"Профессор Вильчур" - читать интересную книгу автора (Доленга-Мостович Тадеуш)Глава 12Поезд из Вены приходил в девять двадцать. В девять часов Кольский был уже на вокзале, позвонив предварительно в клинику, что задержится на час. Он купил в киоске несколько роз и сейчас стоял с ними на перроне. Он стеснялся этих роз и самому себе казался смешным мальчишкой, который на свидание с любимой идет с цветами. В сущности, он не знал, зачем пришел сюда. Это не имело никакого смысла. Следовало просто проигнорировать депешу пани Нины. Что ей взбрело в голову прислать телеграмму с сообщением о времени своего приезда! И, во всяком случае, он мог прийти на вокзал официально, без этих глупых цветов, просто для того, чтобы встретить жену шефа. Хорошо было бы еще захватить с собой кого-нибудь из молодых коллег. – Что она себе позволяет, – думал он. – Она, видимо, считает, что я влюблен в нее. Я должен сказать ей откровенно, что нет. В этот момент ему казалось, что он ненавидит пани Нину. По существу, чувства, которые он питал к ней, были для него непонятны: какое-то смешение страха, интереса и довольно значительной дозы желания. Она действовала ему на нервы, умела действовать. Иногда у него складывалось впечатление, что эта красивая женщина играет с ним, как с фокстерьером. В разговоре с ней он чувствовал себя просто узником. Своими вопросами она как бы диктовала ответы. И при этом ее глаза: холодные, зоркие, пристально наблюдающие… Он боялся их. И только, когда она прикрывала их веками (делала это удивительно: спокойно, лениво, поднимая зрачки вверх), к нему возвращалась уверенность. Целуясь, она всегда закрывала глаза. И даже тогда его мучило сомнение, что пани Нина только притворяется. Если бы она действительно желала его, то уже давно стала бы его любовницей. По правде говоря, он к этому не стремился. Он не раз ловил себя на чувстве страха перед тем, что когда-то все-таки должно было случиться, страха и отвращения. У него не было никаких доказательств, но он знал, что пани Нина – женщина злая, и чувствовал, что ее отношение к нему продиктовано только спортивным интересом. Но он не сумел найти в себе смелости сказать ей об этом открыто. Перед отъездом она встречалась с ним довольно часто: два-три раза в неделю. Вместе ходили на прогулки в Лазенки или в Ботанический сад. Если была плохая погода, то просиживали в кафе. Однажды она сказала: – Завтра я приду к вам: мне хочется взглянуть, как вы живете. Он вынужден был делать вид счастливого человека, а вообще был немало озадачен. Купив какие-то фрукты и бутылку вина, он старательно навел порядок в своей квартире, убирая все предметы, которые могли ей не понравиться. Она должна была прийти в пять, но не пришла. Около шести часов она позвонила, сообщив: – Ежи дома, и у меня нет ни малейшей возможности выйти. Нам не повезло. Вы не сердитесь на меня? Сердился ли он?! Он так обрадовался, что чуть было не сказал ей, что благословил профессора за то, что тот сидит дома. Кольский облегченно вздохнул и написал длинное письмо Люции. Спустя несколько дней пани Нина пригласила его к себе. Поскольку он знал, что Добранецкого в это время не будет дома, его переполнял страх. К счастью, все ограничилось только поцелуями. Он сам не понимал, почему боится этой женщины. Собственно говоря, ему следовало найти ситуацию для легкого романа, но ему казалось, что роман с пани Ниной стал бы для него постоянным заключением, он бы оказался в абсолютной зависимости от нее. И хотя она привлекала его как своей оригинальностью, так и красотой и интеллигентностью, он предпочитал демонстрировать в ее глазах мальчишескую несмелость и наивность, нежели вести себя как мужчина. И вот сейчас эти цветы, эти нелепые цветы. За несколько минут перед приходом поезда он начал оглядываться в поисках места, куда бы их выбросить. К сожалению, везде было много народу. Нельзя было выглядеть смешным, выбрасывая свежие цветы. Возможно, кто-нибудь видел, как он покупал их, а если и не видел, все равно каждый бы догадался о мотивах такого поступка. Кольский был взбешен. В довершение всего на соседнем перроне он увидел панну Зажецкую. Он не раскланялся, делая вид, что не заметил ее, но его кольнула мысль: – Конечно, эта гусыня сейчас же напишет Люции, что видела меня на вокзале стоящим как идиот с цветами. Этого только и недоставало. Наконец, подошел поезд. В окне спального вагона стояла пани Нина. Она показалась ему, как и всякий раз, еще более красивой, чем тот образ, который он носил в своей памяти. Она встретила его обворожительной улыбкой и нежным, многозначительным пожатием руки. Панна Зажецкая, как назло, стояла напротив и смотрела на них с вызывающей наглостью. У вокзала их ждал большой лимузин Добранецких. Только сидя в машине, Кольский заметил, что не вручил Нине цветы и сейчас неловко мнет их в руках. Она тоже обратила на это внимание и сама протянула руку, сказав: – Как вы добры, ведь это мой любимый цвет. Вы знаете, в моем представлении каждый цвет связан с определенным чувством. Этот цвет означает для меня тоску. Вы тосковали обо мне?.. – Разумеется, – ответил он. – Это очень мило с вашей стороны, – она с нежностью посмотрела на него и кончиками пальцев провела по его губам. Он перевел дыхание и спросил: – Как чувствует себя пан профессор? Выражение лица пани Нины сразу изменилось. – Ой, вы знаете, я, действительно, обеспокоена: усиливаются головные боли и часто им овладевает меланхолия. Мне даже не хотелось оставлять его одного, и я бы не приехала в Варшаву, если бы не… Она многозначительно улыбнулась и сжала его руку. Он поднес ее руку к губам. – Я рад, что вы приехали. Он сам не знал, говорит ли он искренне. Он не мог не согласиться с тем, что близость этой женщины возбуждала его всегда, она действовала на него, как электрический ток. В ее движениях было что-то кошачье, какая-то мягкость и коварство. Она пользовалась крепкими духами, а кожа у нее была удивительно гладкой. Она наклонила к нему голову, как бы подставляя губы для поцелуя. – Шофер, – буркнул он вполголоса. – Я так неосторожна, – сказала она, будто раскаиваясь. – К счастью, вы всегда обо всем помните. Ему это понравилось. – По крайней мере, стараюсь. – Вы знаете, меня иногда злит это ваше постоянное присутствие духа. Неужели вы никогда не способны забыться?.. Он сделал неуверенное движение рукой. – Ну, почему же, думаю, что это может со мной случиться… – Но до сих пор не случилось? Он задумался и вспомнил ситуацию, когда в лаборатории он до боли сжал руку Люции и был тогда почти без сознания. – Надо держать себя в руках, – проговорил он сдавленно. – Ох, уж эти мне мужчины! Не могу понять, за что мы вас любим. Вы рассудочны, безгранично рассудочны, а ведь вся прелесть жизни основана на умении забыть о правах, обязанностях, фактах, предметах. Нужно уметь жить собой, собой и кем-то другим. Автомобиль приближался к Фраскатти. – Вот мы и на месте, – доложил Кольский. – Вы, вероятно, приляжете, чтобы отдохнуть после дороги? Она откровенно запротестовала. – Вовсе нет, я не устала и прекрасно спала. Мне нигде так хорошо не спится, как в вагоне. Видимо, я создана для путешествий. Вы любите путешествовать? – До настоящего времени я путешествовал очень мало: один раз был в Венеции и раз в Берлине, но, признаюсь, езда в вагоне для меня очень мучительна. Она улыбнулась. – Боже мой, у нас такие различные привычки. Единственное, что меня утешает, это что 1еs extremites se touchent (противоположности притягиваются (франц.)). Машина остановилась у дверей особняка, из которого выбежал слуга. Шофер открыл багажник и вынул чемоданы. Кольский снял шляпу. – Позвольте с вами попрощаться… – Но это исключено, – сказала она с притворным негодованием, – вы позавтракаете со мной. – Но я уже позавтракал. – Ах, эгоист! И только поэтому вы обрекаете меня на одиночество? Она взяла его под руку и направилась к двери. – Вам придется созерцать ужасную картину насыщения изголодавшегося существа. Людей сытых ничто так не раздражает, как наблюдать за процессом насыщения голодных. – Если это касается вас, то об этом не может быть и речи, но… – Какое же но вы нашли еще? – Я уже должен быть в клинике. – "Конь готов и оружие, девушка ты моя, обними, дай меч"… Не будьте же смешным с этим вашим благоговением перед обязанностями. Обойдутся без вас. – К сожалению, – начал он, но она прервала. – К сожалению, вы не хотите быть добрым по отношению ко мне. Не отказывайте же, пустой дом – это кошмар! Сразу по возвращении я буду чувствовать себя ужасно. С меня уже хватит обязательности. Это департамент моего мужа. Будьте, по крайней мере, снисходительны ко мне и милы. Пойдемте, пойдемте же! Уже находясь в холле, он сказал: – Я обещал быть, меня ждут. – Значит, сообщите по телефону, что какой-то пациент или какая-то пациентка задержали вас в городе. Может ведь пациентка срочно нуждаться в вашем присутствии, не правда ли? Она улыбнулась и добавила: – А я как раз срочно нуждаюсь в вашем присутствии, пан доктор. Он также не мог не улыбнуться. – Я не заметил этого. Вы выглядите превосходно. – Ах, однако вы заметили это?.. За это вам полагается награда. Она оглянулась: никого из слуг не было. Поднявшись на цыпочки, она поцеловала его в губы. – Это ваш гонорар, оплаченный авансом. Сейчас медицинская этика не позволит вам оставить пациентку без опеки. Ему действительно нужно было быть в больнице, но он не мог убедить ее в этом. Она была настроена весело и фривольно. В конце концов в клинику можно было в самом деле позвонить. – Оставьте свою шляпу, – настаивала она, – и пойдемте. В столовой слуга уже успел поставить второй прибор. – Сейчас вы должны меня смиренно подождать, – говорила она, пощипывая полу его пиджака. – В вагоне было все-таки много пыли. Я приму ванну, но это займет у меня не более десяти минут, а вы можете за это время позвонить в клинику и придумать какую-нибудь католическую выдумку, чтобы оправдаться. Телефон был перенесен в спальню. Нина умышленно не закрыла дверь ванны. Все уже, видимо, было готово, так как через минуту Кольский услышал плеск воды. Он поговорил со старшей сестрой, пани Зачиньской, выдал распоряжения по всем своим больным и сказал, что важные дела задерживают его в городе. Когда спустя пять минут он положил трубку, то услышал голос пани Нины: – Вы уже закончили? – Да. – Ну, вот видите, что значит ваша мания величия. Вам казалось, что клиника развалится на куски, если вы не придете, а оказалось, что без вас там прекрасно обойдутся. – Прекрасно не прекрасно, но я должен там быть. Если позволите, я подожду вас в холле. – Хорошо, но прежде подайте мне, пожалуйста, банный халат, только прошу вас на меня не смотреть. Кольский оглянулся вокруг. – Но здесь нет никакого халата. – Разумеется, халат здесь, но он далеко от меня висит, и я не могу его достать. – Как же я его вам подам? – спросил он озабоченным голосом. Она громко рассмеялась. – Ох, пан Янек, пан Янек! Вы просто войдете в ванную, снимете халат с вешалки и подадите его мне. Разве для вас как для врача вид женщины… неодетой является чем-то чрезвычайным? – Вовсе нет, – ответил он, подумав. – Но я здесь не в роли врача. – А в иной роли вы никогда не видели голой женщины? Он был крайне сконфужен и только спустя какое-то время ответил: – Во всяком случае, я не могу сказать этого о таких женщинах, которых… уважаю, которые требуют уважения. Видимо, это развеселило ее еще больше, так как она продолжала смеяться. – Уверяю вас, ни одна женщина, которая может показаться мужчине без одежды, не требует от него уважения. Ну, так дайте же мне этот халат! Иного выхода не оставалось, нужно было выполнить ее желание. Он закусил губу и вошел в ванную. Это была довольно большая комната, выложенная розовым кафелем. К счастью, ванна находилась в противоположном углу, а халат здесь, у дверей. Он старался не смотреть на нее, хотя не мог скрыть своей растерянности. Она сидела в ванне со сложенными на груди руками. Нельзя было не заметить покатость ее плеч и нежный бронзовый загар. Пытаясь справиться с ненужной поспешностью, он снял халат и приблизился к ванне. – Прошу вас, – сказал он охрипшим голосом. – Осторожно, не окуните его в воду! Ах, какой же вы негодный, зачем смотрите на меня? Я же просила вас… Она говорила с притворным негодованием. – Я вовсе не смотрю на вас. – Он нахмурил брови. – Так закройте глаза и подайте мне халат. Он подчинился ее приказу и тотчас же услышал всплеск воды, а затем почувствовал, как удерживаемый им банный халат наполняется ее горячим телом. – Спасибо, – непринужденно сказала она. Завернулась в халат и в одно мгновение обвила его шею руками. – Ты очарователен с этой своей стыдливостью, – прошептала она и поцеловала его в ухо. – С этого момента будешь считать меня распущенной? – Ну, что опять? – запротестовал он. Он увидел совсем близко ее зеленые, искрящиеся, любопытные и изучающие глаза. Она коснулась губами его подбородка. – Ты всегда тщательно выбрит. Ну, хорошо, подождите меня в холле. Когда он поспешно вышел из ванной комнаты, она крикнула ему вслед: – Вы не обидитесь на меня, если к завтраку я приду в халате? Так не хочется одеваться. – Пожалуйста, прошу вас. – Вы действительно просите? – спросила она наступательно. – Мне всегда казалось, что я вам безразлична… – Неверно казалось, – ответил он неуверенно. – Через пять минут я буду готова. И действительно, ее не пришлось ждать дольше. Она появилась в светло-зеленом халатике. Он заметил, что в поспешности она оставила на одной щеке больше румян, чем на другой. Несмотря на это, она выглядела обворожительно. Завтракала с аппетитом, не прекращая разговаривать. В какой-то момент неожиданно бросила вопрос: – Ну, и что там происходит с вашей докторшей? Она произнесла это как-то легковесно, и Кольский сразу ощетинился. – Не знаю. Ее нет в Варшаве. – И вы не переписываетесь? – Нет, – соврал он. Она нежно положила свою ладонь на его руку. Многое бы отдал он за то, если бы смог резко сбросить ее. – Вот видите, я говорила вам, что это пройдет. Время делает свое. – Вероятно, – проворчал он неохотно. Он был глубоко уязвлен ее словами и лихорадочно искал способ отмщения. Непонятно почему ему пришла в голову мысль, что ей будет неприятно, если он уличит ее в каких-то близких отношениях с ротмистром Корсаком, – он видел его в доме Добранецких довольно часто. По правде говоря, ротмистр вел себя весьма благопристойно, однако нельзя было не заметить, что его красота, безусловно, редкая, и темперамент нравились женщинам. – Вы с такой же легкостью забудете ротмистра Корсака? – произнес он после паузы. Она пристально посмотрела на него. – Что вы имеете в виду? Он пожал плечами. – Ничего. Она непринужденно рассмеялась. – Вы знаете, я была бы оскорблена вашим упреком, если бы не его абсолютная беспредметность и если бы я не была уверена в том, что вы об этом осведомлены. Кольский опустил, глаза. Естественно, уличить пани Нину в том, что у нее роман с ротмистром, было равносильно тому, что у нее роман с первым встречным. Он понимал, что его злая шутка не удалась, и проворчал: – Это вовсе не был упрек. Улыбка не сходила с ее лица. – Конечно, был и с определенной точки зрения произвел на меня приятное впечатление. – Приятное впечатление? – удивился он. – Представьте себе. Это послужило доказательством того, что вы ревнуете меня. Он оцепенел, но справился с собой и сказал: – О ревности здесь не может быть и речи. – Вам так тяжело признаться в этом?.. Неужели это так стыдно ревновать меня?.. Он молча стоял, опустив голову. Пани Нина встала, приблизилась к нему, деликатно двумя руками подняла его голову и, наклонившись к нему так близко, что он слышал ее дыхание, спросила: – Неужто я так непривлекательна и настолько некрасива?.. Он покраснел. И снова его поразила ее красота и какое-то неодолимое очарование, исходящее из контраста чувственности губ и ноздрей и холода больших зеленых глаз. – Вы прекрасны, – произнес он тихо. Кончиками пальцев она нежно коснулась его волос и лица и прошептала: – Я так тосковала без вас… Из соседней комнаты послышались шаги слуги. Она отпрянула и сменила тон: – Жарко здесь. Пойдемте в библиотеку, там прохладнее всего. Окна в библиотеке были наполовину завешены тяжелыми шторами из дамаста. Здесь царили приятная прохлада и полумрак. Она указала ему место на удобной широкой софе. Кольский сделал вид, что не заметил ее жеста, и выбрал мягкое кожаное кресло. Но пани Нина была очень опытной женщиной, чтобы обратить на это внимание. Она закурила и, прохаживаясь по комнате, начала рассказывать ему о своем пребывании за границей, о людях, с которыми она там познакомилась, о развлечениях и о сделанных ею наблюдениях. Самым удивительным из них было то, что она впервые тосковала, действительно тосковала по родным местам. Она умела рассказывать интересно. Светло-зеленый халатик изысканно подчеркивал прекрасные формы ее тела, и глаза Кольского, как и все его внимание, невольно были прикованы к ней. В какой-то момент она отложила папиросу и села на широкий подлокотник кресла. Опираясь на плечо Кольского, она продолжала говорить с таким выражением лица, точно это положение для нее было чем-то наиболее естественным: – Это самое удивительное чувство из всех, какие я знаю, – тоска. Человеку кажется, что он полностью поглощен новыми делами. И вдруг ослепительный блеск: чье-то лицо, чьи-то глаза, чьи-то губы и руки. Ощущаешь их на себе с мучительной реальностью, и приходит сознание, что все, что нас окружает, не имеет никакого значения, безразлично, даже неприятно, а неприятно потому, что отдаляет нас от этих рук, от этих губ. Знаком ли ты с этой болью в сердце, почти физической болью, которая проходит через сердце мгновенной короткой волной?.. Кольский поддался убедительности ее слов и тона. В мгновение ока он не только вспомнил бесконечные минуты тоски по Люции, но и почувствовал эту тоску сейчас… Ее сердце… ее ясный, теплый взгляд… Ее губы… Когда она говорила, казалось, что в них складывались слова, точно осязаемые формы из какого-то невидимого пластилина… Губы, которых он никогда не целовал и которых уже никогда не коснется… Боль, пронизывающая физическая боль в сердце… Как хорошо она это сказала!.. Откуда она все это знает? Как верно она умеет все выразить!.. Она действительно показалась ему сейчас единственным существом на свете, которое способно понять его трагедию. Ведь в начале сближения она с такой убежденностью ему говорила о том, что душевные страдания можно преодолеть во сто крат легче, если мы встретим чью-то сердечную помощь, чей-то мудрый взгляд, чье-то глубокое чувство, если этот человек примет на себя часть наших огорчений. Как же он мог сомневаться в искренности ее слов, сказанных тогда ночью на балконе, в чувствах, о которых она говорила сейчас, в мудрости и знании человеческой души, которые открывал в ней с каждым разом? Не было ли безумием то, что он защищался от всего этого, вместо того чтобы принять этот дар со всей благодарностью и преданностью?.. Он молча протянул руку и нежно обнял ее. Она, точно ожидая этого, мягко и доверчиво передвинулась к нему на колени. – Я столько пережила там вдали от тебя, столько передумала, – тихо говорила она, едва касаясь щекой его виска. Бывали такие тяжелые дни ожиданий, дни бессмысленных надежд. Представь себе, мной овладевало тогда какое-то непонятное чувство, – я называла его предчувствием. Я ждала и надеялась, что ты сделаешь мне сюрприз и приедешь. Я знала, что это абсурд, смеялась сама над собой, но справиться с этим предчувствием не могла. Тогда у меня спрашивали, что со мной… Она замолчала и потом добавила: – А разве я знаю, что это такое? Сумею ли назвать? Как много существует значений, как много определений! Можно заблудиться в этом лесу, и не суметь выбрать, и не найти соответствующего слова. Говорить о чувствах – это все равно, что словами передавать музыкальное произведение. Немыслимо! Ты согласен? – Да-да, – подтвердил он и прижал ее крепче к себе. В висках стучало. Всем своим телом он ощущал только одно – близость ее тела. Она прильнула к его губам в долгом, упоительном и мучительном поцелуе… Она не оторвала губ и тогда, когда он встал и, неся ее на руках, положил на софу… С того дня, с тех часов, проведенных с Ниной в библиотеке, отношение Кольского к ней радикально изменилось. Он поверил ей, поверил, что она любит его, и, хотя в себе он не находил ответного чувства, ему хотелось выравнять их отношения подобием любви. Учитывая окружение, они не могли позволить себе встречаться слишком часто. Она приходила к нему два-три раза в неделю и оставалась довольно долго, не позволяя ему в эти дни исполнять свои обязанности по отношению к пациентам ни в клинике, ни вне ее. Да он и не сказал ей ни разу об этих обязанностях, даже малейшее упоминание о них было невозможно. С течением времени у него даже пропало желание как-нибудь урегулировать этот вопрос. Он все больше привыкал к Нине. Отношения с ней казались ему эффективным лекарством, а если не лекарством, то во всяком случае наркотиком, который заглушал в нем тоску по Люции. Ей он писал так же часто, как и прежде. И, возможно, когда писал эти письма, он чувствовал какую-то свою вину, а может быть, даже предательство, совершенное им. Это не имело никакого обоснования, однако словами полными нежности он хотел как бы искупить эту вину. Это были бесценные минуты, когда чувство любви к Люции овладевало им, как прежде. Это были такие моменты, когда он убеждался в ненужности своего романа с Ниной. Но роман этот уже вошел в его жизнь как естественная и неизбежная часть недельной программы. Если случалось иногда, что Нине что-нибудь мешало появиться в условленное время, он злился и не находил себе места. Более того, он стал замечать в себе признаки ревности. Случилось это во вторник. Она должна была прийти в шесть. Вообще она была пунктуальной и, если что-нибудь ей мешало, она всегда предупреждала письмом или по телефону. Было уже около семи, когда он решил позвонить ей сам. Трубку подняла служанка. Он представился и спросил, можно ли пригласить пани Нину. В ответ он услышал: – Сейчас доложу, пан доктор. Служанка знала его, а может быть, даже догадывалась, что их соединяют какие-то более близкие отношения. Видимо, она не предполагала, что пани хотела бы скрыть свое присутствие дома. Спустя несколько минут она вернулась и сообщила: – Извините, пан доктор, но пани нет дома. Она уехала в Константин. Я передам пани, что вы звонили. Он положил трубку совершенно уверенный в том, что его обманули. Он хорошо знал расположение комнат в особняке Добранецких и место, где находился телефонный аппарат, поэтому понимал, что служанка не могла не знать, что ее пани нет дома. Более того, она была уверена, что пани дома, потому что сказала, что доложит ей. По всей вероятности, она доложила и услышала от Нины распоряжение сообщить об отъезде в Константин. Его охватила злоба. Разумеется, вранье, но с какой целью?.. Цель могла быть только одна: другой мужчина. Странно было лишь то, почему Нина не позвонила сама, сообщая о своем отъезде, ведь таким образом она бы застраховала себя от возможного разоблачения. А он знал, что она была достаточно ловкой, чтобы организовать все как можно правдоподобнее. Ответ на его сомнения появился раньше, чем он ожидал. Появился он в образе посланца с письмом. На листке бумаги было написано лишь несколько слов: " Должна обязательно навестить Стефу в Константине. У нее опять сердечный приступ. Я в отчаянии, что не увижу тебя сегодня. Н." Доставая из кармана чаевые, он спросил гонца: – В котором часу вы получили это письмо? – В пять, но это не я получил, а мой коллега. Он не мог доставить и попросил меня, а я не подумал, что здесь что-нибудь важное. После ухода посланца Кольский еще раз прочитал письмо и презрительно отбросил его, но листок затрепетал в воздухе и, как бумеранг, упал ему под ноги. Он поднял его и разорвал на мелкие кусочки. – Значит, так!.. Так, дорогая пани! Ну, посмотрим. Он схватил шляпу и быстро спустился по ступенькам лестницы. Такси поблизости не было, и когда он, наконец, нашел его, то остыл уже настолько, что вместо Фраскатти сказал ехать в клинику. Его здесь не ждали, и, поскольку никого из старшего персонала не было, он застал в своем кабинете двух медсестер, попивавших кофе с пирожными в обществе какого-то незнакомого парня. Он был настолько переполнен злобой и желанием отомстить, что заорал на них: – По какому праву вы здесь?! Кто вы?! И что за попойки в моем кабинете?! Оторопевший юноша вскочил и с ужасом глядел на своих приятельниц, как бы ожидая от них спасения. Однако те молчали как заколдованные. – Разве вы не знаете, – все более резким тоном говорил Кольский, – что это недопустимо?! Что я не допущу чего-то подобного в клинике?! Это нарушение дисциплины, которое не пройдет вам даром! Клиника – это не место для оргий! Это не пивная! Сколько живу, не видел еще ничего подобного. – Извините нас, пожалуйста, пан доктор, – отозвалась одна из сестер, с трудом справляясь с дрожью в голосе. – Здесь не может быть никаких извинений. Прошу вас оставить мой кабинет, и немедленно! Они выбегали с такой поспешностью, что даже застряли в дверях. Кольский сел за стол и нажал кнопку звонка. В дверях появился санитар. – Что это, черт возьми, за порядки?! – крикнул Кольский. – Кто сегодня дежурит? – Доктор Пшемяновский. – Пригласите ко мне доктора. Спустя минуту перепуганный Пшемяновский появился в кабинете Кольского. Весть о том, что доктор Кольский застал в своем кабинете панну Будзыньскую и панну Колпевную вместе с их гостем, разошлась уже всюду, так что Пшемяновский сразу начал объясняться: – Я действительно ничего не знал, пан директор… Кольского с того момента, когда он стал выполнять функции доцента Ранцевича, называли директором. Обычно ему это нравилось, хотя официально он не имел этого титула. Сейчас, однако, он строго сказал: – Я никакой не директор, и вы, коллега, должны об этом знать. Но, к сожалению, вы очень мало интересуетесь тем, что происходит в клинике. Поэтому во время ваших дежурств возможен такой скандал, что в моем кабинете медсестры устраивают попойки с какими-то юнцами, приведенными из города. Я предупреждаю вас, что буду вынужден доложить об этом профессору Добранецкому после его возвращения в Варшаву. – Я был как раз на втором этаже при кровотечении… Кольский прервал его движением руки. – Я не прошу объяснений. Завтра будьте любезны вписать этот случай в персональную карточку обеих медсестер, отметив, что случилось это во время вашего дежурства… После ухода Пшемяновского Кольский стал нервно ходить взад-вперед по кабинету. Каждый раз, проходя мимо стола, он машинально тянулся к кусочку пирожного и не успел заметить, как съел все. Такое состояние собственной растерянности почти развеселило его и смягчило. Встретив во время вечернего обхода панну Будзыньскую, он сказал ей: – Вы посоветуйте своей подруге, чтобы она впредь так не поступала. На сей раз я не сделаю никаких выводов. Пшемяновскому он также дал понять, что инцидент исчерпан. И все же он вышел из клиники подавленный и съедаемый ревностью. По дороге домой промелькнула мысль, что у Нины, когда он ей звонил, был как раз этот ротмистр Корсак. Он просто готов был поклясться, хотя хорошо знал, что ротмистр в настоящее время находится на маневрах где-то в Малой Польше, в ее восточной части. Придя домой, он решил проверить и позвонил ротмистру. Раздались успокаивающие длинные гудки. Никто не поднимал трубку. Был уже первый час ночи. Квартира ротмистра была пуста. Он уже хотел положить трубку, как услышал заспанный и гневный голос: – Алло! – Могу ли я поговорить с ротмистром? – спросил Кольский, изменив голос. – Я слушаю, черт возьми, но вы не могли бы подобрать более подходящее время?! Кольский положил трубку и стал лихорадочно думать. Как поступить? Как отреагировать на несомненное предательство Нины?.. Правда, у него не было неопровержимых доказательств, но ему достаточно было своей уверенности. В первые минуты он хотел написать Нине письмо, длинное письмо, злое, оскорбительное и унижающее. В голову приходили ядовитые эпитеты, едкие сравнения, иронические упреки. Такое письмо было достойной местью. Однако заслуживает ли какой-то мести женщина типа Нины, трусливая, коварно изменяющая любовница? Ведь она могла с ним просто расстаться! Что касается ее моральных качеств, на этот счет у него уже не было никаких сомнений. Все казалось ясным: Нина отвела ему роль лишь заместителя на время отсутствия ротмистра Корсака. Да, достаточно короткого, холодного письма, без каких бы то ни было объяснений и оскорблений, письма, выдержанного в жестком безразличном тоне и перечеркивающего все окончательно. Он сел и написал: "Уважаемая пани! Ввиду случившегося считаю своим долгом сообщить Вам, что между нами все бесповоротно закончено. Я.К." Он прочел и пришел к выводу, что это не годится, порвал письмо на мелкие кусочки и написал второе: "Пани! Я всегда понимал, что то, что нас связывало, Вы считали случайным развлечением. Вчера Вы сочли удобным это развлечение закончить. Спешу сообщить Вам, что решение Ваше полностью одобряю. Прощайте. Я.К." Так было лучше. Здесь и определенный порыв, и непринужденность, и в то же время он давал ей возможность понять, что она его совсем не интересует. По правде говоря, не интересовала, однако мучился он всю ночь. Он поймал себя на мысли, что вот уже второй раз его отвергли. Отказалась от него Люция, на которой он мечтал жениться, которая была его первой и, как верил, последней любовью. Сейчас Нина бросила его ради другого мужчины. После этих двух поражений нетрудно было потерять веру в себя, нетрудно было прийти к убеждению, что как мужчина он может исполнять роль лишь случайного любовника. – Любовник, – думал он, – исполняющий обязанности любовника, и.о. любовника на период отпуска… Его самолюбие было болезненно уязвлено. – Но почему? – думал он, стоя перед зеркалом. – Я ведь молод, силен, вполне пристоен. Конечно, я не отличаюсь особой красотой, но меня всегда считали привлекательным. Я не отношусь к числу хлыщей, занимаю серьезную должность, хорошо зарабатываю и у меня определенное будущее. Никто не может мне отказать в образованности и интеллигентности. Так почему?.. Потеря Нины ударила не только по амбиции Кольского. Он все же привык к ней и хорошо знал, что какое-то время ему будет ее не хватать. Не так, разумеется, как не хватает Люции, но все же… На следующее утро он отправил письмо с сыном сторожа и пошел в клинику. День был исключительно тяжелый. Привезли несколько новых пациентов, которых нужно было сразу оперировать. Обе операционные были заняты с восьми утра до двух часов дня без перерыва. Мелкие операции Кольский провел сам, при четырех более сложных ассистировал Ранцевичу. Когда, наконец, он спустился в свой кабинет, нашел там записку с сообщением о том, что трижды звонила пани Добранецкая. Он смял этот листок и выбросил в корзину. Ему принесли обед. С аппетитом пообедав, он прилег на софу. Часы пробили три. У него было еще полчаса, чтобы отдохнуть. Кто-то постучал в дверь. – Войдите, – неохотно бросил Кольский. В кабинет вошла Нина. Он вскочил и потянулся к пиджаку, висевшему на спинке стула. Нина была неотразимой. Она смело смотрела ему в глаза. Лицо ее было величественно спокойным. Она медленно открыла сумочку, вынула из нее письмо Кольского и спросила почти надменно: – Что это значит? Он взглянул на письмо, точно увидел его впервые в жизни. Она держала его так, будто это было что-то омерзительное, ужасное, грязное, что берут в руки лишь для того, чтобы тотчас же выбросить. Он нахмурился и отвернулся. – Я спрашиваю: что означает это непонятное для меня письмо? Кольский посмотрел на нее с ненавистью: он понял, что эта женщина хочет воспользоваться тем, что у него нет никаких доказательств ее измены. Он тихо сказал: – Я думаю, что у нас нет поводов для дискуссии. Она пожала плечами. – Я не собираюсь дискутировать и не для этого пришла. Я бы хотела получить объяснения. Кольский молчал. – Я полагаю, что у меня есть на это право. Чтобы послать мне такое письмо, у тебя должны были быть какие-то доказательства. – Разумеется, были. – Можно ли мне узнать их? Он закусил губу. – Ты знаешь их гораздо лучше меня. Никакая комедия здесь уже не поможет, потому что мое решение окончательное. Она смерила его холодным взглядом и не без иронии спросила: – А откуда тебе известно, что я хочу повлиять на твое решение? Почему ты в этом так уверен? Кольский растерялся. – Тем лучше, лучше для нас обоих, – буркнул он. – Возможно, мой дорогой. Однако же ты понимаешь, что твое письмо меня оскорбило, и что я просто желаю удовлетворения в форме твоего объяснения, в котором ты не можешь мне отказать. – Я к твоим услугам, – ответил Кольский, не глядя на нее. – Если позволишь, я присяду? Он подвинул ей стул и сказал: – Ты изменяешь мне. Со вчерашнего дня у меня на этот счет нет никаких сомнений. – Никаких сомнений? – повторила она удивленно. – Ну-ну, слушаю тебя!.. – Да, – взорвался он, изменяешь. Когда я позвонил, чтобы узнать, почему ты опаздываешь, служанка ответила, что ты дома. – Так и сказала? – Сказала что-то равносильное этому. Она сказала, что сейчас пригласит тебя к телефону, а вернулась с сообщением, что ты уехала. Если бы ты действительно уехала, она не могла бы об этом не знать. Ты была дома и не одна. – Разумеется, – спокойно призналась Нина, – а в довершение всего была настолько наивна, что не предупредила службу об этом в случае твоего звонка. Он иронично рассмеялся. – О нет, ты не была наивной. Только ты не ожидала, что я позвоню, потому что была уверена в том, что я вовремя получил твое письмо. К сожалению, наиболее продуманные махинации иногда проваливаются: какая-то незначительная помеха – и все выходит наружу. Лицо ее не отражало даже следа обеспокоенности. Она спросила ровным тоном: – И что же вышло наружу? С выражением безразличия он сказал: – Зачем нам затрагивать эти неприятные дела? Я не хочу вмешиваться в твою личную жизнь. Сегодня я уже не вправе делать это, так зачем? – Так что же вышло наружу? – чеканя каждое свое слово, повторила она. Он поднял голову и, не глядя на нее, сказал совершенно безразличным тоном: – Если только непременно хочешь… Выяснилось то, что ты любовница ротмистра Корсака. Это он был у тебя вчера. Кольский говорил это не только с убежденностью, но и с какой-то ожесточенностью. Самым неожиданным на свете было для него в этот момент то, что Нина взорвалась долгим раскатистым смехом. – Ах, Янек, Янек! Мне должна льстить твоя ревность. К сожалению, в данном случае она совершенно беспредметна. Я думаю, что Корсак без большого сопротивления согласился бы на роль, которую ты ему приписываешь и, по крайней мере, на то, чтобы вообще быть в Варшаве, вместо того, чтобы мучиться на маневрах под Станиславом. Кольский покачал головой. – К сожалению, твой смех меня не убедил по той простой причине, что пан Корсак вообще не мучится на маневрах, а самым спокойным образом пребывает в Варшаве. Во второй половине дня вчера он был у тебя, а вечером – в собственной квартире, что я и проверил по телефону. На лице Нины отразилось искреннее удивление. – Но это же невозможно! Только позавчера я получила от него сообщение, где он пишет, что вернется не ранее чем через месяц. Это какое-то недоразумение. – Здесь нет никакого недоразумения, – возмутился Кольский. – Я не собираюсь скрывать это от тебя. После двенадцати я позвонил ему на квартиру и спросил, могу ли я поговорить с паном ротмистром. Я услышал ответ, что он у аппарата и возмущен, что ему ночью не дают спать. Нина усмехнулась. – Ты просил ротмистра? И назвал фамилию ротмистра? – Зачем же мне ее называть? Я не думаю, чтобы в одной квартире разместился целый эскадрон ротмистров. Какое-то время она снисходительно смотрела на него и, наконец, сказала, цедя слова сквозь зубы: – Эскадрон, разумеется, нет, а вот еще один мог быть, например ротмистр Супиньский, который на время отсутствия коллеги поселился в его квартире. Кольский несколько растерялся, хотя тотчас же заметил: – Это очень легко проверить. – Разумеется, – согласилась Нина. – Перед тобой телефон, а рядом лежит абонентная книга, позвони и спроси. Кольский подумал и ответил: – Если ты думаешь, что я этого не сделаю, то ты ошибаешься. В телефонной книге он нашел номер Корсака и позвонил. Он услышал какой-то незнакомый и грубый мужской голос, наверное ординарца. – Я бы хотел попросить ротмистра Корсака. – Пан ротмистр на маневрах, – ответил ординарец. – А ротмистра Супиньского? – Пан ротмистр будет только в четыре, – прозвучал ответ. Он пробормотал "спасибо" и положил трубку. Нина курила. Он действительно оказался в глупой ситуации. Для доказательства своих подозрений у него были два аргумента, и вот один из них рассыпался у него в руках. Оставался второй. Собственно говоря, и этого достаточно, чтобы убедиться в неверности Нины. Если у нее действительно не было близких отношений с ротмистром Корсаком, должен быть кто-то другой и он был наверняка – Кольский мог бы дать голову на отсечение. – Вы не могли бы нажать кнопку звонка? – обратилась к нему Нина. Он молча выполнил ее просьбу. В дверях появился санитар. – Пригласите, пожалуйста, моего шофера, – распорядилась она. Когда шофер вошел в кабинет, она спросила его: – Павловский, ты не помнишь, где я могла вчера оставить свою лису? – В машине пани не оставила, это точно. По приезде в гараж я убирал в машине и нашел бы. А вчера вы были только у парикмахера и в Константине… – Действительно, – прервала она его. – Мне кажется, что я оставила ее в Константине, поезжай и забери. Я вернусь домой пешком. – Слушаюсь, пани, – с усердием ответил шофер и вышел. В кабинете воцарилось молчание. Нина неторопливо докуривала папиросу. Тщательно загасив ее в пепельнице, она встала, с полуулыбкой на лице кивнула Кольскому головой и, не сказав ни слова, направилась к двери. Там она задержалась и холодно взглянула на него. – Нина! – позвал Кольский. – Чем могу служить? Он чувствовал себя виноватым, пристыженным, скомпрометированным, осмеянным. Он был уверен, что она изменила ему. Но подобная уверенность с точки зрения рассудка являлась ничем иным, как истерикой. Тени фальшивых улик, потому что это были лишь тени, принял за достаточные доказательства ее вины. В своем воображении он создал теорию, не имеющую никаких реальных оснований, попросту высосал все из пальца. Унизил эту женщину, которая – он должен был себе признаться – сама снизошла до того, чтобы отдаться ему. Снизошла, хотя ее общественное положение, красота и культура предоставляли ей неограниченные возможности в выборе любовника. Ей следовало влепить ему пощечину за его подозрения, проигнорировать молчанием. Она проявила к нему снисхождение уже тем, что захотела объясниться, и сделала это так по-джентльменски, так изысканно и так болезненно, что это подействовало сильнее пощечины. Он вел себя как грубиян, как ревнивый сопляк. – Нина! – начал он. – Я должен извиниться перед тобой. Я действительно поступил весьма опрометчиво и незаслуженно тебя оскорбил. Ты можешь меня простить? Она иронически усмехнулась. – О, не проси прощения преждевременно, потом можешь пожалеть. Проверь, не обманула ли я тебя. Проведи следствие, расспроси слуг, а может быть, я подкупила шофера и того ординарца. Найми детектива. – Не издевайся надо мной, – сказал он покорно. У Нины загорелись глаза. – А действительно, найми детектива! С таким жалким ничтожеством, как я, следует поступать полицейскими методами. Я же твоя любовница не потому, что люблю тебя, а лишь потому, что для меня это одолжение и почет. Могла ли я мечтать о таком счастье? Я должна на коленях каждый день благодарить судьбу, иначе кому бы я была нужна?! Он взял ее за руку и сказал умоляюще: – Не насмехайся надо мной, Нина. – Я не насмехаюсь над тобой, скорее над собой. Ну, разве это не смешно, что я пекусь о твоих чувствах в то время, как ты не щадишь мои? Знаешь, Янек, больнее всего мне стало оттого, что ты обвиняешь меня в трусости и малодушии. Подумай, что могло бы мне помешать прийти к тебе и открыто сказать: "С меня хватит, я люблю другого!.." – Да, да, да, Нина, – согласился он, покрывая поцелуями ее руку. – Извини, извини меня. Я был глуп. Сможешь ли ты меня простить? В ее глазах появилась грусть. – Не смогу не простить, – сказала она едва слышно. – Только я не знаю, когда я смогу с тобой встретиться. Сам понимаешь. – Понимаю, – согласился он. – Я должна разобраться в себе. Не звони мне и не пиши до тех пор, пока я сама не отзовусь… Она едва коснулась губами его щеки и вышла. В первый день Кольский никак не мог освободиться от мысли о том, что он натворил из-за своей глупой ревности и больного воображения. На следующий день его настроение улучшилось. Он был счастлив, что все хорошо закончилось. На третий день утром, пересекая площадь Наполеона, у самой почты он встретил ротмистра Корсака. Кольский остановился как вкопанный, точно кто-то внезапно ударил его по темени. Остановился и ротмистр. Одет он был в штатское. На нем был серый спортивный костюм и спортивная шапочка, через руку переброшен плащ, а в руке он держал небольшой несессер. Корсак радушно протянул Кольскому руку. – Приветствую, доктор. Что слышно в Варшаве? Ну и жара! – А вы, пан ротмистр, не на маневрах? – выдавил из себя Кольский. Корсак предостерегающе поднес палец к губам. – Тсс! Это большая тайна! Я вырвался на короткое время в Варшаву. Кольский уже овладел собой и почти непринужденно рассмеялся. – Вот уж действительно шерше ля фам? – вопросительно бросил он. – Вы весьма догадливы, доктор, – ротмистр прищурил глаз. – Ну, я вынужден попрощаться. В вагоне была такая пыль, что я чувствую себя как дворняжка, вывалявшаяся в песке. Я должен помыться… – Так вы прямо с вокзала? – поинтересовался с недоверием Кольский. – Да, – подтвердил Корсак. – Привет! Он небрежно приложил руку к козырьку спортивной шапочки и исчез в толпе. После минутных раздумий Кольский сел в такси и поехал на вокзал, где просмотрел расписание поездов. Действительно, ротмистр мог говорить правду. Пятнадцать минут назад пришел поезд из Львова. Сейчас он уже ничего не понимал. Вечером ему очень хотелось позвонить Нине. Однако вместо этого позвонил на квартиру Корсака, чтобы проверить, дома ли он. Разумеется, если его нет дома, значит, он у Нины. Каково же было удивление Кольского, когда он услышал от ординарца: – Пана ротмистра Корсака нет в Варшаве. Он на маневрах. Вернется через месяц. Одно из двух: или ротмистр остановился в гостинице, или, скрывая свое пребывание в Варшаве, приказал ординарцу отвечать, что его нет. Так или иначе это следовало выяснить: Кольский не мог больше оставаться в неведении. Он быстро оделся и вышел из дому. Спустя пять минут был уже на Фраскатти и позвонил в дверь. – Дома ли пани? – спросил он. Дверь открыл слуга. – Нет, пан доктор, но она должна скоро приехать; может быть, вы подождете? Здесь уже ждет пан Хове. – Кто это? – удивился Кольский, не слышавший ранее такой фамилии. – Мистер Хове, тот англичанин. Действительно, в холле сидел весьма интересный, очень бледный молодой человек со скучающим выражением лица, с моноклем в левом глазу. Увидев Кольского, он встал, медленно поправил монокль, еще медленнее протянул руку и назвал свою фамилию. – Что это за обезьяна? – подумал Кольский и отметил, что молодой человек был в смокинге. – Сегодня страшная жара, – обратился к нему вежливо Кольский. Мистер Хове ответил, скривив один угол рта, что могло даже напомнить улыбку: – I dоnt understand. I аm sorry... ( Не понимаю. Извините… (англ.)). Оказалось, что он ни слова не понимает ни по-польски, ни по-французски. Поскольку немецкий язык они оба знали плохо, разговор, который они вели почти полчаса, никто не смог бы назвать ни оживленным, ни интересным, тем более что им абсолютно нечего было сказать друг другу. Однако Кольский узнал, что англичанин развлекается в Варшаве уже месяц и что его возвращение зависит от определенных дел, по которым он сюда прибыл. Узнал Кольский и то, что в Варшаве мистер Хове не знает никого, кроме пани Добранецкой, с которой имел честь познакомиться во Французской Ривьере. Настоящим облегчением для обоих был звонок, возвещающий о возвращении хозяйки дома. Присутствие Кольского, видимо, не было неожиданностью для Нины. Во всяком случае она не выразила ни малейшего удивления. Она была в таком прекрасном настроении, в каком ее Кольский не видел уже давно, при этом выглядела, по крайней мере, лет на пять моложе. После короткого приветствия и обмена несколькими английскими фразами со скучающим молодым человеком она мимоходом обратилась к Кольскому: – Я надеюсь, вы здесь не скучали? – Я не знаю английского, – проворчал Кольский. – Ах, как жаль. Извините меня, я должна переодеться. Еще одна фраза по-английски, обращенная вместе с милой улыбкой к мистеру Джимми, и она исчезла в глубине дома, а мужчины проводили ее восхищенными взглядами. Минут через пятнадцать Нина появилась в великолепном вечернем туалете, и одновременно открылись двери в столовую. На столе стояло четыре прибора. Когда они сели, пани Нина вроде бы нехотя сказала по-польски: – Твои подозрения, о чудо, реализуются. Возможно, ты провидец. Как раз сегодня приехал ротмистр Корсак. Он звонил, и я пригласила его на ужин. Я звонила и тебе, хотя и не предполагала, что ты захочешь составить нам компанию. Поскольку тебя не застала, обратилась за помощью к мистеру Хове. Сказав это, Нина подвинула англичанину салатник и стала говорить по-английски. Кольский не мог отказаться от мысли, что она слово в слово повторяет то же самое этому бледнолицему олуху, бессовестно пользуясь тем, что они не могут объясниться. Но, если даже так и было, пани Нина недолго могла тешиться своей игрой, так как появился Корсак, который прекрасно владел как английским, так и польским языком. Корсак пришел в той же спортивной одежде, в какой был утром на площади Наполеона. Он извинился за свой вид и, обмениваясь с Ниной остротами, ел с волчьим аппетитом. Он, казалось, был в прекрасном настроении, но очень скоро Кольский заметил, что ротмистр с откровенной неприязнью посматривает на англичанина. Он обращался к нему очень редко, на вопросы отвечал кратко и неохотно, с выражением безразличия на лице. В какой-то момент, когда мистер Хове был занят разговором с Ниной, ротмистр проворчал, обращаясь к сидящему рядом Кольскому: – Откуда здесь взялся этот английский дохляк? Кольский незаметно пожал плечами. – Понятия не имею. Впервые его вижу. Всегда бдительная, пани Нина услышала и объяснила: – Мистер Хове знакомится с Польшей. Он очень милый, хотя несколько манерный, молодой человек. Корсак слегка нахмурил брови. – Конечно, чувствуются манеры в той бесцеремонности, с какой он ластится к вам. – Ах, что за выражение, ротмистр! – И добавила по-английски: – Ротмистр находит, что в вашем кокетстве много бесцеремонности. – Это правда, – признался англичанин. – Бесцеремонность – это моя маска. Если бы я хотел довести свое кокетство до уровня обожания, которое я питаю к пани, то стал бы смешным для окружения в результате чрезмерного усердия и раболепия. Кольский ничего не понял. Хотя он не думал, чтобы в словах англичанина было какое-нибудь сенсационное сообщение, но то, как этот младенец посматривал на Нину, могло возбуждать серьезные опасения. Так смотреть на женщину имеет право только человек, которого с ней связывают самые близкие узы и который с ней запанибрата. Кофе подали в холл. Здесь уже ротмистр вовсе не скрывал своей антипатии к англичанину и даже по отношению к Нине продемонстрировал откровенный холод и дерзость. Он разговаривал только с Кольским и весьма сердечно, как бы этой сердечностью хотел подчеркнуть разницу в отношениях к нему и к остальным гостям. Кольский был этим приятно удивлен, и сам все чаще посматривал на мистера Хове. Около одиннадцати часов Корсак встал с явным намерением попрощаться с хозяйкой дома. В его гордо поднятой голове и во всей фигуре было такое выражение, как будто его оскорбили. – Останьтесь, – необычно теплым и мягким тоном сказала Нина. – Ведь ваш поезд уходит только в половине первого ночи. – Весьма признателен, но я хотел бы еще кое с кем встретиться. У меня еще есть несколько вопросов, которые мне необходимо решить. – Я прошу вас, останьтесь, – повторила она таким просительным тоном и так взглянула на него, что Кольскому кровь ударила в виски, а молодой англичанин демонстративно потянулся за каким-то журналом, лежавшим рядом на столике, и начал его просматривать. После долгого молчания ротмистр сказал: – Если вам так будет угодно… Он сел и, восполняя резкость юмором, добавил: – Но за это я требую плату в форме чашки кофе. – Вы получите ее сейчас же, – сказала Нина и встала, чтобы налить кофе. У Кольского все кипело внутри. И если он не вскочил сразу, то лишь потому, что не хотел выглядеть смешным. Однако сейчас он уже сумел справиться с собой и составил полный сценарий своего ухода. Он посмотрит на часы, скажет: "Я завидую вам, что обязанности не заставляют вас покинуть столь милое общество, но я, к сожалению, должен быть в клинике. Такова участь врача", потом встанет и попрощается. Он успел выполнить только первый пункт своей программы: достал часы. Как раз в этот момент пани Нина с обворожительной улыбкой обратилась к нему: – Ах, дорогой доктор, совершенно забыла: мой муж прислал сегодня какие-то бумаги, касающиеся клиники, и просил, чтобы я передала их вам. Мне кажется, они лежат в кабинете на столе, в голубом конверте, найдете? Вынужденный нарушить свою программу, Кольский кашлянул и встал. – Надеюсь, что найду. Когда он исчез в дверях гостиной, за которой располагался кабинет, пани Нина извинилась по-английски: – Я не уверена, что он найдет. Мне кажется, я спрятала эти бумаги в стол. Извините меня, одну минуту. Она быстро пересекла гостиную. В кабинете она застала Кольского, напрасно отыскивающего на столе голубой конверт. Жестом смертельной усталости и просьбы сжалиться над ней она протянула к нему руки: – Не уходи, не оставляй меня с ними! Они оба влюблены в меня, может дойти до скандала. Он холодно посмотрел на нее: – Они в тебя, а ты в них, хотя, правда, мне уже трудно понять, кого ты любишь. – Не знаешь кого? – спросила она, прищуривая глаза. Она обвила его шею руками и осыпала поцелуями. – Вот кого… вот кого… вот кого… – повторяла она страстно. – Я хотела наказать тебя за твое гадкое подозрение и не разговаривать с тобой неделю, но я лишь слабая женщина и уже сегодня звонила тебе. А завтра… завтра я приду к тебе в обычное время… Но сейчас, прошу тебя, иди к ним и займи их как-нибудь. Не могу же я допустить, чтобы мой дом, дом моего мужа стал ареной скандала: это скомпрометировало бы меня. Ты ведь сам понимаешь. У меня есть право обратиться к тебе за помощью, и помни, что ты единственный человек, которого я могу попросить о помощи. Ты не откажешь мне, правда? Иди, иди к ним… Когда он заколебался, она добавила: – Я должна привести в порядок губы и волосы после наших поцелуев, ну и немного охладиться; наверное, у меня пятна на лице. Проходя через неосвещенную гостиную, Кольский думал: – Или она дьявол хитрости и порока, или чрезвычайное стечение обстоятельств постоянно складывается против нее. Вопреки ожиданиям, в холле он застал мужчин, занятых спокойной беседой. Видимо, внешне приятельские отношения взяли все-таки верх над взаимной антипатией. – Если бы они только знали, – думал Кольский, – что то, за что они борются друг с другом, принадлежит мне… Он не закончил мысль, так как пришла Нина. Завязалась довольно оживленная беседа по-английски, в которой Кольский, конечно, не принимал участия. В какой-то момент Нина взглянула на часы и сказала: – Ну, я больше вас не задерживаю. Мистер Хове на машине и будет так любезен, что подвезет вас. – Мне жаль, что не могу воспользоваться этой любезностью, – с усмешкой ответил ротмистр. – Предпочитаю пройтись. У меня еще полчаса времени, а ночь такая прекрасная. Корсак и Кольский попрощались с Ниной и одновременно вышли. У дома, действительно, стояла машина англичанина, который с ними поспешно попрощался. Они вышли на Вейскую и через площадь Тшех Кшижи направились в сторону Брацкой. Шли молча. Вдруг ротмистр остановился и, схватив Кольского за плечо, сказал сквозь сжатые зубы: – Если бы я не должен был находиться завтра в полку, – дал командиру слово, – поверь мне, я бы избил этого альфонса, этого извращенного хлыста шпицрутеном, дал бы ему по морде!.. Он отпустил плечо Кольского, и снова несколько шагов они прошли в молчании. – Вы… вы считаете, пан ротмистр, что… мистер Хове… любовник пани Добранецкой? Ротмистр прыснул со смеху. – Вы забавный парень! Считаю ли я! Да это же очевидно! Она его любовница и в довершение всего боится! – С чего вы взяли, что она боится? – надломленным голосом спросил Кольский. – Как это с чего? Но это же не вызывает никаких сомнений. Я собирался с ней поужинать, а в это время приполз этот хлипкий оболтус, и она не решилась его выставить. Почему? Потому что боится его или боится его потерять. Такие иностранные пресыщенные типчики на все способны, дорогой доктор. И добавил после паузы: – Свиньи! Улицы были почти пустынны, часть фонарей погашена. После знойного дня прохладное дуновение ветра приносило облегчение, но Кольский этого почти не замечал. – Естественно, – начал ротмистр снова, – она вынуждена была в последнюю минуту пригласить вас, чтобы спасти ситуацию по отношению ко мне. – По отношению к вам? – удивился Кольский. – Но из этого следует, что она и ваша любовница. Ротмистр посмотрел на него как на сумасшедшего. – Ну что там опять с вами? По крайней мере, – сказал он неохотно, – я влюблен в нее, но без взаимности. В конце концов ротмистр как-то странно хмыкнул и замолчал. Они подходили уже к Маршалковской, когда ротмистр остановился и, вонзив указательный палец в плечо Кольского, сказал: – Задумывались ли вы когда-нибудь над странной психологической загадкой? Предположим, что у вас роман с замужней женщиной, роман и все тут, обычная вещь. Досконально знаешь, что она должна одаривать и мужа своими ласками. Этого мужа ты встречаешь, черт возьми, ежедневно и, в сущности, даже любишь его. Но насколько иначе выглядит ситуация, если та самая женщина связана не только с мужем, но еще с каким-нибудь мужиком! Вот тогда уже все нутро переворачивается! Разорвал бы соперника в клочья! Как это понять? Откуда такая разница отношений?.. Кольский покачал головой. – Не знаю. Я не разбираюсь в этом. – Вот именно. Философы там о разных вещах пишут, о какой-то критике чистого разума и других пустяках, которые никогда и никому не пригодятся, вместо того чтобы заняться жизненно важными вопросами. Ну, ничего, не беспокойтесь. Через месяц заканчиваются маневры, и я не желаю этой вонючке оставаться в Варшаве. А ты парень что надо, честное слово! Когда вернусь в Варшаву, мы должны чаще встречаться. Ты играешь в бридж? – Очень плохо. – Подучишься. Ну, а сейчас до свидания, а то мой поезд убежит. Привет! Кольский повернул в сторону дома. У него было такое чувство, точно его окунули в болото. Но, чудо, основная тяжесть его осуждения была направлена не против Нины. Нина показалась ему таким ничтожным и таким мелким существом, что ее просто нельзя было обременять нормальной человеческой ответственностью за совершенные поступки, ни обременять, ни наказывать. Наказывать ее было так же бессмысленно, как, например, мучить собаку или кошку за то, что она съела кусок мяса, оставленный без присмотра. – Звереныш, быстрый, ловкий звереныш с примитивными инстинктами. Им овладела усталость, та самая тяжелая из всех моральная усталость, которая граничит с апатией, а еще презрение к себе. Как он мог оказаться в такой ситуации! Он верил этой женщине, и это – его вина, потому что хотел верить, это только его вина. Он совсем не обижался на нее, он чувствовал неприязнь лишь к себе. В этом заключался болезненный урок на будущее: никогда не приближаться к тем женщинам, в этических нормах которых можно сомневаться! В ту ночь он писал Люции: "Мне кажется, что можно пройти через болото, а выйти из него более чистым, лучшим, чем был до того. Разделяете ли вы мое мнение? Только сейчас я понимаю притчу о блудном сыне и то, почему во мне всегда святость Марии Магдалены подсознательно откликалась глубже, чем святость Тересы. Мне очень нужен отдых, как физический, так и духовный. Как мне не хватает общения с вами, разговоров! Заменяю их следующим образом: когда я пишу вам или читаю ваши письма, ваши дорогие, милые письма, ставлю перед собой вашу фотографию, с которой смотрят на меня такие знакомые и самые прекрасные глаза на свете…" Составление этого письма, естественно, оказало благотворное влияние на его нервы, и когда он засыпал, то был уже совершенно спокоен. Все, что он пережил вчера и на протяжении прошедших месяцев, казалось ему чем-то неизмеримо далеким, какой-то неинтересной историей, рассказанной кем-то и очень давно. Ему казалось, что его отделяют от этого сотни миль. Он настолько вычеркнул из своего сознания Нину и все связанное с ней, что ему даже не пришло в голову сообщить ей об этом. Поэтому, когда около пяти часов в прихожей раздался звонок, в первую минуту он не сообразил, что это могла быть Нина. Когда он увидел ее, то не мог скрыть удивления, которое она приняла за что-то иное, но сделала вид, что ничего не заметила. Усталым движением она протянула ему руку. – Ах, я тебе так благодарна за вчерашний вечер. Ты не можешь себе представить, как это было для меня мучительно. Еще до сих пор не могу отойти от этих ужасных впечатлений. Она вошла в комнату и бессильно опустилась на диван. В белом шелковом платьице без рукавов с маленьким декольте, она была похожа на девочку – наивную, капризную и свежую. Она была почти без грима или делала это так искусно, что ее загар, голубые тени под глазами, брови, ресницы и губы, казалось, имели натуральный цвет. Кольский с недоверием присматривался к ее внешности. Она просто не ассоциировалась с теми сведениями, которые он получил о ней вчера. – Милый, ты можешь дать мне закурить? – обратилась она, замечая в его поведении что-то необычное. Она хотела выиграть время, чтобы сориентироваться в его настроении и выбрать соответствующую тактику. Но он молча подал пачку папирос, спичку и сел напротив. – Расскажи мне, Янек, как там вчера закончилось. Я надеюсь, не дошло до скандала между этими сумасшедшими? – Нет, не дошло. – Но это только благодаря тебе. Ты не можешь себе представить, как я тебе благодарна. Всегда можно положиться на твое чувство меры и такт. Ты настоящий мужчина. Снова наступила тишина, и Кольский спокойно сказал: – Послушай, Нина, я хочу поговорить с тобой серьезно и откровенно. – Что-нибудь случилось? – удивленно спросила она. Он отрицательно покачал головой. – Не сейчас. Случалось постоянно, только я этого не видел, а разглядел внезапно. На ее лице отразилось страдание. – Ах, Янек, я чувствую, что ты хочешь сделать мне что-то неприятное, – произнесла она умоляюще. – Разглядел внезапно, – продолжал Кольский. – Я узнал тебя и не стану утомлять разными нравоучениями или проповедями. Во-первых, потому, что не гожусь для этого, а во-вторых, по той простой причине, что они все равно были бы бесполезны. Ты зрелый человек, по- нимаешь жизнь, точно знаешь, чего хочешь, и поступаешь так, как подсказывает тебе твой вкус. У тебя своя жизненная программа. Она встала и приблизилась к нему так, будто собиралась сесть ему на колени, но Кольский сказал почти категорически: – Прошу тебя, выслушай меня до конца. – А… а нельзя ли это отложить на … потом? Он усмехнулся. Нет, Нина. Я тоже зрелый человек, и у меня тоже есть свои правила и намеченный путь, собственные взгляды и собственный смысл жизни, словом, индивидуальность. Признаться, я не могу понять, что заставило тебя заняться моей особой. Возможно, мной не заинтересуется ни одна женщина. Я не обладаю теми качествами, которые ты ищешь в мужчине. – Хочешь порвать со мной? – спросила она. – Не порвать, зачем ты употребляешь такие слова? Просто расстанемся. На короткое время нас связал непонятный для меня каприз судьбы или, скорее, твой, но эта связь с самого начала была абсурдной. Я не упрекаю тебя в том, что, кроме меня, у тебя были другие любовники. Это – вопрос твоей совести. Я не стану тебя осуждать, потому что сам виноват. Было бы смешно, если бы я, обкрадывая твоего мужа за его спиной, отнимая чувства и ласки, которыми ты должна была одаривать его, громил бы тебя с амвона только потому, что хотел бы иметь монополию в этом обкрадывании. Я предлагаю спокойно и разумно расстаться. Расстанемся не как пара добрых приятелей, а как люди, которые совершили ошибку и, не обижаясь друг на друга, расходятся в разные стороны. – Я не собираюсь защищаться, – сказала Нина, – или оправдываться. Я только хочу обратить твое внимание на то, чего ты сам не замечаешь. Тебе кажется, что ты поступаешь благородно, но ты не принимаешь во внимание, что чувствую я, что переживаю. Предлагаешь расстаться, потому что тебе это ничего не стоит. А тебе не пришло в голову, что для меня это может стать драмой? Его брови поползли вверх. – Драмой? Возможно, фарсом? Одним из многих. Она сделала вид, что не слышит, и продолжала: – Тебе кажется, что, избегая нравоучений и осуждений, ты поступаешь по отношению ко мне лояльно, но ты не видишь того, что причиняешь мне мучительную боль. Если бы у тебя была хотя бы капелька чувства ко мне, то ты не предлагал бы расстаться из-за того, что я другая, чем тебе этого хотелось бы. Ты бы сказал: изменись, стань другой, я хочу тебя видеть такой, какую люблю, я думаю, что ты поступаешь плохо, я помогу тебе, ты найдешь у меня моральную поддержку, дружескую руку. Он покачал головой. – Нет, Нина, это пустые слова. Я не потому хочу расстаться с тобой, что узнал о твоих любовниках, а потому, что… понял, насколько ужасна роль любовника чужой жены, насколько невозможно установить границу между тем, что ты называешь любовью, и тем, что твой муж назвал бы распутством. Нина иронически рассмеялась. – Дорогой мой, ты слишком легко хочешь подняться надо мной в своей морали. До сих пор он старался не затрагивать того, что могло ее оскорбить. Однако сейчас сказал: – Потому что это не так трудно. – Ты весьма любезен. Они замолчали. Нина курила, Кольский играл ключами, которые держал в руках. – Ты поступаешь не как мужчина, – отозвалась она наконец. Он пожал плечами. – А как бы поступил мужчина? – Пожелал бы, чтобы я порвала с другими. Он сделал отрицательное движение головой. – Ты совершенно меня не понимаешь. – Но я хочу тебя понять. – Прежде всего, я не верю, что ты смогла бы изменить свой прежний образ жизни. Образ жизни – это не дело случая, а просто следствие натуры данного человека. Но не об этом речь. Если бы я был даже уверен в том, что ты бросишь Корсака, этого англичанина и всех других, которых я не знаю, я все равно бы расстался с тобой. Я ни на йоту не хочу обидеть тебя, и более того, я вижу в тебе много достоинств: ты интеллигентна, изысканна, красива. Я уверен, что, расставаясь с тобой, не причиняю тебе никакой обиды, потому что я тебе безразличен. Она прервала его: – Судить об этом предоставь мне. – Здесь играет роль исключительно твое задетое самолюбие, задетое тем, что расстаемся мы по моей инициативе. Так я хочу тебя успокоить: я не пытаюсь себя оправдывать и не вижу никакого своего преимущества, скорее наоборот. Я считаю, что эту игру я проиграл: ты останешься такой, какой была, какая есть, зато я должен пересмотреть свои позиции. Ты ни в чем не можешь себя упрекнуть, а я… Но давай не будем говорить об этом. Нина подняла голову и спросила: – Меня интересует еще только одно: ты встретил другую женщину? В первую минуту он не понял, о чем она говорит: – О нет, Нина! О Боже, как мы далеки друг от друга! Она встала и начала медленно натягивать перчатки. – Ну что ж, – сказала она с улыбкой. – Мне не остается ничего другого, как попрощаться с паном. Она протянула руку, которую Кольский молча поцеловал, и медленно пошла к дверям. Там она повернулась: – В сущности, ты хороший парень. Пока он собрался что-нибудь ответить, она вышла. С того дня он ее не видел. Прошли три недели. Он делал вечерний обход пациентов на втором этаже, когда прибежал санитар. – Пан доктор, внизу пани Добранецкая, она спрашивает вас. Он сразу догадался, что случилось что-то чрезвычайное. Когда он вошел в кабинет директора и увидел Нину, то ужаснулся. Она была бледная, глаза впали, руки дрожали. – Что с вами? – спросил он, искренне обеспокоенный. Она сказала с дрожью в голосе: – Мой муж… С моим мужем очень плохо. – Пан профессор вернулся? – Нет. Я получила письмо из Мариенбада. Доктор Хартман пишет, что у мужа подтвердилось внутричерепное новообразование… Это, вероятно, уже вопрос лишь месяцев или даже недель… Страшно… Мне страшно… Наверняка она не притворялась, ее отчаяние было искренним. Это явилось для Кольского неожиданностью. Она, должно быть, была привязана к мужу, а может быть, даже по-своему любила его. В глазах ее стояли слезы. Он наклонился к ней. – Не теряйте надежды, – сказал он своим профессиональным успокаивающим тоном доктора. – Подобные диагнозы бывают ошибочны. А вообще такие новообразования поддаются оперативному лечению, но я сомневаюсь, чтобы в Мариенбаде были серьезные специалисты в этой области. Она вытерла слезы. – Дай Бог… Ежи хочет вернуться в Варшаву, но не может быть и речи о том, чтобы он возвращался один. Он нуждается в соответствующем сопровождении. Вы… вы поехали бы со мной? – Да, разумеется. – Доктор Хартман советует забрать Ежи как можно быстрее. Боже, Боже! Именно эта спешка ужасает меня. – У вас с собой письмо Хартмана? Она отрицательно покачала головой. – Мне бы хотелось его прочитать. – В письме нет никаких более конкретных данных, но я могу его вам прислать. Он задумался и сказал: – Я не вижу причины, чтобы откладывать поездку. Мне только нужно поговорить с Ранцевичем. Когда вы можете быть готовы? – В любую минуту. На следующий день Кольский с Ниной выехали скорым поездом в Мариенбад. |
|
|