"Профессор Вильчур" - читать интересную книгу автора (Доленга-Мостович Тадеуш)

Глава 2

Профессор Вильчур на минуту замолчал. Его взгляд медленно переходил с одного лица на другое в переполненном до отказа зале, где царила абсолютная тишина. Он чувствовал, что в этой аудитории каждое его слово попадает в сердце и в каждом сердце оно находит живой отклик.

– Потому что призвание доктора, – снова зазвучал его голос, – это творение самой благородной и бескорыстной любви к ближнему, какую Бог посеял в наших сердцах. Призвание доктора – это вера в братство, это свидетельство общности людей. И когда вы пойдете к людям, чтобы выполнить свое назначение, помните, прежде всего, об одном: любите!

Он постоял еще с минуту молча, потом улыбнулся, чуть-чуть кивнул головой и своим тяжелым шагом вышел из аудитории.

Сколько же раз, сколько сотен раз, закончив лекцию, мерил он шагами этот широкий коридор под бурю аплодисментов, которые раздавались в аудитории после его выхода. Но сегодня была необычная лекция, и не об обычных вещах говорил профессор Вильчур своим слушателям. И сам он не был в своем обычном состоянии.

В последнее время до него доходили все более странные и мучительные слухи. Вначале они поразили его так глубоко, что он не мог в них разобраться. Они показались ему чем-то случайным, непонятным, даже абсурдным. И не потому, что касались его; если бы подобные оскорбительные мнения высказывались о профессоре Добранецком, о докторе Ранцевиче, Бернацком или даже о молодом Кольском, это потрясло бы его так же сильно.

До сегодняшнего дня он не хотел и не мог поверить, что эта кампания злостной клеветы против него была организованной акцией и исходила из одного источника. Ведь у него не было врагов, поэтому и не верилось. Никому не желал он зла, никому не нанес обиды. Всю свою жизнь оставался верным тем принципам, о которых говорил сегодня, заканчивая свою лекцию.

– Это невозможно, – повторял он про себя, проходя по освещенному коридору.

Только у дверей деканата он взглянул на часы: было 11.00. К своему удивлению, в приемной он увидел несколько незнакомых ему посетителей. При его появлении они встали, а секретарь объяснил:

– Это представители прессы. Они хотели попросить у пана профессора интервью.

Вильчур улыбнулся.

– Еще мало вам? Мне казалось, что за три года вы сумели удовлетворить интерес всех читателей. Замучите вы их моей персоной и моими переживаниями.

– Нет, пан профессор, – ответил один из журналистов, – на этот раз речь идет о вашем новом пациенте.

– О пациенте? О каком пациенте?

– Это Леон Донат.

Вильчур развел руками.

– Что же я могу вам об этом сказать… Здесь нет ничего серьезного. Насколько я знаю из отчетов моих коллег, операция будет несложной и пациенту ничто не угрожает.

– Однако, пан профессор, это операция горла, горла, которое приносит несколько миллионов злотых в год. Ну, и популярность Доната. Пан профессор, вы понимаете, что эта операция представляет событие, интересующее не только Варшаву, но и всю Европу, да что там, весь мир. Что бы пан профессор ни рассказал нам сегодня, все будет сенсацией.

– Ну, хорошо, – согласился Вильчур. – Однако я должен уже ехать в больницу и по дороге смогу ответить на ваши вопросы.

Внизу ждал большой черный лимузин профессора. Они сели в него, и, пока автомобиль продвигался по запруженным людьми улицам, журналисты записывали в блокнотах выводы Вильчура.

В своей занятости только сейчас он понял, что именно на его клинику будет обращено внимание миллионов почитателей великого певца. Доктор Люция Каньская еще вчера сказала ему, что вся польская пресса с большим удовлетворением отметила весть о том, что Донат, не доверяя итальянским, французским и немецким хирургам, доверил операцию своего горла именно ему, профессору Вильчуру, и поэтому решился на далекое путешествие в Варшаву.

Хотя описания и снимки свидетельствовали, что по существу операция не представляла сложности, Вильчур не удивлялся опасениям певца, для которого голос был всем смыслом существования, а даже незначительное колебание руки хирурга во время операции лишило бы его славы и колоссальных доходов.

По приезде в клинику Вильчур заметил, что и здесь царит возбуждение. У ворот собралась огромная толпа в ожидании приезда певца. В холле и в коридорах было активное движение. Вильчур попрощался с журналистами и по пути в свой кабинет заглянул в комнату дежурного врача. Застав там медсестру, он спросил:

– Кто сегодня дежурит?

– Доктор Каньская, пан профессор.

– Это хорошо, – отметил про себя профессор.

У себя он застал профессора Добранецкого, что-то обсуждающего с молодым Кольским. Оба были возбуждены беседой, но сразу же умолкли, когда вошел Вильчур. Поздоровались, после чего Кольский кратко доложил состояние здоровья пациентов и закончил:

– Инженера Лигниса пан профессор собирался сегодня осмотреть сам. Пани Лясковская и пан Жимский также просили, чтобы пан профессор навестил их. Это все на третьем этаже. Тот несчастный, которого привезли с раздробленным тазом, перенес внутреннее кровоизлияние, и он в бреду. Мне кажется, что ему уже нельзя помочь.

– Благодарю вас, коллега, – ответил Вильчур и, взглянув на часы, добавил: – Я должен прежде всего осмотреть горло Доната. Подготовлена ли малая операционная?

– Да, пан профессор.

– Большую вы сегодня займете, наверное, часа на четыре? – обратился Вильчур к Добранецкому. Был бы рад, если бы вам удалось его спасти.

Добранецкий пожал плечами.

– Совершенно безнадежный случай. Один шанс из ста.

Когда Вильчур надевал халат, за окнами раздавались крики все громче и громче. Доктора улыбнулись и поняли все без слов. Однако Кольский заметил:

– Все-таки люди ценят искусство больше, чем здоровье. Ни одному из нас не подготовили бы такую овацию.

– Вы забываете, коллега, о профессоре Вильчуре и его популярности, – бросил Добранецкий.

– Популярностью я обязан не тому, что являюсь доктором, а тому, что был пациентом, – ответил Вильчур и вышел из кабинета. Сразу же после него ушел Кольский.

Добранецкий тяжело опустился в кресло. Его лицо как бы застыло в сосредоточенности. Спустя минуту нажал кнопку звонка. Вошла медсестра.

– В какую палату поместили Доната? – спросил он.

– В четырнадцатую, пан профессор.

– Моя операция в час?.. Прошу проследить, чтобы уведомили доктора Бернацкого. Спасибо, пани.

Когда сестра вышла, он встал и посмотрел на часы. Подождав полчаса, доктор вышел. На первый этаж вела широкая мраморная лестница. Четырнадцатая палата была рядом с ней. Он постучал и вошел. Донат переодевался с помощью сестры. Увидев Добранецкого, он весело приветствовал его:

– О, профессор! Как я рад видеть вас. Будете меня сегодня зарезать.

– Добрый день, маэстро. Выглядите вы хорошо, – задержал руку певца в своей. – Но почему вы говорите это мне? Вы же сами пожелали, чтобы вас оперировал Вильчур. Не доверяете, дорогой маэстро, своему старому доктору.

– С полным доверием к вам, пан профессор, – натянуто улыбнулся Донат.

– Оставим в покое эти вопросы, – с легкостью согласился Добранецкий. – Лучше расскажите мне, как поживаете. Разумеется, не о своих артистических успехах – этим пестрит вся пресса,- а вот как насчет личных дел? Вы по-прежнему безудержно пользуетесь успехами у женщин?

Донат искренне рассмеялся:

– О, этого всегда мало! – у него загорелись глаза.

– Вы должны оберегать свое сердце от женщин в прямом и переносном смысле слова, – пошутил Добранецкий.

И у доктора были основания говорить так. Несмотря на свой цветущий вид, почти атлетическое сложение, живой темперамент, Донат с детских лет не отличался здоровым сердцем. Его мать, пользуясь дружескими отношениями с Добранецким, неоднократно обращалась к нему за советом по поводу здоровья сына.

Донат оживленно рассказывал как раз о каком-то своем новом приключении, когда постучали в дверь. Вошла доктор Каньская. В соответствии с распорядком она должна была осмотреть уже подготовленного к операции пациента. Однако, увидев у пациента профессора, задержалась у двери.

– Вы меня ищете? – спросил Добранецкий. – Хорошо, что увидел вас. Будьте так любезны, осмотрите там моего старичка. Вы знаете, палата 62. Скоро ему на операцию. Пара общеукрепляющих уколов, если сочтете нужным, пригодилась бы ему. Спасибо вам, поспешите.

Доктор Люция хотела о чем-то спросить, но Добранецкий уже повернулся к Донату:

– И что же дальше, маэстро?

– Очень красивая девушка, – заинтересовался Донат. – Она доктор?

– Да, это наш молодой терапевт, – объяснил Добранецкий.

Спустя несколько минут появился доктор Кольский с санитаром.

– Уже пора, маэстро, в операционную. Операция началась в точно назначенное время.

Операцию нельзя было отнести ни к разряду сложных, ни к тяжелым. Однако с целью безопасности для горла пациента местная анестезия была противопоказана, и Доната подвергли общему наркозу.

Ассистировали доктор Янушевский и доктор Кольский. Яркий свет прожектора отражался в зеркальном диске и освещал горло оперируемого изнутри. С правой стороны, за железой, выступала более темная, чем слизистая оболочка, опухоль в форме половинки лесного ореха. Правда, сейчас она не мешала пению Доната и, как доброкачественная опухоль, не могла угрожать его здоровью, однако в последнее время увеличивалась, поэтому безопаснее было ее удалить. По возможности нужно было разделаться с двумя небольшими спайками, оставшимися после прошлогоднего воспаления горла. Все вместе по расчетам профессора Вильчура не должно было занять более 25-30 минут.

В тишине операционного зала электрические часы с неизменной точностью выбивали секунды. Большая стрелка как раз приближалась к одиннадцатой минуте, когда доктор Кольский, следивший за пульсом пациента, резко повернулся к стоящей за ним сестре и сделал нетерпеливый знак рукой.

Слов не нужно было.

Опытные пальцы сестры уже наполнили шприц, и спустя минуту игла погрузилась под кожу пациента. Пробежали еще две минуты, и процедуру нужно было повторить.

На восемнадцатой минуте профессор Вильчур вынужден был прервать операцию.

Операционная наполнилась топотом быстрых шагов. Тележка с кислородным аппаратом. Искусственное дыхание. Снова уколы.

На двадцать пятой минуте пациент умер.

Причина смерти не вызывала никаких сомнений. Все было ясно: сердце оперируемого не выдержало наркоза. Профессор Вильчур снял перчатки и маску. Его лицо застыло в каком-то каменном выражении. Ему не в чем было себя упрекнуть, но смерть человека в его клинике во время проводимой им операции, к тому же несложной, была для него ударом.

Он не задумывался еще в эти минуты над тем, какой резонанс будет иметь этот трагический случай и что повлечет за собой. Для него лично страшно было то, что в клинике, которой он руководил, из-за какого-то непонятного недосмотра, чьей-то ошибки или недобросовестности не стало человека, который еще полчаса назад, улыбающийся и полный доверия, рассказывал ему о своем здоровье и жизни.

Во взглядах персонала Вильчур обнаружил отражение собственных мыслей. Он молча вышел из операционной. Снимая в гардеробе халат, он чувствовал непомерный груз на плечах и нечеловеческую усталость.

В своем кабинете Вильчур застал почти весь персонал клиники: доктора Ранцевича, доцента Бернацкого, у которого начался нервный тик, Добранецкого с папиросой, Кольского, бледного, с хмурым лицом, Жука, доктора Люцию Каньскую и еще несколько человек. Здесь царило молчание. Профессор приблизился к окну и спустя минуту, ни на кого не глядя, спросил:

– Кто из вас сегодня дежурил?

После короткой паузы раздался дрожащий и тихий голос доктора Каньской:

– Я, пан профессор.

– Пани? – с некоторым удивлением спросил Вильчур. – Вы обследовали его перед операцией?

Он повернулся и смотрел на нее с осуждением в глазах. Именно она, та, к кому он питал самую большую симпатию, которой доверял больше, чем всем, и которой предсказывал как молодому доктору прекрасное будущее, именно она совершила эту страшную оплошность…

– Вы забыли его обследовать?

Доктор Люция покачала головой.

– Я не забыла, пан профессор, но, когда я пришла в его палату, там был пан профессор Добранецкий. Пан профессор сказал мне обследовать другого пациента… поэтому я думала, что Доната он уже обследовал сам… Я так поняла, так мне показалось.

Взгляды присутствующих устремились на Добранецкого, который слегка покраснел и пожал плечами.

– Вы обследовали его, коллега?

В глазах Добранецкого сверкнула злоба.

– Я? С какой стати? Это ведь относится к обязанностям дежурного терапевта.

Его надменно поднятая голова и вытянувшееся лицо выражали возмущение.

– Мне казалось… – начала доктор Люция, глотая слезы, – я подумала…

– И что из этого следует? – с иронией спросил Добранецкий. – Вы всегда выполняете свои обязанности, обязанности, от которых зависит жизнь пациента, только тогда, когда вам ничего не кажется, когда у вас не складываются какие-то впечатления?..

Доктор Люция кусала губы, чтобы не разрыдаться. В тишине раздался возбужденный голос доктора Кольского:

– Я встретил коллегу в коридоре, и она сказала мне, что пан профессор все сделал… Что пан профессор лично знаком с Донатом…

Добранецкий нахмурил брови.

– Да, я зашел к нему, как к старому знакомому, чтобы поддержать его. Разумеется, я бы обследовал сердце, если бы мне могло прийти в голову, что пани так легкомысленно относится к выполнению своих обязанностей.

По лицу Люции текли слезы. Губы ее дрожали, когда она говорила:

– Не легкомысленно… Я была уверена, что… Не могу присягнуть, но почти уверена, что вы дали мне понять, что сами займетесь этим, потому что… Я… никогда.

Последние слова смешались и растворились в рыдании…

– Если здесь и есть чья-то вина, – взорвался Кольский, – то, во всяком случае, не панны Люции!

На лице профессора Добранецкого выступили темные пятна. Он сделал шаг назад и выкрикнул:

– Ах, так?! Значит, здесь такие методы? Я вижу, что затевается против меня какая-то интрига! Хотите свою вину свалить на меня! Может быть, я должен отвечать за отсутствие дисциплины в клинике, за необязательность отдельных привилегированных лиц из персонала?.. Было бы возмутительно, если бы не коренился во всем этом очевидный абсурд. О нет, мои дорогие! Я не боюсь интриг и клеветы. Я не боюсь ответственности, когда она, действительно, лежит на мне. Но сейчас, когда вы вынуждаете меня, я не собираюсь дальше скрывать то, о чем думаю. Да, я скажу открыто. На протяжении ряда лет я руководил этой клиникой, и у меня подобные случаи были абсолютно исключены. У меня господствовала дисциплина, у меня никто не пользовался каким-то особым отношением, у меня каждый нес ответственность за выполнение своих точно определенных обязанностей. Может быть, поэтому меня считали слишком суровым и требовательным начальником, но зато тогда не играли жизнью людей!.. Вот как раз Донат и является жертвой этих случаев, которые господствуют здесь сейчас. Они убили Доната, и, слава Богу, не я несу за случившееся ответственность!..

Не только произнесенные слова, но и поза, взгляд и выражение лица Добранецкого дышали осуждением всех собравшихся в кабинете.

В тишине раздался голос профессора Вильчура:

– Я попросил бы коллегу успокоиться и не выносить приговоры. Никто здесь не плетет против вас интриги, никто не сомневается в ваших заслугах, никто не обвиняет вас. За все, что происходит в клинике, несу ответственность я.

– Вот именно. И я так думаю, – иронически усмехнувшись, ответил Добранецкий, кивнул головой и вышел из кабинета.

После смерти Доната на операционном столе в клинике воцарилось подавленное настроение. Весть о случившемся, конечно же, быстро донеслась до города, и не прошло и часа, как холл клиники наполнился журналистами и фоторепортерами.

Смерть Леона Доната, тенора, который как раз находился в зените славы, должна была потрясти весь мир. Поскольку смерть наступила при столь неожиданных обстоятельствах, событие это становилось сенсационным. Старательно работали карандаши репортеров, собирая крупицы информации у врачей, сестер и даже у служащих клиники. Только профессор Вильчур не хотел принять никого из репортеров, сообщая, что ему нечего сказать. Зато его заместитель, профессор Добранецкий, охотно дал интервью.

В нем он со всей лояльностью дал свою оценку и признание профессора Вильчура, как известного хирурга и добавил, что проведенная им операция не могла закончиться летальным исходом и не закончилась бы, если бы не отдельные недостатки в организации работы клиники. Мимоходом отметил также, что раньше подобное не встречалось, как в те времена, когда клиникой руководил еще молодой тогда и не обремененный тяжестью глубоких переживаний профессор Вильчур, так и тогда, когда он сам, профессор Добранецкий, был здесь руководителем.

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, – сказал он. – Руководство таким учреждением требует очень много сил, нерастраченной энергии, не ослабленной трагическими переживаниями твердости. Каждый из нас, врачей, отдает себе отчет, по крайней мере, должен отдавать отчет в том, что несет большую ответственность за жизнь вверенных ему пациентов, что свою благородную миссию может выполнить только тогда, когда сам полон духовных и умственных сил, которые, впрочем, с течением времени исчерпываются, даже в тех случаях, когда жизнь протекает нормально. Поэтому со всей убежденностью должен стать на защиту профессора Вильчура и считаю, что имею право требовать для него снисхождения.

– Господа, – продолжил он, – ваши читатели хорошо знают, какие тяжелые переживания вырвали профессора Вильчура на долгие годы из нормального образа жизни. Поверьте мне, что факт многолетней амнезии, потери памяти, и прозябания в нужде, в страшных условиях среди простолюдинов не может не отразиться на психике, на умственных способностях и на воле человека. И так заслуживает восхищения то, что профессор Вильчур нашел себе достойный источник силы духа, что спустя столько лет сумел перейти от практики знахаря, от самых примитивных способов лечения к руководству большой клиникой, где и молодого, энергичного человека могли бы испугать чрезмерно сложные организационные решения, требующие неустанной бдительности и постоянного контроля. Убедительно прошу вас, господа, подчеркнуть мое большое уважение к профессору Вильчуру, который в своем возрасте, когда любой другой доктор, жизнь которого протекала нормально и спокойно, ищет отдыха, все еще занимает руководящее положение.

Прощаясь с журналистами, профессор Добранецкий условился, что интервью будет опубликовано как можно точнее.

– Я не могу, разумеется, оказать влияние на характер и качество комментария журналистов по поводу этого случая. Однако мне бы не хотелось, чтобы в результате искажения высказанных мной мыслей кто-нибудь из читателей сделал неправильные выводы о моем отношении к случившемуся.

К пяти часам вечера на улицах Варшавы появились экстренные выпуски, сообщающие о смерти известного тенора. Корреспонденты зарубежных газет прислали длинные телеграммы. Все международные линии телефонов на Берлин, Вену, Париж долгое время были заняты.

В городе ни о чем другом не говорили. В экстренных выпусках сообщались только сухие факты, но сами заголовки уже содержали осуждение: "Великий певец Леон Донат умер под ножом профессора Вильчура", "Не обследовано перед операцией сердце", "Жертва преступной халатности в клинике профессора Вильчура"…

Варшава бушевала. Перед зданием клиники собралась многотысячная толпа почитателей таланта умершего певца. Оттуда раздавались резкие окрики в адрес профессора Вильчура и вообще персонала. Чуть было не избили выходившего из клиники доктора Жука, а полиция с трудом справилась с толпой, чтобы дать возможность проехать "скорой помощи", которая привезла какого-то пациента.

В самой клинике воцарилось похоронное настроение. Пожалуй, один только профессор Вильчур не прервал своих ежедневных занятий. Старался не замечать выражения лиц подчиненных, их нервозности, казалось, не знал о волнении в городе, казалось, не слышал криков возмущенной толпы под окнами.

Он как раз закончил вечерний обход пациентов и спускался вниз в тот момент, когда привезли нового. Ассистирующий профессору доктор Кольский хотел заняться его приемом, но Вильчур сам подошел к врачу "скорой помощи", чтобы принять больного. С носилок, с которыми два санитара направились в приемный покой, раздавались тихие стоны, путь отмечался густыми каплями черной крови.

– Что с ним? – спросил профессор Вильчур.

Врач "скорой помощи" объяснил:

– Ножевая драка, состояние безнадежное, несколько глубоких ран грудной клетки и живота. Только немедленная операция как-то может помочь. Поэтому я привез его к вам, здесь ближе.

– Прошу его сразу на стол, – обратился Вильчур к доктору Кольскому.

Доктор задержался на секунду.

– Его будет оперировать доктор Ранцевич?

– Нет, я сам займусь им, – ответил Вильчур.

Кольский побежал сделать распоряжения, затем проследил, чтобы с раненого сняли его лохмотья. Это был какой-то бродяга. На его давно не бритом лице было несколько неглубоких кровоточащих ран. Он умирал. Неровное дыхание с запахом алкоголя почти прекратилось.

Операционная была готова. Пришла доктор Люция, бледная, с покрасневшими от слез глазами.

– Идите домой, – мягко обратился к ней Кольский. – Я обо всем позабочусь. А здесь даже нечего обследовать. Не знаю даже, донесут ли его до операционной.

Подошел профессор Вильчур. Он наклонился над пациентом и выпрямился, протирая рукой глаза.

– Кто он? Я знаю этого человека. Я, наверное, видел его когда-то.

– "Скорая помощь" сообщила только имя и фамилию, – пояснил Кольский. – Его зовут Циприан Емел.

– Емел? – повторил профессор. – Откуда я знаю его?

На пороге появился санитар и сообщил, что все готово. После снятия временных бинтов оказалось, что раны были не так глубоки и не столь опасны, как определил врач "скорой помощи". Только одна была особенно опасной. Острие ножа рассекло брюшную полость и довольно широко желудок. Легкие были не затронуты, зато большая потеря крови представляла серьезную опасность.

– Второй труп на протяжении одного дня в этой операционной, – прошептала сестра доктору Кольскому. – Зачем профессор сам делает эту операцию?

Кольский ничего не ответил. Тем временем профессор Вильчур своими большими, казалось, неуклюжими руками с поразительной ловкостью зашивал одну рану за другой. Однако мысль его все время работала, как бы отыскивая в памяти портрет этого человека.

– Емел, – повторял он про себя. – Циприан Емел… Я совершенно уверен, что знаю его.

Операция была закончена. Пациента забрали со стола живым. Искорка жизни, которая теплилась в нем, могла легко угаснуть или вновь разгореться. Его поместили на четвертом этаже в отделении для бесплатного лечения, а профессор Вильчур должен был прямо из операционной отправиться в канцелярию, где его уже ждал комиссар полиции и судебный следователь.

Власти под давлением общественности должны были обстоятельно расследовать причину смерти Доната. Профессора Вильчура проинформировали о том, что в акты уже внесены показания всех основных лиц, имеющих отношение к делу, а судебный следователь дал ему понять, что тяжесть обвинения ложится на доктора Люцию Каньскую, которая при расследовании и сама не отрицала своей вины. Это подтверждают также показания профессора Добранецкого, который, однако, причину видит вообще в организационных беспорядках, имеющих место в клинике.

Сколько усилий и аргументов должен был привести профессор Вильчур для того, чтобы убедить их, что доктор Каньская не несет здесь никакой ответственности, что профессора Добранецкого тоже нельзя в чем-нибудь обвинить. Главная причина – недоразумение и только недоразумение. О чьем-то злом умысле здесь не может быть и речи, но недоразумения подобного типа, конечно, не должны происходить в клинике, и Добранецкий прав, считая причиной смерти Доната плохую организацию.

– За организацию работы здесь отвечаю я, – закончил профессор Вильчур, – и только я виноват во всем.

– Разумеется, пан профессор, – сказал судебный следователь, – складывая бумаги в портфель, – здесь не может быть и речи о каком-то уголовном процессе. Однако вы должны быть готовы к тому, что близкие покойного Леона Доната или страховое общество, в котором покойный был застрахован, могут предъявить финансовые претензии. Я бы посоветовал вам, пан профессор, предварительно поговорить по этим вопросам со своим адвокатом.

– Благодарю вас, пан следователь, – сказал Вильчур.

Уже было десять часов, когда Вильчур вышел из клиники. Внизу увидел ожидавшую его Люцию. Ее вид растрогал его. И он подумал, что эта бедная, расстроенная девушка, подавленная событиями, в которых она по воле случая оказалась, может совершить что-нибудь необдуманное.

Он улыбнулся и взял ее под руку.

– Ну, милая пани, больше стойкости, больше стойкости. Нельзя так убиваться. Ни один человек не может быть абсолютно уверен в безошибочности своих действий. И ни один врач. Случилось, надо сожалеть об этом, надо удвоить внимание с этого момента, но нельзя впадать в депрессию.

Люция покачала головой.

– Нет, пан профессор. Это не депрессия. Это отчаяние при мысли о том, что пан профессор может действительно поверить в мою недобросовестность. Все обстоятельства складываются против меня… Мне бы так хотелось, чтобы вы позволили мне объясниться…

Вильчур сильнее прижал ее руку.

– Но, дорогая панна Люция…

– Нет, нет, пан профессор, – прервала она. – Если быть объективной, я заслуживаю осуждения и знаю, что вы сейчас не сможете, не захотите пользоваться моим сотрудничеством. Но для меня важно только то, чтобы вы поверили мне, чтобы вы не сомневались… Моя вина не в халатности и не в легкомыслии… Возможно, только слишком большая вера в добрую волю и лояльность., профессора Добранецкого.. Я отвечу за все последствия… Если я даже лишусь права на практику, пусть будет так!.. Только поверьте мне…

– Милая пани, но я верю, верю, – убежденно заговорил Вильчур. – И можете быть спокойны, у вас никто и ничего не отнимет, вы останетесь в клинике, как и прежде, и мое доверие к вам не уменьшится ни на йоту.

Какое-то время шли молча, и вдруг Вильчур заговорил непривычным для него суровым тоном:

– Вы молоды, очень молоды, поэтому я прощаю вас, и это единственная истинная вина, за которую вы отвечаете. Единственное, в чем вы провинились сейчас… Я постараюсь забыть, что вы хоть на минуту могли усомниться в доброй воле профессора Добранецкого или какого-нибудь другого доктора. Доктор может ошибаться, но нет на свете такого, слышите, нет такого доктора, который по каким-либо причинам может допустить опасность смерти пациента. Это вы, как доктор, должны понять… Вы должны в это верить! С того момента, когда вы перестанете верить, следует перестать быть доктором.

– Я только хотела сказать, пан профессор, – отозвалась Люция, – что профессор Добранецкий…

– Не будем больше говорить об этом, – решительно прервал ее Вильчур. – Сохрани вас Бог объясняться с кем-нибудь… Ну, давайте оставим это… Видите, какая прекрасная ночь, сколько звезд.

Он наклонился к ней с улыбкой.

– Люблю осень. Люблю осень. А пани?