"Яков Моисеевич Тайц. Неугасимый свет " - читать интересную книгу автора

Забот у нас хватало. Братец мой оказался весьма горластым и
непрестанным криком требовал от нас с мамой одного: "Качай!" Стоило на
минуточку прекратить качание, как из глубины колыбельки раздавался
негодующий, пронзительный окрик, и мама снова склонялась над колыбелью:
скрип-скрип, скрип-скрип...
Иной раз, выбившись из сил, она просила меня заменить ее. Я охотно
брался за дело. Я хорошо понимал своего брата - ведь я тогда еще сам был не
прочь, чтобы меня покачали на сон грядущий.
И вот один раз, когда мама укачивала братца, а я стоял у печки и следил
за тем, чтобы молоко не убежало, открылась дверь, и в комнату ввалились
полицейские в черных барашковых шапках, в черных шинелях, с плетеными
красными погонами и желтыми шнурами на груди.
Урядник, прижимая к ноге шашку и называя маму "Прекрасная мадам" (а
мама у нас действительно была красавицей), заявил, что ему предписано
учинить обыск. Затем непрошеные гости взялись за работу. Они обшарили всю
комнату, заглянули в папин стол, осмотрели чемоданы и, ничего не найдя,
сказали: "До свиданья, мадам", "Очень приятно, мадам", - и ушли.
Мама оставила колыбельку и вышла запереть за ними дверь. Наш крикун
сразу подал голос. Я стал его, неугомонного, раскачивать - все сильнее да
сильнее, все сильнее да сильнее, пока не случилось то, чего мама больше
всего боялась.
Колыбелька раскачалась и вдруг - хлоп! - перевернулась кверху ножками и
погребла меня под собой. А горластый брат мой вылетел кубарем и остался
лежать на полу, весьма далеко от колыбели.
Тут уж он заорал действительно благим матом. А я замер под колыбелькой.
Я решил, что братец мой убит и орет он именно так, как можно орать только на
том свете.
Вбежала мама, подхватила младенца, поставила на ноги колыбельку,
поставила на ноги меня... Я стал было объяснять ей, что колыбелька "сама,
сама", но тут мы с мамой заметили валяющиеся на полу бумажки. Мама кинулась
их подбирать и прятать. Это были прокламации против царя, которые папа,
оказывается, спрятал в глубине колыбельки. Опрокинь я ее минуткой раньше,
при полицейских, нам бы с мамой несдобровать было.
Однако, хотя полиция тогда и не нашла прокламаций, папа все-таки был
арестован и посажен в варшавскую тюрьму.
Мама, узнав об этом, быстро собралась, взяла моего маленького
горластого брата на руки, меня - за руку, и мы покинули Хотин - его сады,
его солнце, его синее небо - и поехали в Вильну, к бабушке. Там мама
оставила нас, а сама покатила в Варшаву хлопотать о свидании с папой.
У бабушки жилось хорошо, только скучно. Комната была темная, в подвале,
куда вели четыре ступеньки. Справа была большая печь, около нее возвышались
бидоны, в которых бабушка разносила по богатым квартирам молоко из молочной.
Бидоны были с меня ростом и вкусно пахли жестью и кислым молоком. Слева
стоял простой некрашеный стол, на котором тикал будильник, только не
круглый, а старинной формы - четырехугольный, с откидной рукояточкой на
крышке. Сбоку было стекло, сквозь которое был виден весь механизм -
колесики, молоточки, зубчики...
Часы громко тикали, а я все смотрел на них - то сбоку, на колесики, то
спереди, на большие, узорные стрелки с завитушками - и думал об одном:
сколько часов осталось до приезда мамы. А часы не спеша тикали - тик-так, -