"Александр Студитский. Ущелье Батырлар-Джол [NF]" - читать интересную книгу автора

Он кивнул головой Анатолию Петровичу и вышел на дорогу.
ПЕТРЕНКО остановился у своих делянок, недовольный, раздраженный.
Разговоры с директором на темы о наследственности, о переделке природы
растений всегда вызывали в нем смутное ощущение какой-то стены, какого-то
непроницаемого занавеса, сквозь который не проходят слова убеждения.
Затхлая академическая ученость, прочно замкнувшаяся в своей
ограниченности, словно теряла слух, когда раздавался голос опыта,
практики. Петренко недоумевал, как можно было не понимать и не принимать в
расчет при выведении новых сортов растений могучего действия внешних
условий - света, температуры, влажности, состава почвы. В его сознании не
укладывалась мысль, что изменения живых существ, вызываемые этими
условиями, - это одно, а наследственность - другое. Так думал директор
станции Мирович. И как ни старался Петренко поколебать эти его воззрения,
Анатолий Петрович оставался при своем убеждении.
Оно росло и укреплялось долгими годами работы над растительными
организмами в тиши лабораторий, теплиц и вегетационных домиков... Мирович
был физиологом растений и смотрел на практиков-растениеводов,
воспитанников Тимирязевской академии, с недосягаемых высот своего
университетского образования. Оно подавляло его самого и мешало критически
относиться к необозримому потоку необычных новостей, щедро льющихся со
страниц иностранных журналов. В большую заслугу себе, как директору
станции, Мирович ставил то, что ему удалось подписаться на множество
зарубежных изданий.
Вечерами, поднимая голову от микроскопа, Петренко бросал взгляд на окно
директорского кабинета. И неизменно видел одну и ту же картину: лампу,
горящую на столе, развернутую тетрадь журнала и голову Мировича в тени
зеленого абажура. Директор читал. А наутро являлся в лабораторию Григория
Степановича с новыми подкреплениями своих воззрений.
Спорить было бесполезно. Петренко мог только удивляться, как живучи
представления, рожденные более полувека назад без всякой основы и выросшие
в полном отрыве от животворных сил практики и все более и более
расходящиеся с данными лабораторного эксперимента.
Знакомство с этими представлениями Петренко получил еще на первых
курсах Тимирязевки. Вчерашнему колхознику, привыкшему к бережному,
заботливому уходу за основой колхозного благополучия - семенными полями, -
были странны и непонятны законы, утверждающие, что никакой уход не в
состоянии изменить наследственность, заключенную в семени. Петренко ломал
голову над правилами, утверждающими, что и при скрещивании растений
наследственность не меняется, таится до следующего скрещивания в особых
частицах тела и проявляется только в следующих поколениях, когда вдруг во
внуках выступают неизменные черты дедов и бабок. Это называлось
"расщеплением признаков".
Наследственность в этих книгах изображалась крупинками особого
вещества, необычайной стойкости и неизменности. Вещество менялось не более
одного раза в пять тысяч лет. А изменения животных и растений достигались
бесчисленными комбинациями в этих неизменных крупинках. Петренко
чувствовал, что он словно глупеет от этой науки, которая вместо власти над
природой сообщала ему бессилие и беспомощность перед ее косностью.
Откровение пришло совершенно неожиданно. Он уже переходил на четвертый
курс, когда в руки ему попался скромно изданный томик работ Мичурина.