, однако отличались безупречной чистотой. Большие зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он как-то странно подрагивал, напрашиваясь на сравнение с притаившимся в кустах возбужденным хищником.

— Так вот, дружище,— продолжал он,— я поспешил сюда, на «Долорес», как только услышал, что вы находитесь на борту, чтобы пригласить вас к себе. Я знаю, что такое эти речные пароходы — жуткая вонь, кругом машинное масло, грязь, никаких удобств, а пища такая, словно ее отвергли обитатели ближайшего свинарника. Я верно говорю?

Я вынужден был согласиться с ним. Мой пароход вполне соответствовал, а в чем-то даже превосходил его описание.

— Итак,— он показал рукой,— вон за теми деревьями находится мой дом. Чудесная веранда, восхитительные старомодные вентиляторы, похожие на голландские ветряные мельницы, сетки от насекомых, престарелая немецкая служанка, которая бесподобно готовит, а еще, дружище, самые удобные в мире гамаки, привезенные лично мной из Гайаны. Нигде не спится так, как в них, уж вы мне поверьте.

— Вы рассказываете так, что невозможно устоять,— улыбнулся я.

— Однако должен сразу признаться.— Он поднял дрожащую руку.— Мое желание видеть вас своим гостем продиктовано эгоистичными мотивами. Понимаете, здесь совершенно не с кем общаться, я говорю о настоящем общении. Люди извне тут не задерживаются. Невольно чувствуешь себя одиноко.

Я поглядел на полуразрушенный причал, на покрытую нефтяной пленкой воду, в которой плавали банки из-под пива и еще более отвратительный мусор, на тощих псов, рыскающих по берегу в поисках добычи. По пути на рынок я уже насмотрелся на обветшалые постройки и населяющих городок оборванцев.

— Да уж, вряд ли сюда манит туристов,— сказал я.— С удовольствием приму ваше приглашение, мистер Ментон.

— О, просто Джеймс, умоляю! — воскликнул он.

— Но в пять часов я должен вернуться на пароход, чтобы покормить животных.

— Животных?

— Ну да, я ловлю животных для зоопарков в Европе. У меня здесь в трюме куча зверей.

— Поразительно, какое необычное занятие! — восхитился он.

Учитывая то, что он поведал мне позднее, такая его реакция представляется мне странной...

— Пойду соберу кое-какие вещи,— сказал я.— Я быстро.

— Позвольте спросить,— поспешно осведомился он,— мне очень неловко, но у вас случайно нет виски! Понимаете, я неосмотрительно израсходовал свой запас, и в местном магазине виски кончилось, так что пополнение прибудет только с пароходом на следующей неделе. Знаю, это звучит ужасно...

Он не договорил.

— Ничего, ничего,— ответил я.— Представьте себе, именно здесь, в Парагвае, я обнаружил совсем неплохое виски с неожиданным названием «Денди Динмонт». Очень мягкий вкус. Везу шесть ящиков для друзей в Аргентине, потому что зелье под названием «Старый контрабандист», которым торгуют в Буэнос-Айресе, годится только очищать от ржавчины старую посуду. Я захвачу «Денди», скажете свое мнение.

— О, вы слишком любезны. Сейчас приведу пару индейцев, чтобы помогли нести ваши вещи,— сказал он и, дергаясь пуще прежнего под своим волосяным покровом, заковылял на берег.

Собрав кое-какое имущество, которое могло пригодиться, пока буду гостить у Джеймса Ментона, я вытащил из-под койки один из шести ящиков с «Динмонтом» и вручил их улыбающимся индейцам, ожидавшим у входа в мою крохотную грязную каюту. Как только они вышли на палубу, Джеймс ужасно засуетился. Было очевидно, что больше всего его заботит сохранность виски, он наставлял носильщиков поосторожней обращаться с «ящиком сеньора», как будто речь шла о чаше со святой водой. Всю дорогу до его дома он донимал своими указаниями гибких индейцев, которые уверенно шагали, неся на плечах божественный нектар.

— Осторожно, не споткнитесь об этот корень... А сейчас будет скользкий участок... Осторожно, ветка... Смотрите — бревно...— твердил он, дергаясь всем телом, пока мы не поднялись по ступенькам на деревянную веранду, где носильщики благополучно спустили ящик на стол.

Дом Джеймса Ментона представлял собой обшитое досками двухэтажное строение с огромными окнами, снабженными ставнями, и с упомянутой верандой вдоль всего первого этажа. Для страховки от капризов реки Парана дом опирался на толстые деревянные сваи трехметровой высоты. В саду (если слово это годится для описания зарослей перед домом) росли манго, авокадо, апельсины и локва, за которыми можно было рассмотреть поблескивающие струи Параны.

— А теперь,— произнес Джеймс, и голос его дрожал не меньше, чем руки,— совершим небольшое возлияние — с вашего разрешения, конечно. Тост в честь вашего прибытия.

С этими словами он вскрыл ящик и извлек бутылку, причем руки его дрожали так, что казалось — он сейчас выронит ее. Я осторожно разжал его пальцы и забрал бутылку.

— Странно,— сказал я,— они даже изобразили на наклейке терьера денди динмонт. Интересно, почему выбрали такую малоизвестную породу?

Я поставил бутылку на стол рядом с ящиком; хозяин дома глядел на нее как завороженный, потом вдруг вздрогнул, словно очнулся от сна.

— Анна! — крикнул он.— Анна, неси стаканы!

Из комнат донеслось какое-то бормотание, затем появилась, неся поднос с двумя стаканами, коренастая женщина с собранными в пучок седыми волосами, из которых торчал лес шпилек. Ей можно было дать и сорок, и девяносто лет; суровое лицо и холодный взгляд давали повод заключить, что часть жизни она провела в качестве надзирательницы в каком-нибудь из наименее приятных концлагерей. Анна внимательно посмотрела на бутылку с виски и на ящик, откуда бутылка была извлечена.

— Не забывайте, что говорит герр доктор,— произнесла она зловещим тоном.

— Полно, Анна,— одернул ее Джеймс.— Мистеру Дарреллу вовсе не интересно слушать всякий вздор.

Анна с ворчанием удалилась, а Джеймс свинтил с бутылки колпачок и, лихо жонглируя — причем в один момент мне показалось, что сейчас он разобьет оба стакана горлышком бутылки,— налил умеренную порцию мне и почти полный стакан себе. Я обратил внимание на то, что он левша,— факт, который неизменно озадачивает вас, когда вы видите, что человек пишет или наливает что-то «не той рукой».

— Никогда не разбавляю содовой,— сообщил он виноватым тоном.— Только портит вкус. Ну так добро пожаловать!

Я еще только поднес стакан к губам, а он уже опорожнил свой в три приема. Доковылял до кресла и упал в него, весь дрожа. Виски явно распускало его нервы, как вы распускаете старое вязание.

— Всегда говорю, что первый вечерний стакан — самый лучший,— сказал он, силясь улыбнуться со стучащими зубами.

— Согласен,— отозвался я, воздержавшись от уточнения, что еще только пять часов и до захода солнца далеко.— А сейчас пойду-ка я покормлю своих зверей и уложу их спать, а потом буду совсем свободен.

— Отлично, отлично,— рассеянно произнес хозяин, глядя не на меня, а на бутылку.

Мои подопечные, каждый по-своему, осудили меня, осыпали бранью, отчитали и отругали за то, что я на пять минут опоздал с кормлением. Впрочем, мало-помалу яростная критика бессердечного хозяина сменилась удовлетворенной работой челюстей, жующих мясо и фрукты и разгрызающих орехи.

Шагая обратно к дому вдоль берега и любуясь вилохвостыми мухоловками, которые гонялись за насекомыми, оправдывая свое название, я обратил внимание, что в небе по ту сторону реки собирается гроза. Огромные кучевые облака, черные, пурпурные и серо-голубые, точно персидские кошки, с белыми и желтыми когтями молний плыли в нашу сторону. Издалека доносились зловещие глухие раскаты грома.

— Погодите, мистер Даррелл, минутку! — окликнул меня чей-то голос.

Догоняя меня, по дорожке семенил приземистый человек с пухлым лицом, на котором выделялись усы с проседью и пронизывающие карие глаза. На нем был не первой чистоты мятый полотняный костюм, в руке он держал черную сумку, из одного кармана свисала, точно кишка, часть стетоскопа. Не надо было слыть гением дедукции, чтобы распознать в нем врача.

— Доктор Ларкин,— представился коротыш, пожимая мне руку.— Официально состою на службе в фирме «Таннин компани», но сверх того иногда оказываю помощь этим беднягам индейцам. Чертовы парагвайцы, чье высокомерие основано лишь на том, что в их праздных жилах течет капля-другая испанской крови, отвратительно обращаются с индейцами. Тогда как индейцы — соль земли. Извините, что задерживаю, хотел только спросить, как себя чувствует Джеймс. Не видел его дня два, был слишком занят. Надеюсь, он в полном порядке?

— Что ж,— рассудительно произнес я,— если способность за тридцать секунд выпить стакан виски считать полным порядком...

— Черт возьми! — взорвался доктор Ларкин.— Кто дал ему это проклятое зелье? Я же всех здесь предупредил, чтобы не давали ему ни капли. Ни капли! Мне только-только удалось вывести его из запоя.

— Боюсь, преступник перед вами,— сокрушенно признался я.— Я не подозревал, что Джеймс алкоголик, и когда он пригласил меня остановиться у него, то заметил, что у него не осталось виски, а я кое-что припас для друзей в Буэнос-Айресе, вот и отдал ему ящик.

— Господи! Целый ящик! — воскликнул Ларкин.— После предыдущего запоя один Бог знает, что ему теперь станет мерещиться! Розовые слоны — пустяк перед тем, что было, когда я им занялся.

— Весьма сожалею,— сказал я.

— Я вас не виню. Вы совершили естественный добрый поступок. Об одном прошу: постарайтесь забрать остальные бутылки или хотя бы часть. Поверьте мне, хитрость этих типов не знает предела, когда они доходят до такой стадии. Мне туда нечего появляться вместе с вами. Красная тряпка для быка... Держите, вот моя визитная карточка, звоните, если что-то не заладится. Понимаете, у него бывают ужасные галлюцинации, но вы не обращайте внимания. Он станет пичкать вас всякими россказнями, так вы только поддакивайте, делайте вид, что всему верите. А я попробую заглянуть завтра, идет?

— Отлично, и простите, что я сорвал ваше лечение.

— Всех их не спасешь,— улыбнулся он и зашагал по своим делам.

Когда я вошел на веранду, Джеймс уже успел надраться. Бутылка была почти пуста, на донышке осталась самая малость. На столе стоял древний патефон, рядом с ним лежали старые пластинки. Было что-то жуткое в том, что он слушал не что-нибудь, а «Раскаяние мисс Отис» в исполнении братьев Миллз.

— Дружище,— сказал Джеймс, поспешно наливая себе виски.— Дружище, управился со своими делами? Эта бутылка, похоже, пуста, не откупорить ли другую, а? Поехали!

Его руки уже не так дрожали, когда он налил нам обоим нормальную порцию.

С каждым часом Ментон все больше пьянел. Он почти не прикоснулся к превосходному обеду, приготовленному Анной, лишь сидел понуро у стола, сжимая в руке стакан и посматривая на бутылку.

— Скажи,— спросил я просто так, чтобы разговорить его,— как ты заполучил такой роскошный дом?

— Дом? Этот? Наследство. От тетушки. Дом и деньги на расходы, с тем чтобы я никогда больше не показывался в доброй старой Англии. Ей, видишь ли, не нравилась моя репутация. Не скажу, чтобы тогда она нравилась мне самому.

Он глотнул виски.

— Как по-твоему, чем я тогда занимался? Угадай! — посмотрел он на меня с хитринкой в своих зеленых глазах.

— Затрудняюсь сразу так определить,— ответил я.— Ты явно получил хорошее образование. Служил в Сити, предположим, или работал учителем, или находился на государственной службе...

— Что ж, ты почти угадал.— Он пьяно усмехнулся.— На государственной службе, это точно. Но учителем был. Особого рода. Ну, напрягись!

— Понятия не имею. В области просвещения столько разных должностей.

— Просвещения — хорошо сказано! Нет, мальчик мой, я учил убивать. Убивать профессионально,— добавил он, наливая себе почти полный стакан.

— Ты хочешь сказать, что обучал десантников, или морских пехотинцев, или еще кого-нибудь в этом роде?

Мне стало малость не по себе, хотелось скорей вернуться на пароход, в свою маленькую вонючую каюту.

— К черту десантников,— сказал он, глотая виски.— Нет, дружище, я учил вешать людей.

Ментон вдруг резко наклонил голову набок, весьма реалистично изображая висельника.

— Да-да, вот чему я учил. Учил завязывать узел, который творит чудеса. Узел — вот в чем суть. Узел, быстро отправляющий человека в вечность. Узел, причиняющий меньше хлопот, чем брачные узы.

— Ты хочешь сказать, что официально служил палачом?

— Не то чтобы служил — я был разъездным палачом. Разумеется, сам прошел обучение в Англии. Там мне приходилось в основном наблюдать и усваивать приемы. Это ведь настоящее искусство — сломать позвонки человеку так, чтобы он не страдал, понимаешь? Тут и без математики не обходится, понял? Для того чтобы человек падал прямо вниз, необходимо учитывать его рост, вес, толщину шеи. Настоящее искусство, как я тебе сказал.

Он смолк, весь передернулся и допил залпом виски.

— Вся беда в том,— продолжал Ментон срывающимся голосом,— что эти ублюдки не желают оставаться мертвыми. Не хотят отстать от меня. Какого черта не остаются там, где очутились, зачем возвращаются и безобразничают? Они же были осуждены, черт бы их побрал.

Зеленые глаза Джеймса наполнились слезами, которые поглощались его усами и бородой, как снежинки болотной травой.

— Почему не хотят оставить меня в покое? — спросил он меня с отчаянием в голосе.— Я ведь только выполнял мою работу.

— Ты хочешь сказать, что они тебе снятся?

— Снятся? Черта с два. Если бы они снились, док Ларкин выдал бы мне снадобье, от которого ты сразу отключаешься и не видишь никаких проклятых снов. Лучше бы снились, тогда док излечил бы меня.

— Значит, ты... э... как бы видишь их наяву?

Я не стал употреблять слово «галлюцинация», опасаясь обидеть его.

— Лучше я тебе все расскажу. Как я уже говорил, прошел обучение в конце войны. Мы тогда вздернули нескольких человек, и я, прости за выражение, набил себе руку. Так вот, сразу после войны набралось, естественно, немало кандидатов на виселицу, а в большинстве стран, сам понимаешь, таких, как Новая Гвинея, некоторые африканские страны, Малайзия, даже в Австралии, если взять Брисбен, не было своих палачей. Я говорю о настоящих палачах, высококвалифицированных, понимаешь? Ну, и стали меня посылать в командировки, и я вздергивал их пачками, когда накапливались кандидаты. А заодно обучал этому делу кого-нибудь из местных парней. Я был, так сказать, разъездным профессором смерти.

Он издал странный, отрывистый смешок, и еще несколько слезинок скатились по его щекам и растворились в усах. Наполнив свой стакан, он смерил взглядом, сколько еще осталось в бутылке.

— И вот однажды меня направили в один из городов Малайзии. Местная тюрьма была перенаселена, поэтому смертника перевезли в деревенское узилище, километрах в сорока от того города. Сам понимаешь, что это была за кутузка — шесть грязных камер, сержант и двое рядовых в охране. Сержант был парень ничего, только порядочный разгильдяй. Рядовые, как обычно, с тупыми рожами и еще более тупыми мозгами. В конце концов я установил виселицу как положено. Настал день казни. Я поднялся на рассвете, еще раз проверил виселицу и обнаружил, что сержант лежит мертвецки пьяный в постели с такой же пьяной шестнадцатилетней девчонкой. Разбудил рядовых, они, слава Богу, были трезвые, привели заключенного к виселице, я приготовил его и, как это заведено, спросил, хочет ли он что-нибудь сказать. Он, само собой, говорил только по-малайски, но один из рядовых кое-как перевел его ответ на английский. Сказал, дескать, тот человек утверждает, что он невиновен. Сам знаешь, большинство из них так говорит, так что я надел ему на голову колпак и проводил на тот свет. Раз-два — и готово.

Ментон опустил голову на лежащие на столе руки, и я увидел, как плечи его вздрогнули. Потом он поднял залитое слезами лицо и уставился на меня.

— Я не того повесил,— сказал он.

— Господи! — в ужасе воскликнул я.— И что ты сделал?

— А что я мог сделать? Я видел смертника через глазок в камере городской тюрьмы. Получил данные о его весе и росте, естественно, выяснил толщину шеи, форму головы — все, что было важно для меня. Но, черт возьми, как отличить одного язычника от другого, они все для меня были на одно лицо. А чертов сержант слишком надрался, чтобы сориентировать меня, его подчиненные вообще ничего не соображали.

— А бедняга не сопротивлялся, не кричал?

— Да нет, там в этих странах к смерти относятся очень спокойно.

Он налил себе еще стакан. «Интересно,— подумал я,— сколько бутылок осталось?»

— Можешь представить себе, какой шум поднялся, когда об этом случае стало известно. Заголовки в мировой печати: «Зверский палач», «Человек, убивающий ради собственного удовольствия», «Бессердечный кат», «Беспечный убийца» и так далее. Странно, что ты их не видел.

— Я находился в Африке, далековато от цивилизованного мира,— сообщил я; можно было добавить, что в то время я, скорее всего, базировался в деревне в шестидесяти километрах от ближайшего шоссе и нам не доставляли по утрам лондонскую «Таймс».

— В общем, на этом кончилась моя карьера. Разумеется, было проведено официальное расследование, мне приписали преступную халатность. Дескать, я должен был дождаться, когда сержант протрезвеет. А как я мог ждать? У меня был билет на самолет, командировка в другую страну. На мне висели другие кандидаты, что я мог поделать? — не очень вразумительно продолжал Ментон.— В общем, меня выгнали в три шеи. Моя тетушка, один из столпов церкви, была, разумеется, в ужасе. Выделила мне средства и отправила сюда. Это уже тогда началось, но я думал, черт подери, Парагвай так далеко, что сюда они за мной не последуют.

— Кто не последует? — спросил я озадаченно.

Он посмотрел на меня, и глаза его опять наполнились слезами.

— Да эти лица,— всхлипнул он.— Их чертовы лица.

Я промолчал, давая ему время взять себя в руки.

— Понимаешь, все началось однажды, когда я брился перед зеркалом. Гляжу — одна половина лица расплывается, будто не в фокусе. Ладно, пошел к своему лекарю, он направил меня к глазнику. Глазник ничего не нашел. А туман все сильнее, уже все лицо стало расплываться, я не мог толком бриться. И вдруг в один прекрасный день смотрю в зеркало и вижу не себя, а лицо О'Мары, первого, кого я повесил, это было где-то в Нигерии, он свою жену разрезал ножом на куски. Я так удивился, что продолжал таращиться на зеркало, и тут О'Мара ухмыльнулся, наклонил набок голову с высунутым языком, выпрямился, снова ухмыльнулся, подмигнул и пропал. Я решил, что это виски виновато. Ты, возможно, заметил, что я не прочь пропустить стаканчик-другой. Ладно, я принимаюсь бриться, в ту же минуту мое отражение расплывается и возникает лицо Дженкинса. Боже, как он глядел на меня!.. Со страха я выронил бритву. Дженкинса сменил Ю Линь, Ю Линя — Томсон, Томсона — Ранжит Синг и так далее. Всего я насчитал двенадцать рож. Помню, меня вырвало там в ванной и бросило в дрожь, как от малярии. Я понимал, что моему врачу об этом нельзя рассказывать, он в два счета отправит меня в психушку. Подумал, может быть, зеркало виновато, пошел и купил другое. Утром следующего дня они нашли его. Купил третье — та же история. Может, все дело в форме или размерах зеркала? Я потратил на них уйму денег — никакого проку, эти чертовы лица всюду возникали. Вот почему,— сказал Ментон, щупая свое лицо,— я так оброс.

— Но парикмахер...— начал я.

— Нет-нет,— перебил он меня.— Когда я вешал своего первого смертника, коснулся пальцами его шеи. Она была такая мягкая, теплая, бархатистая... Помню, я подумал: «Через тридцать секунд позвонки будут сломаны, и через несколько часов эта шея будет уже не теплая и бархатистая, а холодная, как баранина». Понимаешь, эта мысль почему-то потрясла меня. Здорово потрясла. С тех пор я не выношу, когда люди касаются моей шеи, моего горла. Мне делается не по себе. Глупо, конечно, но никуда не денешься. Какие там парикмахеры... Но ты поверил мне — поверил в то, что я рассказывал про зеркала?

— Конечно, поверил,— постарался я ответить возможно убедительнее.— Ты явно видел что-то, что тебя пугало.

Он снова наполнил свой стакан, потом поглядел на часы:

— Сегодня состоится заседание совета, хочу раз навсегда разобраться с этим делом. Мне нельзя опаздывать. И я должен быть трезвым. Они хитроумные, как Макиавелли. Но у нас есть еще немного времени. Пошли покажу тебе кое-что.

Неся стакан с виски так осторожно, будто это была капельница, он завел меня в коридор, куда выходили две огромные двойные двери. Ментон отпер их, распахнул и включил яркий свет, исходивший из огромной люстры в центре потолка. Передо мной была большая комната, длиной около двенадцати, шириной около шести метров, и во всю ее длину протянулся великолепный отполированный стол из розового дерева. По бокам стола размещались двенадцать кресел, по шести с каждой стороны, а в дальнем конце стояло тринадцатое — массивное, резное, из розового дерева, с толстыми подлокотниками. На стене за ним висело гигантское зеркало в золотой раме, отражающее стол, стулья и люстру над ними. Замечательная комната, но больше всего меня поразило обилие зеркал самой разной формы и величины, от высоких продолговатых до предназначенных для ванной комнаты и совсем маленьких, из женских пудрениц. Круглые, овальные, квадратные, даже треугольные зеркала, одни в резных рамах, другие в простеньких деревянных, третьи в голой хромированной стали. Лишь одна черта объединяла все зеркала — каждое было прибито к стене толстым железным гвоздем, от шляпки которого расходились лучами трещины.

— Видишь? — сказал Джеймс, слегка покачиваясь и показывая рукой на зеркала.— Вон сколько перебрал. Все равно пролезают, точно крысы в стог сена. Кто верит, что разбитое зеркало приносит несчастье, для того тут на стенах тысяча лет невезения. Ха! Мое несчастье постигло меня до того, как я их разбил.

Он удивленно посмотрел на свой пустой стакан, потом поглядел на часы.

— Пошли выпьем еще,— позвал он меня.— У меня еще вагон времени.

Тут я заметил, что перед каждым креслом, вплотную придвинутым к столу, кроме тринадцатого, на столешнице помещена карточка с напечатанной фамилией. Испытывая смутное предчувствие, я успел, прежде чем он погасил свет, прочесть некоторые: О'Мара, Ранжит Синг, Дженкинс — это все были люди, которых он, по его словам, казнил. Джеймс говорил про заседание совета, мне же увиденное напомнило скорее комнату для членов суда присяжных. Суда в составе двенадцати покойников... Я содрогнулся; хоть бы он не предложил мйе присутствовать на заседании в роли наблюдателя...

Ментон тщательно закрыл двойные двери, и мы вышли на веранду. Гроза нависла прямо над нами, силясь истребить весь дом, обрушивая на него громовые раскаты, царапая когтями молний желоба, так что из них сыпались искры, плюясь дождем, который барабанил по крыше, заглушая кваканье лягушек. Нам с Джеймсом приходилось чуть ли не кричать, чтобы слышать друг друга.

— Пройдет,— заметил Ментон, наливая нам виски.— Эти грозы ненадолго.

Однако гроза не хотела униматься. Тучи застыли над нами, будто прикованные, словно знали, что здесь произойдет нечто жуткое, и желали участвовать в этом. Так кошка, припав к полу, следит за полумертвой мышью, ожидая, когда та шевельнется.

Джеймс поглядел на часы.

— Мне пора!— крикнул он.— Извини, но это важное заседание. Ты ведь знаешь, куда отнесли твои вещи? Так вот, если мы станем очень шуметь, постучи по полу. Впрочем, ты вряд ли нас услышишь при таком грохоте.

Он поднялся, с виду совершенно трезвый, самый любезный хозяин на свете.

— Еще раз извини, но, сам понимаешь, мне очень важно разобраться с этим делом.

— Конечно, понимаю,— отозвался я.

Джеймс Ментон возвратился в таинственную комнату с множеством разбитых зеркал, а я поднялся в отведенную мне обитель, где висел огромный гайанский гамак. На нем лежало сложенное вчетверо одеяло из шерсти викуньи, мягкое и легкое, как паутина, теплое, как печка. Раздевшись, я закутался в него, тихо вышел и присел на лестничной площадке. Гроза еще раз попыталась пропороть молнией дом, и после очередного раската грома я услышал голос Ментона:

— Поймите, я ведь состоял на государственной службе, был служителем правосудия. Не я вынес вам приговор, Дженкинс, это сделали присяжные и судьи... почему бы вам не тиранить их... Потому что я вас казнил? Но неужели вы не понимаете, мне платили за то, чтобы я вас вешал... вы были виновны... Да-да, виновны, черт возьми, ее тело нашли в багажнике вашей машины, на ноже обнаружили отпечатки ваших пальцев, на вашей одежде была ее кровь... косвенные доказательства, черт бы их взял. Нет, я никому не сказал, что вы обгадились перед тем, как я вас вздернул. Так что не говорите...

Новый раскат грома длился так долго, что я не расслышал конец фразы. Когда же он стих, до моего слуха донеслось звяканье бутылки о стакан. Других голосов не было, только хозяина дома.

— Тебе отлично известно, Ю Линь, это был несчастный случай. Я полчаса разглядывал тебя через глазок, но ты сидел на полу, скорчившись, и я не видел, что у тебя такая тонкая шея. Пойми, профессионал вешает так, что голова не отрывается... Знаю, что это было для тебя бесчестьем...

Удар грома, скрежет и лязг — молния сшибла одну из водосточных труб.

Около двух часов сидел я на лестничной площадке, слушая, как Ментон спорит со своими жертвами под сотрясающие дом раскаты грома, от которых я чувствовал себя так, будто превратился в игральную кость в пластмассовом стакане. Один раз тихонько спустился на веранду и налил себе виски, после чего вернулся наверх, продолжая слушать.

— Хорошо! Хорошо! — прокричал он наконец.— Десять минут так десять — на вынесение приговора. А я за это время выпью и обдумаю свой приговор.

Я отступил назад, а он быстро вышел из комнаты внизу, закрыл двери и выбежал по коридору на веранду. Присоединиться к нему, сославшись на бессонницу? Не стоит, сказал я себе, услышав, как он наливает виски и принимается ходить взад-вперед, что-то бормоча.

Гроза как будто удалилась, только дождь дробно стучал по стенам дома да изредка поблескивали золотистые молнии. Внезапно Джеймс Ментон вновь появился в коридоре, сжимая в руке неразлучный стакан. Ворвался в комнату, встреченный ярким светом, и захлопнул двойную дверь.

— Ну, джентльмены, если можно вас так называть, вы обдумали свое решение?

Я шагнул вперед, чтобы лучше слышать, в ту же минуту сидевшая в засаде гроза обрушила на дом удар грома, превосходящий силой все предыдущие. Когда он стих, я услышал голос Ментона:

— Так вот каков ваш приговор? Ладно, я скажу, что думаю о вас, кровавая шайка. Вы получили то, что заслужили. У вас мозги — как у малолетних недоумков. Вас непременно следовало убить, и я рад, черт возьми, что мне поручили вас вздернуть. Я горжусь, слышите, горжусь, что освободил мир от такого отребья...

Новый раскат грома заглушил его тираду.

— Не восстанавливай их против себя, болван,— услышал я собственный голос. Как будто его воображаемые присяжные существовали во плоти...

Гром не унимался, и голоса Ментона больше не было слышно. Потом до моего слуха донесся храп, я решил, что виски сделало свое дело и Джеймс уснул за столом, и сам улегся на гамак. Должен, однако, признаться, что спалось мне плохо.

Проснувшись утром, я тотчас прошел в спальню Джеймса. Его гамак висел наподобие огромного белого стручка, лишенного семян. Тогда я спустился в темный коридор и постучал в двойные двери:

— Джеймс! Это я, Джерри. Можно войти?

Никакого ответа. Я потрогал ручку, дверь была заперта. Нажал на нее плечом — кажется, не слишком крепкая... Отступив на шаг, ударил каблуком по замочной скважине. Со второго удара дверь распахнулась, и меня ослепил свет включенной люстры. Я вошел, осмотрелся. В огромном зеркале в дальнем конце помещения увидел отражение полированной столешницы с карточками, кресла по бокам стола. А на месте тринадцатого кресла — висящее на привязанной к потолочной балке веревке тело Джеймса Ментона. Жуткая картина... Его кресло лежало на боку подле стола. Видимо, он поставил его (или кто-то другой поставил?) на стол, укрепил наверху веревку, надел петлю на шею и выбил пинком кресло у себя из-под ног (или кто-то другой выбил?). Было видно, что он мертв; тем не менее я считал своим долгом снять его, сходил на кухню и нашел там острый нож.

Поднатужившись, я поднял на стол тяжелое кресло. Вблизи покойник выглядел еще менее привлекательно, не говоря уже об отвратительном запахе испражнений. На бороде и усах запеклась вытекшая из носа кровь. Пришлось приподнять его, чтобы перерезать веревку, и в лицо мне пахнуло таким перегаром, что меня чуть не стошнило. При этом кресло подо мной скользнуло по гладкой столешнице, точно камень по льду, и я шлепнулся на пол в обнимку с мертвым телом. На беду, я очутился сверху, от моего веса из Джеймса вышла с противным бульканьем еще порция кала; к тому же петля вокруг шеи ослабла и изо рта покойника вырвалось зловонное дыхание. Я вскочил на ноги и выбежал на кухню, где меня вывернуло наизнанку.

Поразмыслив, я решил, что лучше всего позвонить доктору Ларкину. Он почти сразу взял трубку, хотя еще только-только рассвело.

— Си, докторио Ларкин. Куэн хабла?

— Это я, Джерри.

— Что там натворил Джеймс?

— Вчера вечером у него были жуткие галлюцинации, и утром я обнаружил его повешенным.

— В том смысле, что он повесился сам? — настороженно спросил Ларкин.

— Э... да, полагаю, что сам. Я снял его. Он мертв. Узел помещался под правым ухом, так что он скорее задохнулся, чем сломал позвонки.

— Узел не на месте?.. А еще называл себя опытным палачом.

— Так ведь он был совсем пьян, к тому же левша,— объяснил я, сам продолжая себя спрашивать, кто мог сделать так, что Ментона постигла самая мучительная смерть.

— Послушай,— сказал Ларкин,— живо убирайся оттуда. Собери вещи и возвращайся на «Долорес». Я слышал, пароход отчаливает через час. Не дожидайся, чтобы тебя арестовали.

— Арестовали — за что, помилуй Бог?

— В Парагвае для ареста гринго всегда найдется повод. Тебе хочется до конца года торчать в тюрьме, пока кучка местных законников будет разбираться с тобой?

— Нет,— твердо ответил я.

— Ну так делай, как я сказал,— собери вещи и дуй на пароход. Я сейчас приду и доложу в полицию, что сам вынул его из петли. Олл райт?

— Олл райт,— отозвался я.

— Да, послушай, Даррелл, случаем там не осталось виски?

— Две бутылки чудом уцелели.

— Оставь их на столе на веранде, если можно.

— Твой гонорар? — поинтересовался я.

— Нет, это для начальника полиции. Прощай.— Он бросил трубку.

Я живо собрал свой нехитрый скарб, сбежал по лестнице и с удивлением увидел ожидающего внизу улыбающегося индейца.

— Капитане... пароход... гудбай,— сказал он.

Я вручил ему вещи и жестом показал, чтобы он шел вперед. Хотелось проверить еще одну вещь, которую я успел заметить мельком. Войдя снова в большую комнату, где лежало на полу опухшее, обезображенное тело бедняги Джеймса Ментона, я поглядел на стол и с легким содроганием увидел, что не ошибался. Все двенадцать кресел были повернуты так, будто сидевшие в них люди хотели лучше видеть. Видеть что? Казнь?..