"Бегом с ножницами" - читать интересную книгу автора (Берроуз Огюстен)

— Черт возьми, — произносит она, — явно что-то не то.

Вчера она посетила модный салон «Плаха» в Амхерсте — тот самый, где ярко сияют лампы, а в огромных хромированных горшках растут фикусы. Прическу ей делал сам Себастьян.

— Эта гадюка Джейн Фонда, — возмущается мама, ероша волосы на макушке. — Посмотреть на нее, так все просто само собой получается. — Она слегка загибает кончики прядей вперед, чтобы сузить овал лица. Говорят, мама похожа на молодую Лорен Бэколл, особенно глаза.

Я не могу оторвать взгляд от маминых ног, которые она втиснула в красные лакированные туфли на предательски высоких каблуках. Обычно мама ходит в босоножках, поэтому сейчас кажется, будто ноги она взяла напрокат — может быть, у своей подруги Лидии. У Лидии взбитые черные волосы, кавалеры и собственный бассейн. Она всегда на высоких каблуках, даже когда сидит на краю бассейна в белом купальнике-бикини, курит ментоловые сигареты и болтает по телефону, темно-зеленому, словно оливка. А мама надевает модные туфли только на выход, поэтому для меня они означают ужас и одиночество.

Я не хочу, чтобы она уходила. Как будто пуповина между нами еще не разрезана и натягивается до предела. Меня охватывает паника.

Я тоже стою в ванной, возле мамы, я хочу оставаться с нею как можно дольше. До последней минуты. Может быть, она едет в Хартфорд, Коннектикут. Или в международный аэропорт Брэдли-филд. Я люблю аэропорт, люблю запах авиационного топлива, полеты на юг к бабушке с дедушкой.

Я люблю летать.

Когда вырасту, я обязательно буду таким, как те тети и дяди, которые открывают шкафчики над сиденьями и ходят в маленькую кухню, где все составлено аккуратно и плотно, словно серебряный паззл. Кроме того, мне очень нравится форменная одежда, у меня обязательно будет такой костюм, с белой рубашкой и галстуком. А на галстуке — булавка в форме самолета. Буду разносить арахис в маленьких блестящих пакетиках и предлагать пассажирам пластиковые стаканчики с газировкой.

— Может, хотите целую банку? — буду предлагать я.

Я люблю летать на юг к бабушке с дедушкой и запомнил уже почти все, что говорят эти люди — бортпроводники.

— Пожалуйста, проверьте, погасили ли вы сигареты и плотно ли закреплена крышка откидного столика.

Если бы у меня в комнате был откидной столик! И если бы я курил! Я бы тоже мог в ответственный момент погасить сигарету.

— А, поняла, в чем дело, — произносит мама. Она с улыбкой поворачивается ко мне. — Огюстен, будь умницей, подай мне вон ту коробку.

Длинным накрашенным ногтем она показывает на стоящую возле унитаза коробку с прокладками «Котекс». Я хватаю коробку и подаю ей.

Она вынимает две прокладки, а коробку ставит на пол, рядом с собой. Я замечаю, что коробка отражается в боковой поверхности туфли, словно в маленьком телевизоре. Мама отлепляет бумажную полоску от одной прокладки, а саму прокладку засовывает в вырез платья, на левое плечо. Разглаживает платье, потом точно также пристраивает вторую прокладку на правое плечо. Оценивающе смотрит на себя в зеркало.

— Ну, что скажешь? — восклицает она, в восторге от своей работы.

Как будто нарисовала красивую картинку и прилепила ее на дверь холодильника.

Здорово, – соглашаюсь я.

У тебя исключительно изобретательная мать, — замечает она. — Одно мгновение, и под пленники готовы.

Фен продолжает тикать, словно часы, отсчитывая секунды. Горячие вещи всегда так делают. Иногда, когда мама или папа приезжают домой, я спускаюсь к крыльцу и долго стою перед капотом машины, даже наклоняюсь к нему, чтобы лучше чувствовать тепло.

— Пойдешь со мной наверх? — Мама берет недокуренную сигарету из пепельницы-ракушки, которая стоит на сливном бачке. Она обожает покупать мороженых гребешков, а потом варить их и есть. Раковины мама не выбрасывает, а использует в качестве пепельниц — они у нас раскиданы по всему дому.

Я не могу отвести глаз от фена. В дырочках сбоку застряли волосы. Маленькие такие волоски. А еще белые пушинки. Что за пушинки? И как они попадают в фены и в пупок?

Конечно, пойду.

Свет погаси, — командует мама и выходит, обдавая меня сладким, немножко химическим ароматом. От этого аромата мне всегда становится грустно: ведь он означает, что мама уходит.

Хорошо, — отвечаю я.

На меня внимательно смотрит оранжевый глаз сушилки, которая висит на стене рядом с бельевой корзиной. Обычно он приводит меня в ужас. Но раз мама здесь, рядом, то все в порядке. Кроме одного: она очень быстро уходит, уже прошла половину столовой, уже почти подошла к камину, скоро завернет за угол и начнет подниматься по лестнице, и тогда я останусь в темной ванной один на один с ужасным оранжевым глазом. Поэтому я пускаюсь бегом.

Бегу и точно знаю: кто-то за мной гонится, пытается настигнуть и схватить. Я обгоняю маму, взлетаю по ступенькам на четвереньках, помогая себе руками. Оказавшись на верхней площадке первым, останавливаюсь и смотрю вниз.

Мама поднимается по лестнице медленно, торже-ственно, точь-в-точь кинозвезда на вручении «Оскара». Она внимательно смотрит на меня и широко улыбается.

— Ты летаешь по лестнице совсем как Крим.

Крим — наша собака, золотистый Лабрадор, мы с мамой ужасно ее любим. Она не папина. И не моего старшего брата. Это очень важно, что не брата. Ему уже шестнадцать, он на целых семь лет старше меня и живет вместе с друзьями в Сандерлэнде, в нескольких милях от нас. Он бросил школу, потому что считает себя слишком умным. Ненавидит родителей и говорит, что не может жить с ними в одном доме. А они говорят, что он совсем отбился от рук и с ним нет никакого сладу. В результате мы почти не видимся. И поэтому Крим — совсем не его собака. Она моя и мамина. Любит нас, а мы любим ее. А я очень похож на Крим, которую так любит мама.

— Люблю Мод, — говорит она.

— А папа где?

— Где папа? — задумчиво повторяет мама и смотрит на часы. Часы у нее — «Таймекс», серебряные, на черном кожаном ремешке. Циферблат маленький и круглый. Без

цифр. Зато тикают так громко, что слышно издалека, особенно когда в доме тишина!

Сейчас в доме тихо. Поэтому я хорошо слышу, как тикают мамины часы.

За окном стоят темные высокие деревья. Я представляю, как они склоняются к дому и тянутся к свету в окнах, словно мотыльки.

Мы живем в лесу, в стеклянном доме, со всех сторон окруженном деревьями. Соснами, березами, кленами.

От дома к деревьям ведет открытая веранда. На ней можно стоять и смотреть, а если повыше протянуть руку, то и сорвать с дерева листик или иголку с сосны.

Мама проносится по гостиной, за диваном, чтобы через раздвижную стеклянную дверь посмотреть на дорожку перед домом; обходит вокруг стола. Поправляет хрустальный набор: солонку и перечницу. Проходит через кухню — насквозь. Наш дом просторный и открытый, потолки очень высокие. Места много.

— Мне необходимы высокие потолки, — вечно твердит мама. Бот и сейчас она говорит: –— Мне нужны высокие потолки.

И поднимает голову.

Шуршит гравий под колесами машины, потом на стене возникает свет фар. Он переползает на потолок, словно живой.

— Ну, наконец-то, — говорит мама.

Папа приехал.

Сейчас он войдет в дом, нальет себе выпить, а потом спустится вниз и будет в темноте смотреть телевизор.

А весь второй этаж останется в моем распоряжении. Все окна и стены, и весь камин — он прорезает дом снизу доверху, оба этажа, как раз посредине. Мне достанется и формочка для льда в морозилке, и шестигранный кофейник, в котором мама варит кофе гостям, черный проигрыватель, стереоколонки; все, что заключено в объемном, высоком пространстве. Все будет моим.

Я буду повсюду ходить, включать и выключать свет. Включать и выключать. На стене, там, где холл переходит в большие, с высокими потолками, комнаты, есть целая панель с выключателями. Включу лампы в гостиной — в ярком свете окажутся камин и диван. Потом выключу их, а включу свет в холле и в коридоре, как раз над дверью. Отбегу от стены и остановлюсь в освещенном пространстве. Словно звезда, буду купаться в свете и громко скажу:

— Спасибо, что пришли на мой поэтический вечер.

Я надену платье, которое мама сегодня не надела.

Длинное, черное, стопроцентный полиэстер. Это мой любимый материал, потому что он струится. Надену ее платье, ее туфли и стану ею.

В лучах яркого света откашляюсь и начну читать стихотворение из ее книги. Буду читать, как читает она — с отточенными и изящными южными интонациями.

Потом везде выключу свет, пойду в свою комнату и плотно закрою за собой дверь. Моя комната темно-синяя. По обе стороны окна — книжные полки на кронштейнах. Они украшены алюминиевой фольгой. Я люблю, чтобы все вокруг блестело.

На сверкающих полках—драгоценности. Пустые консервные банки, я их отмыл от наклеек и натер до блеска. Жалко, они не золотые. Там у меня хранятся кольца — я их привез из Мексики, давно, мне тогда было пять лет. А еще на полках приклеенные на картонки фотографии драгоценностей из журналов, красивая серебряная ложечка из тех, что бабушка прислала моим родителям на свадьбу (мама ненавидит серебро — «жуткая безвкусица»), и небольшая коллекция монеток — в пять, десять и двадцать пять центов. Каждую я тщательно вымыл, а потом до блеска отполировал, пока смотрел по телевизору «Донни и Мэри» или «Тони Орландо».

Я люблю блестящие вещи, люблю звезды. Когда-нибудь я тоже обязательно буду звездой, как мама и Мод.

Раздвижные двери шкафа покрыты зеркальными квадратиками, которые я купил на карманные деньги. Квадратики — зеркальные с золотыми прожилками. Я все это сам прилепил на двери.

Настольную лампу поверну так, чтобы она светила в центр комнаты, и встану в ее свете, глядя на себя в зеркало.

— Дай-ка мне вон ту коробку, — скажу я своему отражению, — что-то здесь не то.

— Огюстен, я сейчас работаю над стихотворением, мне кажется, оно все-таки пробьется в «Нью-Йоркер». И уж точно принесет мне славу. Хочешь послушать?

Я отвернулся от зеркала на двери шкафа и положил на стол расческу. «Нью-Йоркер» я любил за комиксы и рекламу. Может быть, мамино стихотворение поместят рядом с рекламой «меркьюри-гран маркиз»!

— Читай, читай, читай! — закричал я.

Она отвела меня в кабинет, уселась за стол и выключила «Олимпию» — белую пишущую машинку. Потом быстро проверила крышечку на корректирующей жидкости, откашлялась и вытащила из пачки очередную сигарету. Я сел на широкую двуспальную кровать, которую мама при помощи подушек и лоскутного покрывала превратила в диван.

— Ну а теперь скажи честно. Тебе это кажется сильным? Эмоционально напряженным?

Я прекрасно понимал, что ответ может быть лишь один:

— Здорово! Очень похоже на то, что печатают в «Нью-Йоркере».

Мама довольно рассмеялась:

— Правда? Ты действительно так думаешь? «Нью-Йоркер» ведь очень разборчив. Кого попало не печатает.

Она встала из-за стола и начала мерить шагами комнату.

— Честно. Я правда думаю, что они это напечатают.

Как твоя мама толкала тебя в пруд с золотыми рыбками и про парализованную сестру — это просто замечательно!

Мама снова закурила и глубоко затянулась.

— Ну что же, посмотрим. А то я как раз получила письмо с отказом из «Вирджиния квотерли». И расстроилась.

Разумеется, если «Нью-Йоркер» напечатает это стихотворение, твоя бабушка его увидит. Не представляю, что она скажет. С другой стороны, не могу же я из-за нее не печатать стихи!

Она остановилась — одна рука уперта в бедро, другая, с сигаретой, у губ.

Ты ведь понимаешь, Огюстен, твоя мать когда-нибудь будет очень знаменита.

Конечно, — отвечал я. При мысли, что когда-то перед нашим домом вместо ужасного «додж-аспена» будет стоять шикарный новый лимузин, мне хотелось кричать: «Ты обязательно прославишься! Я точно знаю!»

— Нет, сын, я не могу. Мне нужно проверить работы.

Я устал, у меня болит колено.

Колено распухало из-за артрита; отцу приходилось время от времени ходить к врачу и протыкать его длинной иголкой. Он хромал, а с лица не сходило страдальческое выражение.

— Если бы я мог спокойно сидеть в инвалидном кресле, — иногда говорил отец, — по крайней мере передвигаться было бы куда легче.

У нас было одно общее дело: отвозить на свалку мусор.

— Огюстен! — кричал отец из подвала. — Если загрузишь машину, я прокачу тебя до свалки.

Я напяливал на палец колечко настроения, которое как раз полировал, и летел в подвал. Отец, в черно-красной клетчатой куртке, морщась от боли, тащил на плечах два больших зеленых пластиковых пакета.

— Проверь, крепко ли завязано. Не хватало только, чтобы мусор рассыпался. Потом не соберешь.

Я брал пакет и тащил его к двери. Не волоки по полу! Порвешь дно, и все вывалится.

—Да. Но ясно же, что тащить пакет по полу нельзя.

— Мне нравится этот запах, — признавался он, пока мы ехали шесть миль до общественной свалки. — Я бы с удовольствием жил поближе к мусорной куче.

Приехав, мы с отцом настежь открывали все двери фургона. Машина стояла на самом краю огромной ямы, расправив крылья, словно готовилась взлететь. Радиатор широко улыбался. Здесь я мог вытаскивать пакет, как хочется, и волочить его по земле, а потом бросать вниз.

Дальше мы ехали мимо цеха по переработке вторсырья, куда люди свозили сломанные детские ходунки, ржавые железные печки и ненужные кукольные домики.

Пожалуйста, разреши мне взять его домой, — заныл

я, увидев хромированный кофейный столик со столешнией из выщербленного дымчатого стекла.

Ничего из этого хлама мы домой не потащим. Неизвестно, где это все находилось.

Он еще совсем хороший! — Я уже представлял себе,

как прикрою щербины, разложив веером журналы — будто в приемной у врача. Ну а если часа три потереть столик «Виндексом», он наверняка станет чистым.

Нет, сын. А теперь перестань трогать грязь и возвращайся в машину. И не хватайся за лицо — у тебя все руки в микробах.

Колечко настроения на моем пальце сразу почернело.

— Ну почему нельзя? Почему?

Отец раздраженно вздыхал.

— Я тебе сказал, — цедил он сквозь стиснутые зубы, — неизвестно, кому принадлежал весь этот хлам. Мы только что вывезли мусор из дома, и незачем сразу тащить туда новый.

Я сидел, прижавшись к незапертой двери, и втайне мечтал, что она распахнется на полном ходу, я вывалюсь на шоссе и покачусь по асфальту — под колеса едущего за нами грузовика. Тогда уж отец точно пожалеет, что не разрешил мне взять кофейный столик домой.

Родители ненавидели друг друга и ту жизнь, которую построили вместе. Поскольку я появился на свет в результате сплава их генов, то неудивительно, что мне нравилось кипятить мелкие монетки на плите, а потом до блеска начищать пастой для полировки металла.

— Ты тиран, инфантильный тиран! — кричала мама, сидя на диване в любимой позе, поджав под себя ноги. — Чертов ублюдок! Добиваешься, чтобы я перерезала себе вены! — Она рассеянно потеребила кисточку на длинном вязаном жилете.

Крим восприняла слова хозяйки как сигнал к отступлению и, поджав хвост, отправилась вниз — спать возле бойлера.

Отец стал красным как рак и подлил в стакан тоника.

— Дейрдре, ради Бога, успокойся. У тебя просто очередная истерика. Просто истерика. — Поскольку отец работал преподавателем, у него выработалась привычка все повторять по несколько раз.

Мама поднялась с дивана и медленно пошла по белому пушистому ковру, словно ища место с наилучшей акустикой.

— У меня истерика? — спросила она ровным, тихим голосом. — Ты считаешь, истерика? — {Театральный смешок.) — Ну, ты и убожество! — Мама остановилась рядом с отцом и прислонилась спиной к книжному шкафу. — Твои желания настолько вытеснены в подсознание, что творческий порыв ты принимаешь за истерику. Именно этим ты меня и убиваешь. — Она закрыла глаза и сделала лицо, как у Эдит Пиаф.

Отец поднес к губам стакан и отхлебнул глоток. Обычно он пил весь вечер, поэтому слова его казались слегка скомканными.

— Нет! — заорал я сам удивляясь своей злости. — Не ваше, потому что есть еще и я! И мне тошно! Вы только и умеете, что кричать. Почему бы вам не  оставить друг друга в покое? Хотя бы на время.

Первой подала голос мама:

— Это все из-за твоего отца.

Дело закончилосьтем, что ссора переехала в кухню. Там и свет был поярче, и кое-какое оружие под рукой.

— Только посмотри на свою рожу! – орала мама. – Ты выглядишь вдвое сташе своих лет. Тебе тридцать семь, а можно подумать, что все восемьдесят!

К тому времени отец успел как следует набраться. Он не придумал ничего лучше, чем схватить маму за горло.

— Убери от меня свои поганые руки! – вопила мама, вырываясь из отцовской хватки.

— Заткнись, сука, процедил он сквозь зубы.

Я, уже в пижаме, наблюдал за происходящим из дверей кухни.

— Прекратите! Прекратите немедленно!

Одним движением мать отпихнула от себя пьяного отца. Он стукнулся головой о посудомоечную машину, рухнул на пол и замер без движения. Под ухом у него натекла небольшая лужица крови. Я думал, он умер.

— Не шевелится, – констатировал я, подходя поближе.

— Этот слизняк просто ломает комедию. – Носком красной туфли она пихнула отца в больное колено. – Поднимайся, Норман, ты пугаешь Огюстена. Довольно фокусов на сегодня.

Отец в конце концов сел и прислонился головой к посудомоечной машине.

Мама с отвращением оторвала от рулона бумажное полотенце и протянула ему.

— За то, что пугаешь ребенка тебя нужно оставить

— Пожалуйста, не обижай ее, — просил я, — пожалуйста, не убивай!

Меня пугало отцовское бесчувствие. Одно дело невозмутимое спокойствие человека, нарисованного на банке растворимого кофе, и совсем другое — пустое, отсутствующее выражение на отцовском лице. Я опасался, что он, как говорит мама, «лопнет от ярости».

Я снова подался вперед.

— Не убивай ее, пожалуйста!

— Отец вовсе не собирается меня убивать. — Мама зажгла ближнюю конфорку, вытащила из пачки сигарету и наклонилась, чтобы прикурить. — Скорее, он замучает меня своими издевательствами и дождется, что я сама перережу себе горло.

— Будь добра, заткнись, Дейрдре, — тихо проговорил усталый и пьяный отец.

Мать, с улыбкой глядя на него сверху вниз, выпустила дым через ноздри.

— Я буду добра заткнуться, когда ты будешь так добр сдохнуть.

Меня охватила паника.

— Ты правда собираешься перерезать себе горло? — спросил я.

Она улыбнулась и протянула ко мне руки.

— Нет, конечно, нет. Просто такое выражение.

Потом поцеловала меня в макушку и ласково почесала мне спину.

— Уже очень поздно, час ночи. Тебе давно пора спать, а то в школу не встанешь.

Я пошел к себе и тщательно выбрал костюм, который надену утром. Перевесил его поближе, в первый ряд. Завтра я надену свои любимые синтетические желто-коричневые штаны и голубую рубашку с пришитой жилеткой. Эх, сюда бы еще туфли на платформе!

Мысль, что костюм в порядке, успокаивала. Я мог добиться идеальной стрелки на брюках, даже если не мог остановить маму, когда та однажды выбросила за порог рождественскую елку. И мог сколько угодно полировать золоченое кольцо с печаткой, хоть пока позолота не сотрется, даже если не мог помешать родителям швырять друг в друга романы Джона Апдайка.

Именно поэтому меня так занимал вопрос, блестят ли мои драгоценности так же ярко, как у Донни Осмонда, и лежат ли мои волосы абсолютно гладко, словно пластмассовые.

Помимо одежды и драгоценностей я ценил в жизни еще две вещи: врачей и знаменитостей. Мне нравились в них белые халаты и лимузины. Я точно знал, что хочу стать или врачом, или знаменитостью. А лучше всего — исполнять роль врача в телевизионном шоу.

Хорошо, что мы жили в лесу, в окружении сосен. В самом крайнем, отчаянном случае сосны могли заменить собой камеру «Панавижн». Сломанные ветки играли роль микрофонов. Я мог ходить по лесу или по грязной дороге перед домом так, словно на меня постоянно направлены телекамеры. Их жужжание раздавалось совсем близко, почти над ухом: ведь они старались не упустить выражение лица.

Поднимая голову, чтобы взглянуть на птицу, я неизменно думал, хорошо ли освещено мое лицо и точно ли передает его вон та направленная на меня ветка.

Я жил в иллюзорном мире, наполненном высокими деревьями, следящими за мной через мощные объективы. Упавшая ветка оказывалась вовсе не веткой; она отмечала мое место на съемочной площадке.

Если я не участвовал в съемках, швыряя бионической рукой ветки или снимая рекламу зубной пасты перед каким-нибудь булыжником, то пытался обманом заставить маму отвезти меня к врачу.

К десяти годам мне уже понадобились еженедельные антиаллергические уколы, по одиннадцать в каждую руку. На пальцах у меня постоянно торчали бородавки, которые требовалось прижигать, а горло все время болело, оттого что я набирал в руки пыль и вдыхал ее.

Я любил накрахмаленные белые халаты и серебристый блеск стетоскопа вокруг шеи. Еще я знал, что врачи свободно могут ставить свои машины, где захотят, и превышать скорость — никто их не оштрафует. Все это казалось верхом привилегий в то время, когда президент Картер за-ставил нас ездить со скоростью сорок километров в час и жить в полутьме.

У меня было два доктора, которых я посещал регулярно. Доктор Лотье — у него на руках и в носу росли длинные волосы — и очень уважаемый аллерголог, индиец доктор Нупал. Доктор Нупал ездил на белом «мерседесе» (я его спрашивал) и пах так, как пахнут только что вымытые руки, с тонкой примесью «Аква Велва».

При одной мысли о врачах мне вспоминалась приятная картинка: флуоресцентные лампы над головой, новые блестящие иглы, ботинки, начищенные до такой степени, что во мне просыпалось чувство благоговения, как если смотришь по телевизору церемонию присуждения «Оскара».

А еще был доктор Финч.

Когда настроение в нашем доме перешло от простой ненависти к возможному двойному убийству, родители обратились за помощью к психиатру. Доктор Финч выглядел в точности как Санта-Клаус. Копна буйных седых волос, пышная белая борода и брови, больше всего напоми-нающие щетину зубной щетки. Вместо красного полушубка с белой меховой оторочкой он носил коричневые синтетические брюки и белую рубашку без пиджака. Иногда, правда, он надевал шапку, как у Санта-Клауса.

Впервые я увидел его, когда он появился в нашем доме посреди ночи, после особенно яростной драки между родителями. Мама, лежа на диване, дымила как паровоз, и тут раздался настойчивый звонок в дверь.

— Ну, слава Богу! — Она быстро встала и пошла в прихожую.

В руке доктор держал воздушный шарик, а на лацкане его пиджака красовался круглый значок с надписью «Всемирная организация отцов». Он посмотрел через мамино плечо, прямо на меня.

— Привет!

Я в растерянности слегка попятился.

Входите, пожалуйста, — пригласила мама, подкрепив слова жестом. — Я вас заждалась, просто не знала, куда деваться.

Уже все в порядке, Дейрдре, — успокоил ее доктор. Потом он опустил руку в карман и протянул мне точно такой же, как у него самого, значок. — Хочешь? В подарок?

— И вот это — произнес он.

— Спасибо, — снова поблагодарил я. Разноцветные

шарики никак не гармонировали с маминым настроением, но мне все равно понравились. Их можно будет надуть, связать в букет и привязать к ошейнику или хвосту Крим.

Доктор повернулся к маме.

— Где Норман?

Мама, тревожно нахмурившись, грызла ноготь на большом пальце. Она уже обглодала весь лак и сам ноготь, до самой кожи.

— Хотите кофе? У меня растворимый, без кофеина, — предложила она.

Он попросил сандвич с болонской колбаской и хреном. Потом взглянул на меня и подмигнул:

— Да, правда, я знаю. Извините. Огюстен, я сейчас

— Вы хотите ход-дог? Вместо того сандвича, который я только что сделала?

Доктор потянулся к холодильнику и вытащил сырую сосиску. Откусил.

— Нет-нет, только это. Для повышения аппетита. —

Доктор улыбнулся. Когда он жевал, кончики его усов прыгали.

Доктор Финч мне нравился. Румяный, веселый, каждую минуту готовый улыбнуться, он действительно походил на Санта-Клауса. Правда, трудно представить, как он спускается по трубе — так же трудно, как вообразить его в белом халате. Он определенно не выглядел, как настоящий доктор, из тех, кого я боготворил. Скорее, его место было в большом магазине, где детишки залезали бы к нему на колени и шептали бы на ухо просьбы принести в подарок новенький велосипед.

Со временем мама все чаще и чаще обращалась к доктору Финчу, а мне приходилось постоянно напоминать самому себе, что он настоящий врач.

— Меня направил к нему твой собственный врач, доктор Лотье.

Однако подозрения не отступали. Дело в том, что его кабинет, вместо того чтобы выглядеть великолепно, по-медицински стерильно, представлял собой несколько захламленных комнат на верхнем этаже офисного здания в Нортхэмптоне, Бледно-желтая краска, покрывающая стены, отваливалась хлопьями, плетеная мебель казалась едва живой, возле стены стоял старый серый металлический шкаф, а на него взгромоздилась кофеварка. Украшением служили постеры с изображением воздушных шариков и разноцветной радуги. Все покрывал толстый слой пыли. За приемной следовала комната, в которой хранились какие-то ящики и журналы десятилетней давности. Из нее вы попадали непосредственно в кабинет, где доктор принимал пациентов. Чтобы проникнуть во внутреннюю комнату, надо было пройти через две двери, одну за другой. Мне очень нравились эти двойные двери и очень хотелось иметь такие у себя дома, в своей комнате. Словно Санта-Клаус, доктор Финч дарил подарки. Он мог, например, подарить пресс-папье с выгравированным логотипом какого-то фирменного лекарства. Или банкноту в пять долларов, которую я мог потратить здесь же, внизу, в аптеке, где тогда еще продавали газировку. Причем глаза его свер-кали так, словно он обещал и еще подарки, потом, чуть позже; всегда казалось, будто он прячет за спиной какой-то приятный сюрприз.

Каждую субботу я ездил вместе с родителями в нашем коричневом «додж-аспене» в Нортхэмптон. Родители всю дорогу курили сигарету за сигаретой. Мама иногда отпускала какие-нибудь замечания, например, что у отца из ушей пахнет навозом. А он иногда замечал, что она вонючая сучка или что-нибудь в этом роде. Помимо этого не произносилось ни слова.

Сначала они заходили к доктору по очереди: первым отец, за ним мама. Потом вместе. Процесс занимал целый субботний день, а обратный путь обычно пролегал через «Макдонаддс». Родители не заказывали там ничего, зато я — двойную порцию всего. Оба они смотрели, как я ем, и время от времени предупреждали:

— Не подавись, ты слишком быстро глотаешь.

Пока родители торчали у доктора Финча, я сидел на плетеном диване и разговаривал с секретаршей доктора, которую звали Хоуп. У нее были высокие скулы, как у индийской принцессы, и невероятно густые, длинные, прямые черные волосы, которые она иногда стягивала в «конский хвост» и скрепляла кожаной заколкой в форме бабочки. Хоуп носила узкие черные брюки и вязаные кофты, даже летом. И обязательно какое-нибудь интересное украшение: или брошку в виде слона, или сережки в виде божьих коровок, или серебряный браслет из двух собак, старающихся поймать друг друга за хвост.

— Нет, — отвечал я. — Шапочку, какие носят регистраторши у настоящих докторов. Ну, например, в больнице в Спрингфилде, куда я езжу делать уколы, они в белых шапочках, как медсестры.

Хоуп засмеялась:

— Ах, вот что! Да нет, я не такая регистраторша. У нас

— Можно сказать, что так. — Она подняла голову, вытянула левую руку и начала загибать пальцы: — Значит, так. Кэйт, я, Энн, Джефф, Вики и Натали — мы биологические дети папы и Агнес. Плюс папин приемный сын, Нейл Букмен. Так что, как видишь, всего семеро.

— Беги вниз, а потом по улице — в магазин О’Брайена. И заодно купи себе шоколадку.

Когда я вернулся, Хоуп сидела за столом и печатала на листке, который уже успела вставить в черную механическую машинку.

— Если мы хотим, чтобы нам платили, — объяснила

— Работа никуда не убежит.

Зазвонил телефон. Хоуп сняла трубку и сразу заговорила таким гладким профессиональным голосом, как будто на голове у нее белая медицинская шапочка.

— Кабинет доктора Финча, — произнесла она. Потом

— Спасибо. Оно из Мексики. Настоящее серебро.

— Держи. Можешь привезти его в следующий раз, когда родители приедут на прием.

Я-то предложил всего лишь почистить его своей рубашкой.

— Вы хотите, чтобы я взял его домой и там привел в

порядок?

— Конечно, именно так.

— Хорошо. — Я засунул кольцо в карман.

Хоуп с улыбкой взглянула на меня.

— Мечтаю, когда оно станет таким же новым и сверкающим, как твое.

Время шло, а отношения между родителями не только не улучшались, а с каждым днем становились все хуже и хуже. Отец сделался совсем злым и неразговорчивым, полюбил металлические предметы с острыми краями. А мама начала сходить с ума.

Не так сходить с ума, когда красят кухню в ярко-красный цвет. Нет, она начала сходить с ума таким способом, когда засовывают голову в газовую духовку, делают сандвичи с зубной пастой и считают себя Богом. Прошли те дни, когда она стояла на веранде, зажигала свечки с ароматом лимона и не ела потом воск.

Ушли в прошлое и еженедельные сеансы психотерапии. Теперь мама встречалась с доктором Финчем почти каждый день,

Развод моих родителей был как взрыв. Однако после него, как после любого взрыва, образовалась чистая ровная поверхность. Теперь я мог видеть горизонт. Ссоры и драки в доме прекратятся, потому что родители не будут между собой разговаривать. Напряжение в доме ослабнет, потому что дома не будет. Теперь холст оказался совершенно чистым.

Скоро мы с мамой будем сами себе хозяевами, как в фильме «Алиса здесь больше не живет» или в моем любимом шоу «Как-то раз».

В нашей новой квартире в Амхерсте она будет чувствовать себя гораздо лучше. Я пойду в новую начальную школу, потом в среднюю, лотом перейду в старшие классы. А потом поступлю в Принстонский университет и стану доктором. Или звездой собственного телешоу с очень высоким рейтингом.

А наша собака, Крим? Она наотрез отказалась переезжать. Мы взяли ее с собой в Амхерст, но она убежала и прошла пешком всю дорогу обратно, в Леверетт, в наш старый дом. Новые люди, которые теперь там жили, приняли ее и стали о ней заботиться. Поэтому даже у нее началась новая жизнь.

Да, теперь жизнь станет похожей на кондиционер для стирки белья, на салат из тунца под белым соусом, на торговлю в режиме наибольшего благоприятствования.

Мастурбаторий

Доктор Финч заложил руки за голову и откинулся на спинку плетеного вращающегося кресла. Мама сидела напротив на ярком диванчике, а я — между ними, в другом кресле. Мамины давно не бритые, в босоножках с узкими ремешками ноги были напряженно скрещены и время от времени нервно вздрагивали. Она закурила третью сигарету.

Мне было двенадцать, но чувствовал я себя по крайней мере на четырнадцать. Родители мои разошлись больше года назад, и мама постоянно встречалась с доктором Финчем. Она не просто каждый день бывала у него, а просиживала в кабинете по несколько часов. А если не удавалось попасть на прием лично, то непременно консульти-ровалась по телефону. Иногда, как сегодня, она брала на сеанс меня. Мама считала важным, чтобы мы с доктором поближе узнали друг друга. Думала, что он поможет мне уладить проблемы с учебой. Суть этих проблем состояла в том, что я просто отказывался ходить в школу, а она ничего не могла со мною поделать. Кажется, ее смутно беспокоило и то, что у меня нет друзей моего возраста. Вернее, вообще какого-нибудь возраста.

За городом у меня было двое знакомых ребят, но мы больше не дружили. Моя мама рассердила их мам, и те запретили сыновьям со мною играть. Я так никогда и не узнал, что она им сделала. Зная ее, могу сказать: да все что угодно. В результате я в полном одиночестве смотрел в окно квартиры, которую мы арендовали, и мечтал о времени, когда мне исполнится тридцать. Конечно, за исключением тех часов, что я проводил в кабинете доктора Финча.

— Каким бы духовно возвышенным я ни был, — про

— Вы, черт возьми, сукин сын, — ответила она. Сейчас голос ее звучал игриво, а совсем не так пугающе, как когда она говорила какие-то неприятные вещи.

— Доктор, если быть сукой полезно для здоровья, то я

— Так вы действительно ею пользуетесь? — спросил я,

— Конечно. Как я уже сказал, я мужчина, и у меня есть

— Так когда же вы ее используете? В перерывах между

— Между пациентами. После пациентов. А иногда,

— Вот, например, сегодня утром я читал о Годде Меир.

Невероятная женщина. Высокоразвитая. В духовном отношении она именно такая женщина, которая должна была стать моей женой. — Он слегка покраснел и поправил пряжку на ремне. — Поэтому чтение статей о ней оказывает мощное воздействие на мое либидо. Всего лишь за пять минут до вашего прихода я восхищался ее фотографией вот в этой газете. А в результате, как только вы оба уйдете, буду вынужден отдать долг природе.

Я посмотрел на закрытую дверь и представил за ней комнату с отвратительной кушеткой; шкафы, заполненные лекарствами; старые подшивки «Нью-Инглэнд джорнэл оф медисин». Представил журналы «Пентхаус», целые стопки, рядом с кушеткой. Мысль о том, что толстый доктор Финч поскорее выпроваживает пациента и отправляется заниматься онанизмом, глядя на намалеванные аэро-графом изображения влагалищ или, того хуже, на фотографию Голды Меир, лишала меня душевного равновесия.

— Хочешь отправиться на экскурсию? — поинтересовался он.

— Ну, дело твое. Однако учти, ты многое теряешь, —

ответил доктор. — Сам не знаешь, чего лишаешься-.

На самом деле я, конечно, знал, потому что еще несколько месяцев назад Хоуп показывала мне эту комнату. Хотя, судя по всему, не следовало признаваться, что я там побывал.

— Хорошо, пойдемте на экскурсию.

Доктор тяжело поднялся со стула.

А мне можно войти в ваш мастурбаторий с сигаретой? — спросила мама. — Или погасить ее?

Курение в святилище — редкая привилегия, — ответил доктор. — Но вам, Дейрдре, я разрешаю.

Мама поклонилась:

— Спасибо.

Однако за закрытой дверью нас ожидал сюрприз. Оказалось, что Хоуп оставила свое рабочее место в приемной и прикорнула на заляпанной кушетке.

— Это еще что такое? — завопил Финч. — Хоуп!

Хоуп вздрогнула и открыла глаза.

— Господи, пап. Ты меня напугал до смерти.—Она прищурилась, вглядываясь против света. — Да что с тобой?

Финч трясся от ярости.

— Хоуп, тебе нечего здесь делать. Это мой мастурбаторий… ты взяла мое одеяло! — Он показал на цветное вязаное покрывало, которым прикрылась дочь.

Кисточки на его краю были связаны между собой.

— Пап, да я просто вздремнула.

— Нет, подождите минутку, Дейрдре, — остановил ее Финч.

Мама замерла.

— Да?

— Вы понимаете, насколько неправильно поступила

— Ой, я, право, даже и не знаю.

Хоуп села на кушетке.

— Нет, Дейрдре, не уходите от ответа, — настаивал

— Ну, я, конечно, могу понять, как неприятно, когда

— Дейрдре, говорите! Скажите Хоуп о том, что вы думаете и чувствуете!

Мама взглянула на Хоуп, словно пытаясь сказать: «Ну что я могу поделать?» — потом наконец заговорила:

Хоуп, я не думаю, что с вашей стороны было правильно без разрешения занять место отца.

Не ваше дело, — резко ответила Хоуп. Ее прищуренные глаза наполнились злобой.

Мама сделала еще одну затяжку, выпустила колечко дыма и снова постаралась ретироваться.

— Я правда хочу еще кофе.

Финч схватил ее за руку.

— Минутку, Дейрдре. Неужели вы позволите Хоуп так с вами разговаривать? Боже мой, Дейрдре! Разве можно терпеть, когда она вот так вытирает о вас ноги?

Мама резко повернулась к доктору и окинула его острым, гневным взглядом, Я вовсе не собираюсь никому позволять вытирать о себя ноги, доктор Финч. Просто это действительно не мое

дело. Хоуп совершенно права. Вся эта заварушка касается только вас и вашей дочери. Дерьмо! — заревел Финч. — Это просто-напросто уловки, увертки, настоящее дерьмо!

Нет, вовсе не так. — Мама бросила сигарету на пол и затушила ее носком босоножки. ~ Я не собираюсь во все это вникать.

Она сделала такой жест, словно стряхивала с черной водолазки несуществующую пушинку. Хоуп подала голос:

— Почему ты не замужем?

Хоуп аккуратно что-то замазывала корректирующей жидкостью на бланке. Она ответила на мой вопрос, не поднимая глаз:

Потому что до сих пор не встретила такого же замечательного человека, как мои папа.

— Двадцать восемь, — ответила она и подула на листок.

— О!

Некоторое время мы просто сидели молча; я пил воду с сиропом, а Хоуп правила бланки. Потом я наконец заговорил:

— Извини, природа зовет, — и отправился в туалет, что бы долго-долго мыть руки горячей водой с мылом.

— Посмотри вон туда, — сказал я, показывая в окно на настоящий викторианский дом с шиферной крышей и балкончиком. — Наверное, его дом такой же. Может, даже лучше. Я живо представлял себе, как на засыпанной гравием дорожке возле дома стоит серебристый «Мерседес-450» и на солнце блестят таблички, показывающие, что машина принадлежит именно врачу.

Мама ехала на срочную консультацию к доктору Финчу, которая должна была состояться у него дома. Наконец-то и я увижу этот дом. Хоуп много рассказывала мне о том, как там интересно.

— Там всегда кто-то есть и всегда происходит что-нибудь забавное, — говорила она.

Даже трудно поверить, что прошло столько времени, прежде чем я получил возможность увидеть тот самый дом, в котором живет удивительный доктор. Более волнующим не стало бы даже посещение личной резиденции Джона Риттера.

Дом доктора.

Я одевался очень тщательно. Безупречно отглаженные серые брюки, накрахмаленная белая рубашка и темно-синий пиджак: я решил, что такой костюм соответствует случаю. В последний момент нацепил еще и позолоченный браслет, на котором были выгравированы мои имя и фамилия.

— Это здесь, — сказала мама, — направо.

Улица была застроена безупречными домами, один лучше другого. Изысканно подстриженные живые изгороди, двойные каминные трубы, высокие парадные двери, выкрашенные блестящей черной краской, узорные чугунные решетки. Улица казалась снобистской, богатой, совершенно в духе Новой Англии.

Красиво, — оценил я. — Хотел бы я стать доктором.

Мне кажется, здесь живут многие профессора из колледжа Смит, — заметила мама. Колледж Софии Смит находился почти в самом центре города.

И вдруг справа я увидел дом, который явно не вписывался в окружающую картину. Вместо того чтобы быть белым и безупречным, как все другие, он был розовым, кособоким и выглядел заброшенным. В квартале, где все говорили вполголоса, он орал.

— Это же не его дом, правда? — настороженно уточнил я.

— Добрый день, Дейрдре, — приветствовала горбунья. —– Входите.

Она отошла от двери и помахала открывалкой, тем самым показывая, что мы — желанные гости. Больше всего она походила на леденец, только без красных полосок. Фигура ее, согнутая, с опущенной головой, выглядела так, словно она пыталась стоя принять горизонтальное положение, как в самолете во время крушения.

Мама сказала:

— Спасибо, Агнес, — и переступила через порог,

Я последовал за ней. Хозяйка дома напомнила мне Эдит Банкер из «Дел семейных», только хуже.

— Перестань кривиться, — прошептала она.

В доме пахло псиной и чем-то еще. Яичницей, что ли? Царил страшный беспорядок. Коврик, на котором я стоял, настолько обветшал, что сквозь него просвечивал деревянный пол. Я сделал шаг в сторону и заглянул в комнату справа. В ней были высокие окна и большой камин. Но диван оказался перевернутым — он стоял на спинке. Я посмотрел в противоположную комнату. Там тоже был жуткий кавардак — разбросанная одежда, газеты, цветные пластиковые пакеты…

—– Привет, Огюстен, — мило поздоровалась Натали.

— Давайте, ребята, это будет весело, — предложила Вики, теребя вылезшую из дивана набивку.

Натали запустила руку в банку с чипсами «Принглс», вытащила оттуда солидную горсть и начала неаккуратно, с чавканьем, жевать, роняя крошки прямо на грязную полосатую кофту. Потом вытерла руки о голые коленки.

Ненавижу Чарльза Нельсона Рэйли, — заявила она. — И вообще, кто он такой?

Ну, ребята, — ныла Вики.

Я поднес руку к голове. Мне нравилось, как гладко и аккуратно лежат волосы. Это меня немного успокоило. А еще мне очень нравилась телеигра «О, счастливчик!»

— Давайте просто посмотрим телевизор, — предложил я.

Вики вытянула из обивки дивана длинную полоску внутренностей и бросила ее на пол.

— Фу! Не хватало смотреть эту фигню!

Кот по имени Фрейд моментально спрыгнул с книжного шкафа и набросился на диванную внутренность.

Натали, запрокинув голову, поднесла банку ко рту и даже постучала по ней, вытряхивая все до крошки. Звук напоминал дробь маленького барабана. Потом она бросила банку в кота.

— Ваш отец действительно использовал в своей работе этот аппарат?

Вики моментально соскочила со стула.

— Да, он и к пациентам применял электрошок, и вообще… пошли, будет такой треск!

Натали закатила глаза, а потом взглянула на меня:

— Пойдем, все равно больше нечего делать.

Возражать казалось бесполезно. Я не слишком хорошо знал Вики и Натали, но успел понять, что с ними не поспоришь. Однажды, когда мы встретились в офисе доктора, они открыли банку консервов и начали скидывать сардины на головы идущим по улице людям. Они бы точно так же скинули и кофеварку, не успей Хоуп их вовремя остановить.

Джин Рейберн утешающим жестом положил руку на плечо участника состязаний, а мне пришлось встать с дивана и отправиться вслед за Вики и Натали в коридор.

Вики включила свет. Он исходил от голой, без абажура, лампочки, прицепленной к бронзовому кронштеину на стене. Стены в коридоре были обиты коричневой мешковиной. Подобный способ покрытия мне очень понравился; мешковина оказалась оригинальным и интересным декоративным материалом, несмотря на то, что сильно пропылилась от времени и местами уже начала отваливаться.

— Ух ты, посмотрика на эту фиговину. — Вики вытащила ящик из-под лестницы.

Натали тихонько пнула его ногой, словно пытаясь обнаружить признаки жизни.

Я наклонился и заглянул в ящик. Его содержимое напомнило мне отцовский коротковолновый радиоприемник. Единственная разница заключалась в том, что из этого прибора торчали какие-то провода. А еще на нем виднелись два больших циферблата.

— Ну и что же теперь? — поинтересовалась Натали.

Я рассеянно стряхивал пыль с некогда безупречных брюк.

Порядок, ребята. Теперь нам надо запустить эту машину в дело. Огюстен, ты будешь пациентом, а ты, Натали, медсестрой.

— Чем я больна? — еще громче закричала Натали.

Мы поставили машину на пол, и Вики ногой отшвырнула ящик, чтобы не мешался. Он стукнулся о телевизор.

—– Ты — чокнутая, — коротко поставила диагноз Вики. Натали засмеялась.

— Ладно, пусть я буду чокнутой. У меня параноидальная шизофрения, — она похлопала ресницами, — как у Дотти Шмит.

Вики скривилась.

— О Господи, ну и свинья. Знаешь, какая она грязнуля? Агнес раз пришлось отлеплять от нее лифчик.

— Я консервная открывалка, — заявил он.

— Ну, ты сначала посмотри на нас, а потом и сам поиграешь, хорошо? Просто посмотри пока, — сказала Вики.

Натали снова улеглась на диван и закрыла глаза.

— Готова, — доложила она.

Тогда Вики встала возле дивана на колени. Она аккуратно взяла провод и обвила сестре голову, а конец оставила возле уха. Второй провод она провела у Натали под шеей. Засунув вилку под диван, притворилась, будто включает аппарат. Потом положила руку на циферблат.

— Что мне делать?

Пациентка может кричать, поэтому вы должны поместить ей в рот шпатель — чтобы она не откусила себе язык.

— Включаю миллион вольт.

Натали начала биться в конвульсиях, трясясь всем телом. Она открыла глаза и закатила их под самый лоб. Начала орать, не выпуская ручку изо рта.

Вики засмеялась:

— Хорошо, хорошо.

— Сейчас происходит процесс подавления памяти, —

— О! — произнес я. — Извините.

Медвежонок Пух навалил кучу на голубой, от стены до стены, ковер, а Вики и Натали захлопали в ладоши,

— Браво, Пух! — похвалила Вики.

Натали захихикала. Хлопнула руками по коленкам. Пух открыл глаза и посмотрел на меня, Потом улыбнулся во весь свой измазанный вареньем рот.

— С моим папой.

— Да я просто кое-что у нее спрошу, очень быстро.

Натали смотрела, как Пух поднес палец к носу и понюхал.

Я как-то боком выскочил из комнаты и пошел по коридору. В старом викторианском доме было много комнат и много коридоров; две лестницы и столько дверей, что потеряться ничего не стоило. Однако кухню найти было не сложно: прямо и прямо, в самый конец дома.

Мама сидела возле стола, заваленного грязной, с остатками еды, посудой. Она курила.

— Мам?

Она повернулась ко мне и раскрыла руки мне навстречу:

— Огюстен.

— Доктор Финч спасает нам с тобой жизнь, Огюстен. Важно, чтобы мы сейчас оставались здесь.

Я слышал доносящийся издалека смех Пуха.

Мама еще разок поднесла сигарету к губам, потом в стакан с недопитым молоком.

— Я понимаю, все здесь для тебя ново, непривычно и

— Огюстен, мы с доктором Финчем сейчас разговариваем. Иди поиграй еще с девочками.

У меня оборвалось сердце. Мною завладела паника. Надо срочно посмотреться в зеркало, чтобы проверить, как лежат волосы.

— Пожалуйста, поедем, а? Я больше не хочу здесь оставаться. Здесь слишком странно.

Я поднял голову и увидел Финча.

— Так-так-так, — загремел он, протягивая мне руку. Я

схватил ее, надеясь обнаружить очередной подарочек. Может быть, игрушечный звонок или опять воздушные шарики.

Доктор улыбнулся и удивленно вытаращил глаза.

— Какое твердое рукопожатие. Прекрасное рукопожатие. Десять с плюсом по шкале рейтинга рукопожатий.

Он был невысокого роста, хотя казался большим. Занимал очень много места.

— Твоя мама переживает кризис, — наконец произнес доктор.

Мама выпустила в воздух колечко дыма.

— Это преуменьшение, — тихо поправила она.

— Это означает, что у твоей мамы большие неприятности с твоим отцом. В настоящее время твой отец очень сердит на твою маму. — Доктор локтем подвинул тарелку и положил руки на стол, сплетя пальцы. — Твой отец может что-нибудь сделать с твоей мамой.

Я с трудом проглотил застрявший в горле комок. Что-нибудь сделать?

— Твой отец очень больной человек, Огюстен. Мне

— О!

— Поэтому твоя мама сейчас должна опасаться твоего

отца. Она нуждается в защите. Понимаешь?

Мне было страшно и в то же время интересно. В доме доктора Финча горели все лампочки. А отец никогда не разрешал нам включать в доме свет, постоянно что-то твердя о Ближнем Востоке и о том, что из-за него мы вынуждены жить в темноте.

— Что?

— Здесь для тебя вполне хватит места. И здесь ты будешь в безопасности. — Он тепло улыбнулся.

Я снова посмотрел на маму, но она опять не захотела встретиться со мной взглядом. Теперь она внимательно рассматривала стол. Такое впечатление, что она смотрела на ложку, в которой отражается свет лампы. Как будто, если захочется, можно съесть свет, как кашу.

— Я должен остаться здесь?

Доктор поднялся из-за стола.

— Дейрдре, поговори с сыном. Когда закончите, я буду в машине.

— Без доктора Финча твой отец нас убьет. Доктор

Финч — единственный человек в мире, который может нас спасти.

Я посмотрел в окно, сам не понимая, что ожидал там увидеть: то ли отца с топором, то ли машущего мне рукой эльфа в колпаке с бубенчиком.

Почему?

Он очень обижен и зол на свою мать, и все это зло переносит на меня. Долгие годы злобы, которую он не хочет признать.

Отец всегда был холоден. Никогда не играл со мной и не гладил по голове, как доктор Финч. Может быть, именно поэтому я всегда так вздрагивал, когда кто-то ко мне прикасался. Однако я как-то не понимал, что он такое чудовище. Может быть, все это правда? Может быть, именно поэтому он всегда так неприветлив?

Мама взяла меня за руку и крепко ее сжала.

— Через доктора Финча действует Бог. Доктор очень

развит духовно. Нам безопасно лишь с ним одним.

Сколько мне предстоит здесь оставаться? Одну ночь? Две? Где я буду учиться подражать Барри Мэнилоу?

А разве мне нельзя тоже поехать в мотель? — Я любил мотели, особенно маленькие кусочки мыла в ванной и бумажные полоски на унитазе.

— На сколько я здесь останусь? Ты должна мне сказать, — настаивал я.

Мама встала и перекинула через плечо сумку. В другой руке зажала сигареты и зажигалку.

— Ненадолго. На два дня. Ну, может быть, на неделю.

На неделю? — Я произнес это очень громко, на грани крика, хотя на самом деле мне хотелось кричать

во весь голос. — Я не выдержу здесь, в этом доме, целую неделю! — Я стукнул рукой по столу, и тараканы бросились врассыпную. — А как же школа?

Да ты и так почти не ходишь в школу, — бесцветно заметила мама. — Неделя ровным счетом ничего не изменит.

На этот счет она была права. С самого детского сада я был очень плохим учеником — сторонился детей и лип к учителям. И всегда ждал, когда можно будет уйти домой. Единственным моим другом была Элен, которая писала стоя, как мальчик, и я любил, когда мы с ней оставались вдвоем. Все остальные дети ненавидели меня, обзывая уродом и гомиком. Поэтому, говоря по правде, перспектива провести неделю без школы меня вовсе не пугала. Только не здесь, в этом странном доме. Сердце стремительно забилось — я лихорадочно думал, как переубедить маму. Од-нако от огорчения ничто не приходило на ум. Она приложила ладонь к моей щеке.

— Все будет в порядке, — произнесла мама.

И исчезла.

Я стоял один в кухне, прислушиваясь к негромкому электрическому жужжанию часов, тайно, для самих себя, отсчитывающих секунды, минуты и часы. На миг я представил, как электрическим ножом, висящим на карнизе для штор, отрезаю ей пальцы.

Чистюля

На следующий день после обеда я сидел в той комнате, где стоит телевизор, и вдруг услышал странный звук. Сначала я подумал, что это волк. Жена доктора, Агнес, уснула в кресле; голова ее откинулась, сдвинутые на макушку очки отсвечивали фиолетовыми искрами от химической завивки. Она храпела. Телевизор орал на полную мощность и мигал яркими цветами, словно обидевшись, что никто его не смотрит. Я сидел на диване один, потому что Хоуп ушла на кухню. Сидел и смотрел, как храпит Агнес, когда внезапно услышал этот доносившийся откуда-то сверху звук.

В десять лет я подрабатывал после школы, помогая двум местным собачьим тренерам обучать черных лабрадоров приносить добычу. У одного из этих тренеров была собака — помесь с волком. Так вот, вой, который доносился сверху, очень напоминал вой той собаки, только голос был помоложе.

Неужели Финчи держат в доме волка?

Я подумал, что с них станется. Они явно не в себе. Могли не спать ночью, им было все равно, ставишь ты на стол, под стакан, подставку или нет. Да им было все равно, пользуешься ли ты вообще стаканом.

— Агнес! — Теперь казалось, что зовет старуха. Слабая, но настойчивая.

Я задумался, удобно ли толкнуть Агнес в плечо или, может быть, посильнее стукнуть кофейным столиком, чтобы ее разбудить, но тут она пошевелилась и открыла глаза. Инстинктивно потянулась рукой к черному пластмассовому футляру, прибору для кондиционирования воздуха, который всегда носила с собой.

—    Агнес! — Это был уже почти крик. Я представил себе искореженную, скрученную артритом старуху, ползущую по полу на втором этаже.

— Ох-ох-ох. Да-да! Иду! — пробормотала Агнес. Она

— Так Агнес пошла к ней наверх?

Я кивнул.

— А, ну тогда все нормально. Джорэнна действительно особенная. Она занимает среднюю комнату наверху.

Значит, мне предстоит жить в одном доме с психопаткой? Тут я сообразил, что уже и так живу в одном доме с психопаткой — с собственной матерью.

— Она очень нездорова, — добавила Хоуп, набирая пригоршню гренков. Потом — фу! — выплюнула один себе в руку. Улыбнулась, виновато взглянув на меня.

— Одержимый маниакальный невротик. Это ее диагноз.

Определение звучало невероятно экзотично, и мне тут же захотелось тоже иметь такой диагноз, что бы он там ни означал.

Хоуп пояснила, что из-за этого своего состояния Джорэнне ни в коем случае нельзя покидать комнату на втором этаже. Фактически она ни разу не выходила оттуда с тех самых пор, когда два года назад ее привезли сюда во время кризиса, спровоцированного сильным северо-восточным ветром.

— Если бы Джорэнна увидела остальной дом, что бы

— О, она бы точно умерла. Представляешь?

Я очень обрадовался, что Хоуп вовсе не обиделась на мои слова. Каким-то чудесным образом ее трезвый взгляд на собственный дом извинял то, что она здесь живет.

Хоуп рассказала, что Джорэнна выходит из своей комнаты только в дальнюю ванную, и никому в доме больше не разрешают этой ванной пользоваться.

— Правда?

Какая исключительная, таинственная болезнь! Я тоже хотел иметь такую.

Хоуп начала смеяться. Когда я спросил, что ее так рассмешило, она принялась смеяться еще сильнее, до слез.

— В чем дело? — Мне было необходимо знать. Я любил Хоуп. Несмотря на то что она была очень старой —

двадцать восемь лет, она казалась такой интересной. И одно лишь это удерживало меня в приемной доктора Финча по пять часов кряду.

— Джорэнна, послушай, открой, пожалуйста. Это я,

Хоуп. И еще со мной друг, я хочу тебя с ним познакомить,

Его зовут Огюстен. Ему двенадцать лет, его мама — поэтесса, и он обязательно тебе понравится.

Через секунду дверь очень медленно открылась. Хоуп выпрямилась.

В коридор выглянула хрупкая пожилая дама. Щурясь от яркого света лампочки без абажура, она пыталась нас рассмотреть.

— Здравствуйте.

Она ответила на приветствие с большим достоинством, Джорэннна оказалась элегантной, даже с оттенком утонченности. Можно было подумать, что она королева одной из стран Бенилюкса или по крайней мере профессор ли-тературы в колледже Софии Смит.

Некоторое время мы просто молча смотрели друг на друга. Я рассматривал настоящую, живую сумасшедшую. Такую сумасшедшую, что может жить только в доме врача-психиатра. Светлая комната походила на театральную сцену, а сама Джорэнна была одета во все белое, включая шаль, и выглядела очень чистой и сияющей, словно при-видение — разве что не просвечивала насквозь.

— Приятно с вами познакомиться.

Она вовсе не выглядела ненормальной.

Потом старушка повернулась к Хоуп, и голос ее, утратив официальные интонации, снова превратился в волчий вой:

— Агнес принесла мне грязную ложку. Она меня испачкала!

И Джорэнна расплакалась. Рыдая, она вытащила изпод манжеты салфетку. Тонкая скорлупа самообладания дала трещину и начала разваливаться. Теперь уже Джорэнна выглядела совершенно невменяемой.

— Все в порядке, Джорэнна. Я спущусь вниз и принесу вам совсем новую ложку.

Не переставая рыдать, Джорэнна кивнула, сделала шаг назад и захлопнула дверь.

Хоул взглянула на меня и улыбнулась. Потом направилась вниз. Я за ней.

Оказавшись в кухне, Хоуп схватила одну из ложек, валявшихся в раковине, и, засунув руку под шкаф, вытащила банку с чистящим порошком. Раковина была настолько загружена, что помыть ложку оказалось невозможно, поэтому мы пошли в ванную.

Ты обратил внимание на ее руки? — спросила Хоуп,

вытаскивая из заткнутой раковины трусы Агнес и небрежно цепляя их на леску для шторы.

Да, — ответил я. — Почему они такие красные?

Они красные, потому что она постоянно их моет и трет, — пояснила Хоуп, засовывая ложку под горячую воду. — Она зациклена на этом. Подай мне, пожалуйста, полотенце.

Я взял с унитазного бачка полотенце и подал ей.

— Она не может остановиться, будет мыть и мыть

руки — до тех пор, пока не придет папа. Лишь он способен ее остановить.

Каким-то странным образом я понял, в чем здесь дело. Когда я был маленьким, то купался, только когда рядом с ванной лежало полотенце. Полотенце нужно было для того, чтобы вытирать с поверхности ванны непослушные водяные капли и струйки. Мне нравилось, когда вода ровная и держится на одном уровне — без капель и всплесков — совершенно идеально.

— Наверное, ложка совсем выбила ее из колеи.

Я задумался, каким образом доктор может привести в относительно нормальное состояние человека, сходящего с ума из-за какой-то ложки. И решил, что мама, должно быть, права: доктор Финч совершенно особенный врач, непохожий на других, самый-пресамый лучший. В моей душе зародился тонкий, словно корка на начинающей заживать ране, слой доверия.

— Я отнесу ей ложку. А ты лучше подожди здесь. Через несколько минут встретимся в телевизионной комнате. — Хоуп помолчала, а потом шепотом добавила: — Папа старается избавить ее от нашей опеки: считает, что она уже почти может жить самостоятельно. Он даже нашел ей хорошенькую квартирку в центре города, так что через месяц-другой она поселится там. Поэтому хорошо, что вы с ней встретились; ей нужно привыкать к общению с новыми людьми.

Мы вышли из ванной с чисто вымытой ложкой и направились в жилую часть дома. Поднимаясь по лестнице, Хоуп улыбнулась и беззвучно пошевелила губами:

— Пожелай мне удачи.

Я медленно поплелся в прихожую, прислушиваясь, раздастся ли сверху крик, когда Хоуп принесет Джорэнне ложку. Все было тихо, и я пошел в комнату, где стоял телевизор. Там никого не было. Я сел на диван и посмотрел на свои часы. До того как мама вернется и заберет меня отсюда, осталось пять с половиной дней. Если, конечно, она не соврала, сказав, что оставляет меня всего лишь на неделю. Перед отъездом она предупредила, что теперь я буду проводить с доктором и его семьей много времени. Значит, одной неделей дело не ограничится. Может быть, несколько недель подряд, Я чувствовал, что ей все труднее и труднее терпеть меня рядом даже в течение одного дня. А отец и вообще не хотел меня видеть. Он подыскал себе квартиру в глубине леса, на первом этаже. Со времени развода я был у него лишь один раз.

На секунду мне стало ужасно грустно и одиноко. Как будто я старая плюшевая зверюшка — раньше я с ними играл, а теперь они, никому не нужные, сидят на верхней полке моего шкафа, в самой глубине, у стенки.

И тут мне в голову пришла такая страшная мысль, что даже не хотелось искать на нее ответ: может быть, Джорэнна тоже планировала остаться в этом доме лишь на неделю?

Я перестал кусать губы и невидящим взглядом уставился перед собой. Что, если меня обманывают? Что, если мне предстоит прожить здесь не неделю, а целый год? Или даже больше?

Без паники, сказал я себе, это продлится всего лишь неделю.

Тут что-то загремело в кухне, и грохот заставил меня улыбнуться. Интересно, что еще произошло? В этом странном доме, где столько всего творилось, я мог по крайней мере отвлечься от главной своей беды: что родители совсем не хотят меня видеть. Если бы я позволил себе слишком много об этом думать, то скорее всего совсем бы увяз. А сейчас я просто затаил дыхание и стал прислушиваться, что же произойдет дальше. Но ничего не последовало.

Я взглянул на свои брюки и увидел некрасивое пятно. Какой-то жир. Его уже не отчистить. Я пожал плечами, вскочил и побежал в кухню смотреть, что там еще стряслось.

И вот пришел день, вернее, вечер, когда мама забрала меня от Финчей. Не было ни возбужденного стука в дверь, ни объятий, ни бесконечных поцелуев. Она просто остановила коричневый фургон возле дома и сидела в нем, ожидая. Понятия не имею, сколько она так сидела, пока я наконец не заметил стоящую машину и не выскочил из дома.

— Ты вернулась! — закричал я, как был босиком, подлетев по грязной дорожке к машине и заглядывая в поднятое до самого верха окно.

Мама продолжала неподвижно смотреть вперед, даже когда я забарабанил в стекло.

Из выхлопной трубы вылетал дым, разбиваясь о бортик дороги, сама машина казалась очень усталой, а мотор работал так, словно с минуты на минуту вывалится наружу.

Я снова постучал в стекло. Мама наконец моргнула, повернулась и заметила меня. Медленно опустила стекло и высунула голову.

— Ты готов ехать в Амхерст? Вещи собраны? — ровным, бесцветным голосом спросила она.

Я обернулся, чтобы посмотреть на дом, и заметил, что не закрыл дверь — оставил ее открытой настежь. Потом сообразил, что это не важно — кто-нибудь все равно рано или поздно закроет. И обувь у меня в Амхерсте была. Поэтому я обошел машину спереди и забрался на правое сиденье.

— Где ты была? Что ты делала? Что случилось? — Все эти вопросы я выпалил, пока мама отъезжала от дома и разворачивалась в сторону Амхерста.

Она ни слова не сказала в ответ. Просто смотрела прямо перед собой, хотя и не на саму дорогу, и даже ни разу не взглянула в зеркало заднего вида. Не закурила ни одной сигареты.

— Они будут прекрасно на тебе смотреться.

Когда я выразил мнение, что носить драные в паху «Ливайсы» не очень удобно, она лишь отмахнулась:

— Ой, брось. Это всего лишь небольшая вентиляция.

Я оставил попытки укладывать волосы безупречной блестящей волной, а вместо этого позволял им вести себя, как они хотели — беспорядочно завиваться непослушными кольцами.

— Ты выглядишь гораздо лучше, — похвалила Натали. — Очень похож на барабанщика из «Блонди».

Сам я чувствовал, что за несколько месяцев повзрослел на несколько лет. Мне это очень нравилось. А в доме было так привольно и свободно жить, все казались такими простыми и дружелюбными. Никто не обращался со мной, словно с маленьким ребенком.

И все равно я боялся, как Финчи воспримут мой глубоко запрятанный, темный секрет. Меня моя гомосексуальная ориентация не смущала — я знал про нее всю жизнь. Я мало общался с другими детьми и не был запрограммирован на то, что это плохо. Анита Брайант говорила по телевизору, что гомосексуалисты — люди больные и порочные. Сам я считал ее вульгарной и безвкусной, а потому нисколько не уважал. Другое дело Финчи — они были католиками, а католики всегда казались мне очень строгими и непримиримыми. Я боялся, как бы они не отвернулись от меня, узнав, что я голубой.

— Подумаешь, важность, — бросила Хоуп, когда я открыл ей свои сомнения.

Мы с ней гуляли ночью по окрестностям, и мне потребовалось двадцать минут» чтобы высказаться.

— Я это уже и сама поняла. — Она искоса, хитро улыбаясь, посмотрела на меня.

— Правда? — удивленно и испуганно воскликнул я.

Что, от меня пахнет как-нибудь по-особенному, как

от гомика? Или, может, моя неестественная страсть к чистоте ей это подсказала? Одно дело — быть геем, но совсем другое дело — выглядеть голубым.

— Ну, — начала Хоуп, когда мы снова пошли вперед, — раньше он жил во дворе, в сарае. Потом разозлился, что папа не дает ему комнату в самом доме, и переехал в Истхэмптон; и вот уже несколько месяцев живет там, делит квартиру с какой-то разведенной женщиной. А комнату в сарае держит за собой, в качестве резервного жилья.

Да, мне не везло со временем. Я только что почти постоянно поселился у Финчей, и вдруг оказывается, что

единственный имевшийся в наличии гей недавно переехал.

— Он часто бывает у нас. Если хочешь, я ему позвоню.

— Так ты здесь живешь? И у тебя есть своя комната?

— Да нет, не совсем так. Я хочу сказать, что часто здесь бываю. Ни комнаты, ни чего-то подобного у меня нет.

Казалось, у него камень с сердца упал.

— О! — произнес он. — Понятно!

— Я знаю об этом и обязательно… о Господи, Агнес,

— Ни за что на свете не буду есть собачий корм.

Агнес улыбнулась.

—– Ты такая консервативная. Никогда не хочешь попробовать ничего нового. Боишься нового с раннего детства.

Я вовсе не боюсь пробовать новое, — серьезно возразила Хоуп, — но решительно отказываюсь есть собачью еду.

— Ну, большое спасибо! Значит, я трусиха. Хорошо,

давайте мне этот пакет.

Агнес протянула нам пакет, и мы с Хоуп достали по шарику. Потом, пристально глядя друг на друга, засунули их в рот.

Оказалось на удивление вкусно. С ореховым ароматом, немножко сладко и с приятным хрустом. Я сразу понял, почему собаки так любят эти шарики.

— Ну вот. Хочешь пройтись?

Мы отправились в центр, до колледжа Софии Смит, а потом и дальше, до больницы. Всю дорогу мне до смерти хотелось рассказать ему о себе. Я чувствовал, как много между нами общего — то, что мы геи и что живем у Финчей, без родителей — два парня в толпе девчонок. И все-таки я не мог ничего ему сказать. Говорил совсем о другом — о том, как ругались и дрались мои родители, как все это в конце концов стало совсем плохо. Об их разводе, о том, что мама стала довольно странной и теперь постоянно консультируется у доктора Финча. Что я практически поселился здесь, в этом доме, потому что она не в состоянии мной заниматься.

-Что?

— Ты уверен в том, что ты гей? Я имею в виду, когда

— Да, значит, так и есть. — Он усмехнулся.

Мы не спеша шли по Мэйн-стрит мимо закрытых магазинов, и Нейл, немного помолчав, сказал:

— Хочу, чтобы ты знал: как только тебе потребуется

—– Спасибо, — поблагодарил я. Курение стало моим любимым занятием. Сигарета моментально приносила успокоение и комфорт, не важно, где и когда. Неудивительно, что родители так много курят. Та часть меня, которая готова была часами полировать какую-нибудь блестящую безделушку или расчесывать волосы, пока не начинала саднить кожа на голове, теперь поминутно закуривала. А потом аккуратно гасила сигареты. Оказалось, что всю жизнь я был заядлым курильщиком. Просто под рукой не было сигарет.

— Спасибо тебе, — искренне, с внезапно повлажневшими глазами ответил он.

Потом сел в старенькую, достаточно неприглядную машину и уехал, а я уселся на диване перед телевизором. Ощущение было такое, словно глотнул снотворного. Тут я увидел пакет с остатками собачьего корма: Агнес оставила его на диване. Ни секунды не колеблясь, я засунул в пакет руку и отправил в рот целую пригоршню шариков. Больше я не буду бояться ничего нового.

— Привет, Огюстен, — коротко поприветствовала меня Хоуп, примерно через час вернувшись домой. Я, все еще словно в тумане, сидел на диване.

— Привет, — невнятно ответил я.

— Чем занимаешься?

Вообще-то я занимался тем, что смотрел на батарею.

— Да ничем особенным. Только что вернулся — мы с Букменом гуляли.

Она посмотрела вокруг.

— Правда? Здорово. Мне нужно кое о чем его попросить. Где он?

— Уже уехал.

— Ах, черт! Как ты думаешь, если я побегу по улице, то

смогу его догнать?

— Нет, — сказал я, — он с час назад уехал.

Хоуп присела на диван.

— Ах, как плохо, — расстроилась она, — а я хотела его попросить посидеть за меня в офисе в эту пятницу. Хотела съездить в Амхерст, навестить подругу, Вивиан.

Хоуп залезла в свою яркую полотняную сумку и достала маленькую белую Библию.

— Погадаешь со мной на Библии?

— Конечно, — сразу согласился я.

Все Финчи регулярно гадали на Библии. Это все равно что гадать с магическим шаром, только в данном случае вы спрашиваете Бога. Происходило все так: один из гадающих держал Библию, а другой в уме, про себя, задавал Господу вопрос — ну, например:

— Сделать ли мне короткую стрижку?

Тот, кто держал Библию, открывал ее наугад, а сам гадающий, не глядя, тыкал пальцем в страницу. То слово, на которое попадал палец, и было ответом. Доктор считал гадание на Библии прямым общением с Богом, и поэтому этим занимались все его пациенты. Однако Хоуп гадала чаще всех.

Я взял Библию, а Хоуп закрыла глаза.

— Готова? — спросил я.

Она открыла глаза.

— Да.

— О Господи! — воскликнула она. — Просто невероятно!

— А что ты спрашивала?

— Я спросила, может быть, если я упустила Букмена, мне и не надо ехать в пятницу к Вивиан. Знак ли это.

— И что же?

— А вот что. Выпало слово «пробужденный». Для меня это означает, что если я поеду к Вивиан, то помешаю ей. Она не так давно болела, простудилась. А ей семьдесят четыре года. Поэтому она сейчас подолгу спит. И если я в пятницу заявлюсь, то помешаю ей.

Я кивнул, соглашаясь, а Хоуп посмотрела в потолок.

— Спасибо, Господи, — произнесла она.

Отношения у Бога и Хоуп были свойскими, как у близких приятелей, без всяких там ритуалов.

На прошлой неделе мы с Хоуп колесили по центру города, пытаясь найти, где бы поставить машину. Вдруг с огороженной площадки перед «Торнз маркет» вывернула красная «вега».

— Запри, — распорядилась она.

Я запер машину, не понимая, однако, зачем. Что в ней можно украсть? Значок Дня отцов, пакет с воздушными шариками, голубую пластиковую расческу «Гуди» на передней панели. Ах да, там же упаковка валиума!

Хоуп опустила руку в сумку и вытащила электрический будильник.

— У тебя есть десять центов?

Я залез в карман, ощутив собственную худобу, и нащупал монетку.

— Вот. — Я протянул ее Хоуп.

— «Урожай», — сказала она. — Я попала на слово

— Ведь индеек кормят зерном, правда? По-моему, да. Так что это достаточно близко к урожаю. — Она улыбнулась озадаченной продавщице, недовольно взирающей на нее из-за прилавка, и заявила: — Я возьму индейку. Она ближе к урожаю.

Мне поначалу тоже казалось странным постоянное гадание на Библии и доме доктора. Правда, скоро я привык к этой особенности, как и ко всему прочему.

А потом и сам начал этим заниматься. Даже странно, насколько притягивающим было гадание. Когда, например, я спрашивал, хочу ли новый альбом «Супертрэмп», а палец попадал на слово «голод», я не сомневался, что альбом — прихоть и я должен экономить деньги. Получалось примерно то же самое, как, решая задачу, заглядываешь в конец учебника и смотришь ответ.

— Даже если ты не любишь овощи, все равно по достоинству оценишь мамино кулинарное искусство, — говоря это, он подмигивал.

Старшая сестра игриво толкала его в плечо:

— Да уж, Дэниел, мама научила нас и фасоль любить!

Все за столом смеялись. Потом брались за руки и произносили молитву.

Мне эти люди казались необыкновенными и экзотическими, словно звери в зоопарке. Раньше я никогда таких не видел. Я даже не знал, хочу ли я стать одним из них или предпочел бы просто наблюдать, фотографировать и делать заметки. Разумеется, Ферн, в отличие от моей мамы, никогда не сбросит с веранды рождественскую елку и не испечет никому из своих четверых детей на день рождения пирог из крахмала. Больше того, Ферн наверняка не способна одновременно курить и есть сандвич с копчеными устрицами.

На уровне мозжечка я чувствовал, что эти люди — нормальные, а сам я отношусь скорее к таким, как Финчи, чем к таким, как Стюарты.

Красивый выпускник частной школы Дэниел не мог бы сидеть у Финчей в гостиной, показывать пальцем на собаку и смеяться над маленьким Пухом — мальчишка лежал на полу со спущенными штанами и довольно хихикал, в то время как собака лизала ему пипиську. Трудно представить, что Дэниел полюбуется этим зрелищем, а потом спокойно повернется к телевизору — просто потому что он уже привык ко всему.

В конце концов мама нашла нам собственное жилье. Это была половина большого старого дома на Дикинсон-стрит, в нескольких милях от Стюартов, вверх по той же улице. Ей очень нравилось то, что буквально через дорогу от нас когда-то на самом деле жила Эмили Дикинсон.

— Знаешь, я ведь такая же блестящая поэтесса, как она.

И мне кажется, что в данную пору жизни я должна находиться именно здесь,

А мне нравилось то, что теперь мы живем намного ближе к Нортхэмптону и к Финчам. Теперь уже маме не обязательно было возить меня к ним, я мог самостоятельно доехать на автобусе. В новом доме мне достался какой-то угол, даже без двери — мама явно не рассчитывала, что я буду проводить здесь много времени.

Доктор Финч предложил мне считать его дом своим. Он подчеркнул, что я могу появляться в любое время дня и ночи, когда только захочу.

— Просто постучи посильнее в дверь, Агнес вылезет

из постели и впустит тебя.

Кроме того, я чувствовал, что Хоуп любит, когда я у них бываю. И Натали тоже. Хотя постоянно она жила в Питтсфилде со своим официальным опекуном, тем не менее часто появлялась в Нортхэмптоне. А как-то раз она даже сказала, что если бы я там жил постоянно, то и она осталась бы навсегда.

Поначалу мне казалось странным, что у Натали опекун — ведь у нее есть родной отец. Но оказалось, доктор Финч считал, что человек имеет право выбирать собственных родителей. Поэтому в тринадцать лет Натали выбрала одного из пациентов отца, Теренса Максвелла. Ему было сорок два года, и он был богатым. Она жила с ним и ходила в частную школу, которую он же и оплачивал. А Вики вместе с компанией хиппи кочевала по всей Америке от амбара к амбару. Примерно каждые полгода Вики приезжала домой, в Нортхэмптон, на побывку.

Так я постигал, что жизнь диктует изменчивость условий. Значит, ни к чему нельзя ни особенно привыкать, ни тянуться душой. В каком-то смысле я ощущал себя путешественником, первопроходцем. А это соответствовало моей глубинной тяге к свободе.

Единственной проблемой оставалась школа. Мне только что исполнилось тринадцать — седьмой класс государственной средней школы в Амхерсте. Начальное образование потерпело полный крах — в третьем классе меня оставили на второй год. Потом, после развода родителей и переезда в Амхерст, я перешел в новую школу, но и там тоже ничего хорошего не получилось. Ну а теперь мне предстояло кое-что похуже.

С самого первого дня, как только я вошел в дверь и ощутил устойчивый запах хлора, я понял, что проучусь здесь недолго. Хлор означал бассейн. Бассейн означал принудительное плавание. А это, в свою очередь, означало не только необходимость ходить перед всеми в одних плавках, но снимать эти плавки на виду у других мальчиков, когда кое-что у меня съежилось от холода.

Вторую проблему составляла эстетика. В моем понимании большое серое одноэтажное здание более походило на фабрику, выпускающую мясные продукты или, в крайнем случае, пластмассовые глаза для меховых игрушек. Не то место, где мне хотелось бы проводить значительную часть жизни. А вот кинотеатр в Амхерсте казался как раз очень привлекательным заведением. В нем даже была комната для курения. А еще мне очень понравился магазин «Чесе Кинг» на Хэмпшир-молл. Там продавались блестящие рубашки и фантастически красивые белые брюки с раз и навсегда загла-женными складками.

Однако все эти радости бледнели перед главной, настоящей проблемой: жить приходилось в окружении самых нормальных американских детей. Сотни их толпами ходили по классам, коридорам, залам, по улице — словно тараканы по кухне Финчей; разница состояла в том, что тараканы мне докучали меньше.

С этими детьми я не имел абсолютно ничего общего. Их мамы грызли тоненькие, словно спички, полоски морковки. А моя мама ела спички. Они ложились спать в десять вечера, а я обнаружил, что жизнь вовсю продолжается и после трех ночи.

Чем больше времени проводил я в доме Финчей, тем яснее сознавал, какая нелепая трата времени — ходить в школу. Она представляла собой всего лишь место для детского времяпрепровождения — без значительных планов и идей. Даже Натали как-то сказала, что если бы ей пришлось посещать не частную, а государственную школу, она бы туда попросту не ходила.

Семья Финчей продемонстрировала мне, что, оказывается, можно устанавливать собственные правила. Жизнь каждого человека, даже ребенка, принадлежит лишь ему одному, и никто из взрослых не имеет права в нее вмешиваться.

Поэтому я ходил в школу только иногда. Один день, порой два дня подряд. А остальные двадцать восемь дней в месяц я занимался собственными делами, как то: вел дневник, смотрел фильмы и читал романы Стивена Кинга. Я очень аккуратно соблюдал правило не отсутствовать в течение тридцати дней кряду, поскольку в таком случае совет школы мог принять «кардинальное решение», вплоть до перевода в исправительную школу.

Фокус состоял в том, чтобы показаться на регистрации, в инспекторской комнате, а потом слинять. Это создавало неразбериху в школьных данных и позволяло улизнуть сквозь щель. А то, что я ни с кем не дружил, никого не знал по имени, делало меня практически невидимым.

Однажды я вернулся домой рано. Отметился в инспекторской, потом с независимым видом удалился с фабрики. День стоял прекрасный, в кармане у меня лежало семь долларов. Я намеревался отправиться в кино и посмотреть немецкий фильм. А по дороге решил завернуть на Дикин-сон-стрит и взять у мамы еще пять долларов.

Открыв входную дверь, я первым делом увидел Ферн Стюарт, уткнувшуюся лицом между ног моей матери.

Мать лежала на диване, раскинувшись, с крепко зажмуренными глазами. Голова Ферн двигалась из стороны в сторону — примерно как у собаки, когда та глодает кость. Обе были раздеты; голубая ночная рубашка матери висела на подлокотнике дивана; юбка и блузка Ферн кучей валялись на полу.

Мать меня не видела, но Ферн открыла глаза и повернула голову к двери, не убирая, однако, рот оттуда, где он находился. Она неподвижно смотрела прямо на меня, и на какое-то мгновение в ее глазах сверкнул истинный ужас.

Ошарашенный, растерянный и до глубины души потрясенный, я повернулся, чтобы уйти. Закрывая дверь, услышал, как воет Ферн — словно зверь; вопль рождался где-то в недрах ее тела. Мать кричала:

— Ферн, Ферн, все нормально!

Я вышел на крыльцо и остановился. Чувствовал я себя гадко, словно окунулся в кучу дерьма. В то же время мне почему-то было смешно. Улица выглядела тихой и безмятежной: двухэтажные дома, аккуратно подстриженные зеленые изгороди, дорожки. Идет кошка. Все происходит за закрытыми дверями. Глядя на желтый дом с зелеными ставнями и стоящий возле него коричневый «додж-аспен», вы никогда не представили бы ничего подобного.

Прошло всего несколько секунд, а потом я услышал, как дверь открылась. На мои плечи легли руки и повернули меня. Я увидел Ферн, одетую, но не успевшую привести себя в порядок, с взлохмаченными волосами. Она плакала, щеки ее блестели от слез, она пыталась прижать меня к себе, обнять, целовала меня в лоб и все время повторяла:

— Прости, прости…

Я вырвался. Мне было неприятно чувствовать на себе ее губы.

Потом я увидел, как Ферн бежит вниз по ступенькам, через лужайку — к своей машине, — прижав к груди сумочку и склонив от стыда голову, словно спасается от дождя.

Я подумал о ее безукоризненном, словно только что из химчистки, сыне Дэниеле. Представил, как за обедом он передавал мне корзинку с булочками.

— Мамины булочки волшебные. Попробуй.

Когда я вернулся в дом, мать сидела на диване, так и не одевшись, голая, скрестив ноги, и курила свои любимые сигареты «Мор». Груди у нее оказались большими и похожими на мешки; они лежали на коленях. Она шумно выпускала дым, а потом снова подносила сигарету к губам и жадно, словно младенец, присасывалась к ней. Мне трудно было представить, как кому-то может оказаться приятно делать с ней то, что сейчас делала Ферн. Наверное, в тот момент мне было бы легче освоить теорию квантовых струн.

— Жаль, что тебе не нравится в школе, — заметила

— Огюстен, это уже подробности моей личной жизни.

— Это касается только нас с Ферн. — Мама всегда говорила так, словно дает интервью женскому журналу. Так

словно она — знаменитость.

Итак, Ферн с мамой уже несколько месяцев любовницы. Моя мать лесбиянка. Я когда-то слышал, что склонность к гомосексуализму может передаваться по наследству. Так что же, я получил это от нее? Интересно, а что еще я унаследовал? Неужели к тридцати пяти годам у меня тоже сорвет крышу?

Мама направилась в кухню, а я пошел за ней по пятам. Смотрел, как она насыпает в чашку растворимый кофе, потом добавляет горячей воды прямо из-под крана.

— Всю жизнь меня угнетали. И всю жизнь я упорно боролась, чтобы освободиться от этого угнетения. Когда я была маленькой и жила в штате Джорджия, в городке Кейро, у меня была черная няня, Эльза. Она жила в развалюхе на другом конце города. — Мать опустила руку в карман, достала сигарету, засунула ее в рот и начала театрально закуривать. Потом драматично выпустила в воздух кольцо дыма. — В те дни черных людей называли ниггерами. Я знала, что слово «ниггер» — плохое, грязное, наполненное ненавистью и злобой. И знала, что его говорят, когда описывают черных людей. А еще я знала, что Эльза — не «ниггер». — Она замолчала и посмотрела мне прямо в глаза. — Знала, что это не так.

Мама выдержала паузу, прошла через комнату и по-вернулась к стене.

— Мне потребовалась целая жизнь, чтобы найти себя в искусстве. — Она снова повернулась ко мне. — И осознать себя как женщину. Я боролась против диктата матери. Потом против диктата твоего отца. И вот сейчас впервые в жизни я чувствую, что действительно могу сказать о себе: я — это я.

Зачем слушать учительницу, рассуждающую о том, сколько монеток в двадцать пять центов потребуется Нэнси для того, чтобы купить шесть яблок по четыре с половиной цента каждое, если можно слушать такое?

— Огюстен, надеюсь, что могу рассчитывать на твою поддержку в отношениях с Ферн. Потому что на этом этапе своего пути я не потерплю угнетения. Я провела долгие годы, всю свою жизнь, в борьбе с насилием. Не хотелось бы бороться еще и с тобой.

— Хорошо, мне, собственно, все равно. Ты мне можешь дать пять долларов?

Она улыбнулась.

— Надо сказать «Дай мне, пожалуйста, пять долларов». Да, конечно, я тебе их дам, если они у меня есть. Принеси мой кошелек, я посмотрю.

Чистейшее проецирование

Стоял сияющий субботний день, такой, когда высоко в небе плывут тонкие, похожие на дымку облака. Самый подходящий день для парада. Пока мы с Хоуп надували шарики и завязывали их цветными лентами, доктор расхаживал по дому в подштанниках и штиблетах с загнутыми носами и фальшиво распевал:

— Я хочу, чтобы шарики были привязаны ко всему! Сегодня объявляется день радости. Цветные шары повсюду!

Хоуп улыбнулась:

— Хорошо.

Я надул синий шарик и отдал его Хоуп. Она перевязала его красной лентой, а потом зацепила всю конструкцию за ленту серой фетровой шляпы.

— Для этой шляпы нам потребуется еще несколько розовых шариков, — распорядилась она. — Розовый — папин любимый цвет.

В итоге мы надули примерно шестьдесят шариков и привязали их к шляпе и зонтику, просунули в петли черного шерстяного пальто, которое доктор собирался надеть, несмотря на жару. Привязали шарики к своим поясам, а два даже прицепили Агнес — по одному над каждой грудью.

— Я не могу выйти в таком виде на улицу, — жалобно протянула Агнес. — Дайте мне еще, я их куда-нибудь привяжу. Не могу идти только с этими двумя.

Подслушав слова Агнес, доктор вошел в комнату, теперь уже облаченный в костюм.

Нет, Агнес, — прогремел он. — Ты должна идти только с этими двумя шарами. Ты — глава большой семьи, Великая кормящая мать. Что и символизируют эти шарики.

Ой, ерунда, — возразила Агнес. — Не убедил.

Я сказал, что ты пойдешь с двумя шариками, и все тут. Они — твои нагрудные шары.

«Нагрудные шары» — это хорошо, пап. Мне нравится, — поддержала отца Хоуп.

Тебе нравится? — переспросил он, шутливо насупив брови. — Тогда и ты тоже должна идти только с двумя шарами.

Через полчаса доктор Финч выплыл из дома в украшенном разноцветными шариками пальто, держа над головой и без того яркий, да еще и с несколькими шарами зонт. Розовые шарики на розовой ленте свисали и с его шляпы.

В нескольких шагах за ним шли мы с Хоуп, неся плакат с надписью «Отцы мира, объединяйтесь! Сегодня — Всемирный день отцов!!!». Я оказался весь покрыт шариками: они были привязаны даже к дыркам на брючном ремне. Но у Хоуп было только два шара — по одному над каждой грудью.

Младшая сестра Хоуп, Энн, шла за нами вместе со своим маленьким сыном Пухом. Энн была недовольна тем, что ее обманом заманили на парад, и отказалась надевать нагрудные шарики; она несла в руке только один. Пух, разумеется, ухватил штук шесть-семь: привязанные к его коленкам, шарики волочились по земле.

Следующей шествовала Натали. Она согласилась на нагрудные шарики, но в то же время настояла на темных очках и большой широкополой шляпе, чтобы никто из знакомых не смог ее узнать.

Моя мама шла в самом конце процессии с чрезвычайно нервным и рассеянным видом. В одной руке она держала маленький белый шарик, а в другой — свою любимую сигарету «Мор». Она шла на почтительном расстоянии от всех остальных, как будто вышла на обычную прогулку и случайно наткнулась на маленький белый шарик, который и решила прихватить с собой. Я не знал, стыдится ли она принять участие в параде или просто пытается оправдать свои действия.

— Я сегодня что-то не чувствую склонности к подобным представлениям, — сказала она мне еще раньше. — Я сейчас нахожусь в середине новой поэмы, и работа очень иссушает.

Процессия направилась по Перри-стрит, через Холи и вверх по Мэйн-стрит, прямо по центру города.

Чтобы еще больше привлечь внимание, доктор играл на красной дудочке мелодии из «Человека из Ламанчи».

Видя его, дети визжали от восторга, и доктор обязательно останавливался перед ними, приговаривая: «О-хо-хо!» При этом он раздавал их родителям отпечатанный на ротапринте информационный бюллетень под названием «Как эмоционально незрелые отцы способны навредить собственным детям и обществу в целом. Автор — И.С. Финч, доктор медицины».

Родители вежливо, хотя и несколько нервно, улыбались, а когда мы проходили мимо, выбрасывали печатные материалы в урну. Еще я несколько раз замечал, что матери осматривали руки детей: не всунул ли он им что-то тайком.

Мне наше шествие совершенно не казалось унизительным и неприличным. Наверное, я просто легко воспринимал из ряда вон выходящие явления.

— Помогите моему отцу просвещать отцов Америки! — на полном серьезе взывала Хоуп к тем людям, мимо которых мы проходили. — Вступайте во «Всемирную организацию отцов»! Вместе мы сможем изменить мир к лучшему!

Мы прошли мимо небольшой группы студенток колледжа Софии Смит. Они, хихикая, прижались к стене, пропуская нас.

— Вы, юные девы, вы, невинные чистые создания! Кто из вас может похвастаться сильным, зрелым, состоявшимся отцом? Кто из вас хотел бы потрогать мои яйца? — игриво обратился к ним доктор.

Улыбки моментально поблекли, а в глазах появился неподдельный страх. Очевидно, их предупреждали о многих вещах, которые могут произойти в жизни. Но не о подобном.

А доктор шел, посвистывая, дальше, своей дорогой.

Пару раз нас останавливала полиция. Впрочем, как только доктор Финч показывал водительское удостоверение, подтверждающее, что он доктор медицины и врач, нам разрешали продолжать шествие. Даже удивительно, как многое может сойти с рук просто потому, что человек принадлежит к медицинскому сообществу.

Моя мать плелась сзади, останавливаясь, чтобы посмотреть на витрины книжных магазинов, а один раз забежала в обувной и успела примерить пару сандалий.

Что с тобой? — поинтересовался я.

Переживаю трудный период в отношениях с Ферн, — ответила она. — Я ее очень люблю, но ее ханжество ужасно действует на нервы. Ферн — очень властная женщина.

Жаль, что она оказалась такой сучкой, — заметил я.

Ну, — угрюмо ответила мама, — дело еще и в ее муже, Эде. Он совсем не поддерживает наши с ней отношения. А это лишь создает дополнительный стресс.

Ферн отказывается оставлять семью. Хотя там все уже достаточно взрослые, могут сами позаботиться о себе.

Ее младшая дочь — почти твоя ровесница.

Ну, Дейрдре, надеюсь, что ты с этим справишься. — Мама велела не называть ее мамой, а звать исключительно по имени. Ей нравилось думать, что мы с ней не столько мать и сын, сколько просто друзья. Она заявила, что это более здоровые и зрелые отношения.

— А я тебе говорила, что одно из моих стихотворений собираются напечатать в «Янки мэгэзин»?

Жизнь у Финчей состояла не только из парадов.

Как-то я сидел в своей комнате, слушая Донну Саммер и ублажая любовь к собственным волосам их укладкой. Тут я услышал звуки ссоры. Крик доносился издалека, приглушенно, очевидно, из другого крыла дома, тем не менее мне удалось различить кое-какие слова, звучащие громче, чем песня: «Все быстрее и быстрее в никуда».

— Нет, Хоуп. Это тебя не касается. Ты считаешь, что все вокруг — твое дело, потому что ты такая жалкая и не имеешь собственной жизни.

— Черт подери, Натали! Почему ты так враждебно настроена? Что плохого я тебе сделала? Почему ты меня так ненавидишь?

Натали неприятно рассмеялась.

Чистейшее проецирование. Ты ненавидишь меня, но ни за что не хочешь этого признать, ты, сука с подавленным инстинктом.

— Ваша тактика увиливания не сработает, мисс Хоуп, — предупредила Натали. — Я не позволю вам вот так просто от меня улизнуть. Вы меня ненавидите и должны уметь противостоять мне!

Я взглянул на рояль и вспомнил о более счастливых временах. Всего лишь на прошлой неделе одна из пациенток доктора, хроническая шизофреничка по имени Сью, играла самые популярные мелодии, а мы все — Натали, Хоуп и я — стояли вокруг и пели: «Ничего нет лучше сцены, лучше дела я не знаю…» Сью была готова играть сколько угодно, при условии, чтобы мы не называли ее по имени. Она требовала, чтобы ее называли «Доктор Ф».

— Тебе необходимо поговорить с папой, Натали. С тобой творится что-то неладное. Я это говорю потому, что я твоя сестра и люблю тебя. Ты просто должна попасть к папе на прием. Пожалуйста, запишись.

Я услышал, как топает Натали, и испугался, что сейчас она ворвется в гостиную. Она меня увидит и поймет, что я подслушивал, а потом как-нибудь втянет в скандал. Но топот вовсе не означал, что Натали идет в гостиную. Он означал, что она пытается опрокинуть сестру на диван.

Ну ты, сука, еще скажи это!

Отпусти меня! — потребовала Хоуп. Я слышал, что она задыхается. Натали была большой и сильной девочкой.

— Признай!

— Натали, отпусти. Ты меня задушишь.

— Значит, ты умрешь.

Наступила тягостная тишина, а потом прозвучал сдавленный голос Хоуп:

— Ну, хорошо, хорошо. Я тебя ненавижу. Теперь ты счастлива?

Натали коротко и грубо выругалась. Потом ее шаги протопали по коридору и по лестнице.

— Все это просто дерьмо собачье.

С верхней площадки лестницы она прокричала:

— Ты никогда не доживешь до эмоциональной зрелости!

Хоуп не смолчала:

— Я добьюсь для тебя ограничения режима, Натали. Ты не владеешь собой. Ты опасна.

— Агнес доводится мне женой лишь в юридическом смысле. Эмоционально и духовно мы не женаты.

Казалось, Агнес воспринимает это спокойно, за исключением тех случаев, когда доктор начинал тыкать ей свою теорию прямо в лицо. Причем это всегда касалось его любимой жены, Джералдин Пэйн.

Джералдин представляла собой седан «мерседес» с дизельным двигателем в женском обличье. Ростом она была, как мне тогда казалось, выше шести футов. Широкоплечая, широколицая. Когда она вваливалась в комнату, слово «любовница» как-то даже и не приходило на ум.

Доктор Финч буквально обожал ее. Уже больше десяти лет она была его музой и вместе с ним переезжала из одного мотеля в другой. Их любовь ни для кого не составляла секрета. Мы часто шутили:

— Ты можешь представить себе ее на нем? Она же его раздавит.

Джералдин редко появлялась в доме № 67 по Перри-стрит. Исключение составляли благовидные предлоги, в частности, праздники и какие-то особые случаи. Агнес вела себя холодно, но вежливо, ни на минуту не забывая, что она прежде всего жена доктора.

Как только Джералдин уходила, сразу поднимался крик.

— Мне дела нет ни до чего! — гремела Агнес за закрытой дверью спальни. Потом что-то с силой стукалось о стену. — Я твоя жена. И ты не можешь так со мной поступать!

Финч обычно смеялся. Он считал ее гнев проявлением истерии. Лицо его краснело, на глазах наворачивались слезы. Больше того, обычно он звал кого-нибудь в комнату специально, чтобы показать Агнес в разгаре слепой ярости.

— Хоуп! — кричал он. — У твоей матери приступ истерики. Это стоит посмотреть!

Агнес продолжала кричать вне зависимости оттого, кто появлялся в дверях в качестве зрителей. Она словно впадала в какой-то крикливый транс. Откричавшись, она почему-то тоже начинала смеяться. Стоило кому-нибудь сказать, например, что с занесенной настольной лампой она выглядит невменяемой, и Агнес тут же приходила в себя и начинала смеяться.

На меня производило глубокое впечатление то, как она пытается сохранить достоинство в качестве жены доктора. Она всегда говорила о нем как о «докторе». Всегда красила губы, даже если всего-навсего отмывала с потолка остатки обеда, что приходилось делать нередко.

Когда приходила очередь доктора злиться на Агнес, он мог кричать и швырять что угодно — она его полностью игнорировала. Он стоял перед ней в широких трусах, черных длинных носках и черных башмаках и шумно разглагольствовал. Она лишь что-то тихонько мычала, маникюрными ножницами снимая нагар со свечек во имя Девы Марии.

Иногда скандалы приобретали более праздничное и торжественное обличье.

Джефф, единственный биологический сын Финчей, жил в Бостоне и старался держаться подальше от эксцентричного клана в Западном Массачусетсе. Но как только он появлялся, сразу собирались и все Финчи, и многие из пациентов: мать Пуха Энн; старшая дочь Финчей, Кэйт; иногда появлялась Вики; Хоуп и Натали, моя мама. Время от времени приходил «духовный брат» доктора, отец Киммель, вместе со своей «приемной дочерью» Викторией.

Если к обеду запекали ветчину или жарили кур, это означало, что скоро по воздуху полетят куски мяса.

— Ты просто считаешь, что мы недостаточно для тебя хороши, — могла поднять крик Натали.

— Успокойся, Натали, у меня просто дела в Бостоне.

— Да, крутой бостонский мистер, я вот помню пятилетнего мальчика, который очень любил кукурузное пюре.

Для тех из нас, кто не входил в число родственников, впечатление складывалось примерно как от порнофильма. Нам сразу хотелось попробовать это дома.

— Какое великолепное проявление гнева, — мог прокомментировать он, без труда поднимая голос над всей какофонией. — Давайте, давайте! Спускайте пар!

— Принесите мне кусок мяса и пять стаканов чая сольдом. — Все это он выпаливал в тот самый момент, когда официантка лишь приближалась к столику. Она даже не имела возможности поздороваться.

Мама считала, что брат такой лаконичный и сдержанный из-за отцовской черствости.

— Бедный Трои, — нередко говорила она, — этот негодяй до такой степени разбил его сердце, что он едва может говорить.

Брат смотрел на меня и интересовался:

— Что, неужели я выгляжу настолько печальным?

Я отвечал:

— Ну, назвать тебя чересчур веселым никак нельзя.

Впрочем, мне он не казался особенно печальным. Скорее, у него вообще отсутствовали какие-либо эмоции, кроме своеобразного юмора и любви к розыгрышам.

Однажды он позвонил отцу среди ночи и сказал, будто я ночью в пьяном виде шатался по центру Нортхэмптона, угодил в полицию, и теперь надо срочно забирать меня под залог. Отец встревожился, но не удивился. После того как он полностью оделся и положил в карман чековую книжку, брат позвонил снова и признался, что пошутил.

— Эй, парнишка, хочешь посмотреть на меня без одежды?

— Этот автомобиль оборудован квадрофонической звуковой системой. Слыхал про такое?

Я мотал головой, показывая, что не слыхал, а он пускался в длинное, сугубо техническое объяснение принципов квадрофонического звучания и прочей радиотехники. А потом спрашивал:

— Ну, теперь понимаешь?

Я снова мотал головой, а он пожимал плечами и замечал:

— Ну, может быть, ты умственно отсталый.

Он вовсе не хотел меня обидеть. С его точки зрения, раз я не понимаю того, что кажется ему таким простым к очевидным, значит, действительно нахожусь на грани умственной отсталости.

Доктор Финч неоднократно пытался вовлечь моего брата в терапию, но все совершенно бесполезно. Брат вежливо сидел в офисе доктора, непосредственно в кабинете, раскинув по спинке дивана огромные руки, и бурчал:

—Хм, просто не понимаю, с какой стати я должен здесь торчать. Я вовсе не ем песок.

Когда доктор Финч резонно замечал, что конфликт в семье касается всех ее членов, Трои пожимал плечами:

— Я, однако, чувствую себя вполне нормально.

Тогда было решено, что брат мой настолько погряз в

душевной болезни, что уже не поддается излечению. Возможно, он страдает глубоким изъяном личности.

Я же знал, что на самом деле все гораздо хуже. Брат родился без стремления к успеху и честолюбия.

Нельзя показываться на люди в таком виде, — говорил я, видя его в шерстяных бежевых штанах чуть ли не до

— Что, еще одна из этих ненормальных Финчей?

Зато попросите его объяснить, как именно работает ускоритель частиц, и он будет, не прерываясь, рассуждать несколько часов кряду. Даже нарисует цанговым каран-дашом схему.

Мне все это доставляло боль.

— Если ты приведешь в порядок прическу, — совето

вал я ему,—то сразу будешь выглядеть куда красивее. Особенно если снимешь эти очки со стеклами толщиной три дюйма.

— Ха. А мне они нравятся. Я в них хорошо вижу.

Брат обладал очень специфическими симпатиями и

антипатиями. В основном он сначала что-то любил — до тех самых пор, пока это «что-то» не наносило ему вреда. После этого он становился подозрительным и настороженным. Все существа на земле имели в отношениях с ним равные шансы — от собачонки до психотерапевта. Те, кому удавалось произвести на него впечатление особенно острыми умственными способностями, каким-то забавным трюком или количеством предлагаемой пищи, пользовались особенной благосклонностью. Если же в человеке не находилось ничего ценного и интересного, то он безжалостно отвергался. Так, как это произошло и с Финчами, и с нашими родителями.

Я завидовал отсутствию в его душе эмоциональных привязанностей. Меня раздирали на части и тащили в разные стороны, а брат казался совершенно свободным от всех душевных обязательств.

Одним из его пристрастий были поезда. Он мог часами ехать на машине за поездом, параллельно железнодорожным путям, независимо от того, есть там дорога или нет.

— Держись покрепче, — кричал брат, пытаясь перекрыть шум колес по гравию, — есть шанс, что мы перевернемся!

Еще он любил машины. Ему нравилось разбирать их на части, а потом снова собирать. Все бы ничего, но в нашем детстве он делал это на ковре в гостиной.

— Господи, Трои, что ты здесь творишь? Нельзя разбирать карбюратор прямо на ковре.

— Ха, — издавал он характерный звук. — Почему нельзя?

В понимании брата ковер был просто поверхностью. Кроме того, он обладал явным достоинством — был белым. Поэтому на нем очень хорошо были видны все темные, жирные от машинного масла, части двигателя.

Я очень скучал по брату и хотел его видеть постоянно. Мечтал о том, чтобы он забирал меня и возил с собой. Когда же он меня забирал из дома и увозил, я очень скоро уставал от постоянного мелькания поездов. В животе начинало бурчать, а брату нечего было сказать мне, кроме как:

— Смотри, служебный вагон.

— Знаешь, я мечтаю о большой жизни, — признавался я, рассматривая собственные волосы в зеркало заднего вида.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, знаешь, хочу, чтобы меня заметили. Хочу статьизвестным. Не хочу быть просто никем.

— Ха, — хмыкал он, — ну так становись слесарем-водопроводчиком. Люди все время замечают водопроводчиков.

Брат не стремился к общению с родителями и не страдал из-за них, как я.

— Если честно, мне на них совершенно наплевать, — признавался он.

Иногда я выходил из себя и начинал кричать:

— Отец, сволочь, даже не дает денег мне на еду! Не отвечает на мои звонки! Он совсем не хочет меня знать! Я готов проткнуть его столовым ножом!

На это брат очень спокойно отвечал:

— Да, от него действительно нет никакого толку.

На протяжении всей моей жизни брат оставался единственным человеком, на которого я мог положиться. Даже когда казалось, что между нами нет решительно ничего общего, я знал, что он надежен. Как математическая формула.

Спустя много лет ему поставят диагноз — слабая форма аутизма, известная под названием синдрома Аспергера. Этот диагноз объяснял его любовь к машинам, особую манеру речи и резкость натуры, а также поразительный и очень специфический интеллект. Именно поэтому он не имел желания что-то подробно обсуждать.

Иногда я думаю: может, если бы родители отвели его к врачу, а не отмахнулись от него, как от холодного и эмоционально закрытого ребенка, ему бы жилось лучше.

Потом я напоминаю себе, что в выборе медиков родители наши обладали весьма специфическим вкусом.

Помня об этом, я считаю, что брат оказался не столько заброшенным и одиноким, сколько внутренне надежно защищенным.

—Да, да, да, — бормочет он, а потом грязно ругается, поминая и Христа, и его мать.

Треугольник волос ритмично движется — ко мне, от меня, ко мне, от меня — и так много-много раз. Руки мои раскинуты в стороны и руками Нейла пришпилены к матрасу. Наверное, я выгляжу, как Христос на кресте. Этот образ действительно приходит мне на ум. Я ловлю себя на мысли, что пришел сюда вовсе не за этим.

Процедура продолжается. Движение, глоток воздуха через нос, потом отвратительный звук, с которым он выходит изо рта, влажный выдох.

— Ах ты, кобелек, — произносит Букмен, ловя слово в воздухе так, словно хватает зубами кусок мяса.

Пахнет он чудно. Почти как еда, словно этот запах можно съесть. Насколько я понимаю, я ем этот запах. Однако он не похож на ту пищу, которую я пробовал раньше. Может быть, какой-нибудь сыр? Но темнее, теплее, слаще.

Собственная голова меня убивает. Она все бьется и бьется о переднюю спинку кровати. А спинка, в свою очередь, бьется о стену. Мы создаем очень много шума.

В глазах стоят слезы.

Мне ни разу в жизни не приходилось так широко раскрывать рот. Это обескураживает. Интересно, как я выгляжу со стороны с широко разинутым ртом и слезами на глазах? Я чувствую, как слюна течет по шее, хочу ее вытереть, но не могу пошевелить руками — даже кистями рук.

На потолке трещина, она начинается в одном углу комнаты и идет к противоположному углу, однако насколько далеко, я не могу рассмотреть. Слой краски на потолке так толст, что она даже отслаивается. Мне хочется ее отшелушить, как сгоревшую на солнце кожу или корку на пятке.

А потом черный треугольник падает мне на лицо. Я больше не могу дышать, даже через нос. И перед глазами лишь темнота. В горле появляется что-то еще. Оно наполняется чем-то жидким.

Глаза мои распухают, словно готовые лопнуть. И голова сейчас лопнет.

И вот наступает момент удаления из глубин. Он сопровождается чавкающим звуком. Член исчезает, треугольник исчезает, тяжесть его рук уже не давит на мои руки. В них стремительно поступает кровь.

Голова перестает биться о спинку кровати.

Такого облегчения я не испытывал еще ни разу в жизни. Теперь можно заснуть. Я действительно чувствую подступающую дремоту.

— Ну как, все еще думаешь, что ты гей?

— Ты в порядке? — участливо спрашивает он.

Я смотрю, как кончики его усов раздвигаются в улыбке.

— Ты проглотил, — говорит он. — Это просто невероятно. Невероятно. У тебя горячий рот.

Вкус у меня во рту чем-то напоминает брюссельскую капусту.

Нейл поднимается и надевает белье. Трусы. Белые, если не считать темно-коричневой строчки сзади, прямо посредине.

Тыльной стороной ладони я провожу по рту, стараясь вытереть его. Потом пробую открыть и закрыть рот. Челюсть затекла, не слушается. Губы занемели. Я дотрагиваюсь до них пальцем. Они кажутся распухшими, словно я целовался с осами. Мне необходимо посмотреть на себя в зеркало.

Комната освещена лишь одной голой, без абажура, лампочкой, свисающей с потолка. Теперь я уже вижу, что трещина идет через весь потолок. Кажется, что краску можно отодрать одним движением, словно лист.

Нейл наклоняется и начинает собирать фотографии.

— А эту ты видел? — спрашивает он. На снимке — черный мальчишка на качелях. Качели летят вверх, почти запределы фотографии. Глаза мальчика смотрят прямо на меня.

— Где ты это снял? — интересуюсь я.

— В Нью-Йорке, — коротко отвечает он.

Все снова вполне нормально Мы говорим о фотографиях. Он на меня не сердится.

Я растерян. Сейчас он снова Нейл. Но тогда чем было то, что было? Что произошло?

— Что произошло? — произношу я вслух.

Нейл кладет фотографии на кровать и смотрит на меня, засунув большие пальцы в карманы. Он улыбается.

— Произошло, что называют сексом. Ты считаешь себя геем? Так это то, чем занимаются геи.

Глаза его лукаво поблескивают. Как будто мы с ним оба школьники и на перемене наперегонки бежим к качелям. Он прибегает первым, усаживается и смотрит на меня. Это именно такой взгляд. Взгляд победителя.

— Оденься, — говорит он, кидая мне джинсы. — Я должен отвезти тебя обратно.

Он подходит к комоду и, выдвинув ящик, достает сигарету. Стоит спиной ко мне. Позвоночник выделяется на спине выпуклой полосой. Если разбежаться, думаю я, то можно, прицелившись в позвоночник, сильно его стукнуть. Он невольно согнется пополам, треснет, сло-мается.

— Закуришь?

—    Да.

—    На.

Он кидает мне пачку сигарет.

Я вынимаю одну и подношу к губам. Он подходит с зажигалкой, специально, чтобы мне помочь. Это очень мило с его стороны, и моя ненависть немного отступает.

Я затягиваюсь. Дым обжигает легкие, но ощущение приятное. Словно кинозвезда, я выпускаю дым через ноздри.

Чувство такое, словно через какую-то незнакомую дверь я вошел в совершенно незнакомую комнату и уже не смогу из нее выйти. Ничто не будет таким, как прежде. Да, именно так. Все изменилось, и жизнь не вернется в прежнее русло.

Еще я чувствую, что никогда и никому не смогу рассказать об этом. Даже Натали, хотя очень хотел бы.

Все случившееся сегодня, в этой комнате, останется моей тайной.

Я чувствую себя совершенно переполненным. Настолько, что мне необходимо отправиться домой и хорошенько все обдумать — думать и думать, может быть, целую неделю, а может быть, всю жизнь. Разве я смогу пойти утром в школу? Сейчас уже первый час ночи, а вставать мне надо в семь тридцать, чтобы успеть к восьми пятнадцати.

Нейл открывает дверцу шкафа. В дальнем конце, прижавшись друг к другу, теснятся пустые проволочные вешалки. Шкаф пуст, только на внутренней стороне двери с крючка свисает на ремне фотоаппарат. Он берет его и наводит на меня.

Футболка на мне надета задом наперед, но мне все равно.

Он снимает меня в тот момент, когда я застегиваю рубашку. Я застегиваю ее почти до самого верха.

— Дай я еще немножко тебя попробую, — говорит он и бросает фотоаппарат на кровать. Подходит ко мне и, взяв за щеки, поднимает мое лицо к своему. Целует меня. Языком проводит по моим зубам, исследует каждый уголок рта.

Я смотрю мимо его головы, на стену. Хочется вырваться из объятий. Пора идти. Мне пора домой.

Нейл с силой прижимает меня к себе. С силой, положив руки мне на поясницу. Мой мочевой пузырь переполнен. Мне нужно в туалет.

Он отпускает меня.

— Пойдем.

Мы уходим.

Внизу на диване сидит его сожительница и смотрит телевизор. Пепельница рядом с ней полна окурков. Насколько я понимаю, это его неудачная попытка стать гетеросексуалом.

— Эй, милый! — окликает она меня. — Сколько тебе лет, небось семнадцать?

— Тринадцать, — поправляю я.

Она толстая. Причем видно, что она всегда такой была и всегда такой останется. Когда она подносит к губам сигарету, я замечаю что ногги у нее грязные и обгрызенные. Довольно длинные, до плеч, волосы цвета соломы спутаны. На шее, на тонкой цепочке, висит маленький золотой крестик. Он для нее слишком миниатюрен.

— Пива хочешь?

Я отказываюсь. Мне думается, что она не раз пробовала семя на вкус. Хочется спросить, всегда ли оно напоминает брюссельскую капусту или это особенность Нейла.

— Я скоро вернусь, — говорит Нейл. — Вот только отвезу его домой.

— Купи мне еще сигарет, — просит она. Кашляет, снова затягивается и поворачивается к телевизору. Там идет «Мэнникс».

Нейл берет с кухонного стола ключи, вместе с ключами к пальцам его прилипают крошки. Он подбрасывает ключи в воздух, а потом ловит.

— Готов?

Я думаю, что, конечно же, я совершенно готов. Мы выходим на улицу. Я почти вижу собственное дыхание, поэтому стараюсь не дышать. Хочу сохранить его внутри себя. Чувствую себя выставленным напоказ, вывернутым наизнанку. На сегодняшний вечер я уже вполне достаточно себя показал.

Нейл открывает мне дверь, словно я девушка. Внезапно я чувствую себя девушкой. Мне стыдно. Дверь не заперта.

Он обходив вокруг машины и садится на свое место. Заводит машину.

Сиденья очень холодные. Я посильнее сдвигаю ноги, потом засовываю между них руки. Обернувшись, смотрю на дом. Из ближнего к двери окна падает какой-то унылый желтый свет. Он смешивается с голубоватым светом телевизора, льющимся из соседней комнаты. Все остальные окна темные. И сам дом совсем темный; при дневном свете он, должно быть, серый или коричневый. А в темноте кажется черным. Лужайки перед ним нет. Просто грязь и гравий.

— Я тебя не напугал? — спрашивает Нейл, выезжая на шоссе № 5.

— Нет — отвечаю я.

— Хорошо. Надеюсь, я тебя не обидел. — Он поворачивается ко мне: — Потому что я вовсе не хотел тебя обидеть.

Я киваю.

— Понимаешь, я просто хотел показать тебе, что тебя ожидает. В смысле, что значит быть геем, и все такое.

— Угу, — соглашаюсь я очень тихо. Едва слышно. А может, я даже это и не произношу, а только думаю.

Больше мы не разговариваем. Молчим всю дорогу. Мое стекло запотело, и от этого мне кажется, что внешнего мира не существует.

Опять я ощущаю, что все безвозвратно изменилось. А потом возникает очень реальное чувство вращения.

Когда я появляюсь, Хоуп еще не спит. Она сидит на диване в телевизионной комнате, поджав под себя ноги.

— Привет, — произносит она.

— Привет, Хоуп.

— Тебе было интересно с Нейлом?

Я изображаю улыбку.

— Да, было забавно. Он показывал мне фотографии.

Хоуп выпрямляет ноги и чешет затылок.

— Правда? Это здорово. Вы разговаривали?

Я вхожу в комнату. Телевизор мигает. Почему она не поправит антенну? Как можно что-то смотреть с таким качеством?

— М-мм, да. Наверное. Немного поговорили.

Ощущение такое, что губы мои распухли. Интересно, заметно это или нет.

— Ты выглядишь немного странно, — замечает она. — С тобой все в порядке?

Ноги ее вытянуты, и на них лежит лохматая собака по имени Зу. Когда Хоуп шевелит пальцами ног, то кажется, что глубоко в шерсть Зу зарылись какие-то зверюшки. Покрывало на диване протерлось и стало настолько гладким, что с него можно соскользнуть.

Я сажусь. Смотрю на экран телевизора и думаю о том, как хочется курить. Однако курить в доме неудобно, ведь то, что я курю, — мой секрет. Натали тоже курит, но она смелее меня. Когда Агнес или Хоуп, или отец начинают на нее наезжать, она просто посылает их всех подальше. И все. А я чувствую себя гостем, застрявшим в ловушке собственной порядочности, и поэтому не могу себе этого позволить. Наконец я собираюсь с духом и произношу:

— Просто странно было видеть все эти фотографии,

— Я могла бы тебя иногда в Нью-Йорке навещать.

— Да, неужели?

— Правда, могла бы, — подтверждает она. Потом берет со стола свою маленькую Библию и кладет ее на колени.

— Хочешь спросить об этом Бога?

Я пожимаю плечами:

— Наверное.

Хоуп хлопает по дивану, чтобы я придвинулся.

— Давай погадаем на Библии.

Я сажусь ближе.

— Закрой глаза, — командует она.

Я закрываю глаза и думаю о том, как лучше сформулировать свой вопрос.

— Ну ладно, — наконец говорю я, — буду ли я, в конце концов, жить в Нью-Йорке?

Хоуп берет Библию в руки и наугад открывает.

— Готово» — объявляет она.

Я тыкаю пальцем в страницу и открываю глаза. Хоуп наклоняется, чтобы посмотреть, на какое слово я попал.

— «Сила», — читает  она.

Я открываю глаза.

— Что это значит?

Хоуп читает то, что написано рядом, чтобы понять контекст.

— Наверное, то, что, прежде чем ты туда переедешь, тебе потребуется много силы. И много уверенности в себе и в своих возможностях. Мне кажется, это очень позитивное гадание.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Мне кажется, это означает, что ты сейчас находишься в периоде активного роста, а когда из него выйдешь, то обретешь достаточно силы, чтобы жить там, где захочешь.

Я начинаю чувствовать себя немножко лучше. Мне нравится, что Хоуп умеет так ловко разговаривать с Богом на его языке. И еще нравится то, что она почти умеет предсказывать будущее.

— Я тоже хочу спать, Зу, — говорит она. Кладет Библию обратно на стол, под лампу, а лампу выключает.

— Мы отправляемся спать.

— Да, — соглашаюсь я, — и мне, пожалуй, пора.

Хоуп уводит Зу из комнаты, а я сижу и смотрю, как мигает телевизор. Мне все еще чудится запах Нейла. Такое чувство, что этот запах застрял у меня между верхней губой и носом. Нужно умыться и принять душ.

Телевизор продолжает мигать. Я закрываю глаза. Когда я это делаю, темный треугольник возвращается. Я сглатываю.

Трещина на потолке. Едва я закрываю глаза, передо мной сразу возникает трещина на потолке.

—– Давай после школы удивим Хизер и пригласим ее в кино!

Волосы у нее были черные, густые и пышные — в стиле «афро», и она постоянно украшала их разным гребнями и заколками. Ая сидел и мечтал до них дотронуться. Они, наверное, теплые и мохнатые, как овечья шерсть, и в то же время легкие, как хлопок. Я знал: если действительно преодолеть разделяющее нас расстояние в две парты и дотронуться до ее прически, она закричит. Она казалась самой белой девочкой в школе, несмотря на то, что была чернокожей.

— Он тако-о-о-ой интересный, — могла жеманно пропеть она, если кто-то из друзей дарил ей какой-то особенный брелок. Или: — «Венера была богиней любви», — четко, ясно и правильно отвечала она на уроке древнегреческой мифологии, улыбаясь во весь рот.

Эта девочка обладала как раз теми качествами, которых мне так недоставало. Умна, общительна, популярна, за словом в карман не лезет. Она происходила из самой лучшей семьи, какую только можно себе представить, и никогда не ходила в одной и той же одежде два дня подряд. И лицо не оцарапано небритой щетиной от поцелуев с человеком в два раза старше ее самой. Меня от нее просто тошнило.

Один из нас должен был уйти.

— Просто не знаю, что с тобой делать. Ты меня сводишь с ума, — говорила мать, до основания сгрызая ноготь на большом пальце.

— В эту школу я больше не пойду. Я туда никак не вписываюсь и никогда не впишусь. Поэтому надо уходить сейчас.

— Еще три года я там просто не выдержу, — кричал я. — Боже, если бы я мог умереть! Я должен просто убить себя! — То же самое, наверное, чувствует попавший в ловушку зверь.

— Даже не шути насчет самоубийства.

— Почему ты думаешь, что я шучу?

— У меня нет сил бороться с тобой, когда ты в таком диком состоянии.

Всю ночь я бродил по дому и курил сигарету за сигаретой, с ужасом думая, что завтра утром мне снова идти в школу. Я снова и снова мысленно прокручивал варианты, но видел лишь один: бросить школу раз и навсегда.

Мама находилась в самом разгаре творческого процесса: сочиняла важную, как ей казалось, поэму.

— Будет страниц на пятьдесят и наверняка меня прославит, — пробормотала она тем углом рта, который не был занят сигаретой «Мор».

— Мне наплевать на твою сраную поэму. Я несчастен.

— Ну а мне почему-то совсем не наплевать на эту, как ты изволил ее назвать, сраную поэму. Ей я отдаю все свои силы — всю себя. Всю жизнь я потратила на то, чтобы иметь возможность гордиться своими сочинениями.

— Прекрасно, но что же будет со мной? — уже завопил я. Мне хотелось спихнуть машинку на пол. Я ненавидел и мать, и ее писанину, и ее машинку. Я хотел принадлежать к семье Косби.

— Ты же взрослый, — ответила мама. — Тебе тринадцать. Ты обладаешь собственным умом и собственной волей. А у меня сейчас серьезные проблемы. Мое творчество очень важно для меня, и хочу надеяться, что оно когда-нибудь окажется важным и для тебя.

Как всегда, мама умудрилась повернуть все лицом к себе. Это уж она умела.

— Но я не принадлежу к твоим фанатам, — парировал я. Я слышал, как эти слова говорит своей матери Кристина Кроуфорд в «Милой мамочке», и знал, что моя мама этого фильма не смотрела, поэтому фраза покажется достаточно оригинальной.

—– Ну а в настоящее время и я, в свою очередь, не принадлежу к твоим фанатам, — отрезала мама и отвернулась, снова начав печатать.

Я вытащил вилку из розетки, и машинка замолчала.

— Черт возьми, Опостен, что с тобой творится? Зачем ты это делаешь? Мне сейчас нужна поддержка, а вовсе не твоя враждебность.

Я грубо послал ее подальше и вылетел из комнаты. Сел на крыльце и закурил. Через минуту мама появилась в дверях.

— С тобой хочет поговорить доктор Финч. По телефону. — Голос ее звучал спокойно и холодно, словно мы были в приемной врача.

— Отлично.

Я ждал нагоняя за то, что терроризирую мать. Доктор может сказать, что я с ней слишком груб и от этого ее психика снова расстроится. А значит, вся его огромная работа пойдет насмарку.

— Алло?

— Ну, привет, Огюстен. Что это я о тебе такое слышу — будто ты не хочешь больше ходить в школу?

Я не верил своим ушам. Он говорил обо мне самом.

Я рассказал ему, как несчастен, каким чужим себя там ощущаю, как я оказался в ловушке и в депрессии и как хочу, чтобы меня просто оставили в покое, чтобы я мог спокойно ходить в кино и писать дневник.

Доктор Финч слушал меня, не прерывая, лишь иногда вставлял замечания типа «хм» и «понимаю». Выслушав, заключил:

— Знаешь ли, закон об обязательном образовании гласит, что ты должен посещать школу до шестнадцати лет.

— Знаю, конечно,— ответил я. — Но я не могу. Не могу!

Я был в отчаянии. Он должен мне помочь.

— Ну-ну, — наконец с глубоким вздохом произнес Финч. Я представлял, как он откинулся на спинку кресла и свободной рукой трет лоб.

— Есть только одна лазейка, чтобы вытащить тебя из школы: попытка суицида. Если ты пытался покончить с собой, то я имею право освободить тебя от посещения школы.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, если бы ты совершил попытку самоубийства, то я мог бы объяснить совету школы, что человек психологически непригоден к посещению учебного заведения и

нуждается в интенсивной терапии. Не знаю, сколько они провисят на этой удочке. Может быть, месяц, два, три.

— Ну а как… — Я растерялся. — Как это случится? Тоесть, что мне нужно для этого сделать? Вы же не хотите сказать, что я, например, должен перерезать себе вены или что-нибудь в этом роде?

— Нет-нет, что ты! Об этом я даже и не думаю. Это должна быть показная попытка самоубийства. Фальшивая.

— О! — воскликнул я.

— Но тебе придется провести некоторое время в психиатрической лечебнице. Сначала должно произойти вот что: твоя бедная мать найдет тебя, — он хмыкнул, сценарий явно казался ему забавным, — и отвезет в больницу.

Тебе придется остаться там… ну, недельки на две, для обследования.

Я признался, что мысль о двух неделях в дурдоме кажется мне не намного приятнее, чем мысль о школе. Если только чуть-чуть приятнее.

— Это будет подобие мини-каникул, — продолжил он. — Ну, где же твоя страсть к приключениям?

Теперь перспектива казалась немного более привлекательной. Даже если я и не смогу ходить в кино и встречаться с Букменом, все равно я буду не в школе. А это главное. Он прав. Это будет приключение.

— Хорошо, давайте так и поступим.

— Ну, тогда дай мне поговорить с мамой, — попросил он.

Повесив трубку, она повернулась ко мне:

— Доктор едет к нам.

Она казалась довольной. И я сразу понял, что она радуется тому, что хотя бы на время я скроюсь с глаз долой. Никто не будет ей запрещать в пятидесятый раз подряд слушать эту поганую «Тетушку Мейм». Она сможет сколько влезет рисовать контуром для губ Деву Марию Гваде-лупскую — до тех пор, пока глаза не получатся такими, как ей хочется. И объедаться горчичными сандвичами с обрезанной коркой.

Вариант казался идеальным для нас обоих.

Я стоял наверху, в своей комнате, в которой так редко бывал, и смотрел на улицу, раздумывая об этой сучке Косби. Ей-то уж точно незачем выбирать между седьмым классом и психушкой. Почему я не могу быть таким? Я убеждал себя, что стремлюсь лишь к нормальной жизни, хотя отлично понимал, что дело в другом. Какая-то часть меня упивалась ненавистью к школе и тем, что может случиться, если я все же не стану туда ходить. Неизвестность интриговала и притягивала. Мне даже, наверное, немного нравилось то, что моя мать — такое странное и сумасбродное создание. Неужели я впал в зависимость от кризисов? Что называется, «подсел»? Я провел пальцем по подоконнику.

— Хочу чего-нибудь нормального, хочу чего-нибудь нормального, хочу чего-нибудь нормального, — несколько раз повторил я.

Были в моей жизни вещи поинтереснее школы. И куда более захватывающие. Букмен не имел постоянной работы. Он подменял Хоуп, когда ей требовалось отлучиться с рабочего места, и был свободен во все остальные дни. Если я развяжусь со школой, мы сможем постоянно быть вместе. При одной этой мысли меня охватило мучительное желание.

То происшествие в квартире Нейла действительно нас сблизило.

— Я понимаю, что был не прав. Это оказалось почти  насилием. Прости!— Он заплакал.

— Все в порядке,— успокоил я его. Втайне я стремился к отмщению, но в то же время нуждался в его обществе.

Победило второе.

Букмен дарил мне внимание. Мы с ним подолгу гуляли, разговаривая о самых разных вещах. Например, о том, какими ужасными были монашки в католической школе, где он учился, или о том, что, когда сосешь член партнера, надо обязательно губами прикрывать зубы. А потом отправлялись в сарай за домом и баловались там, наверху, на его старом матрасе.

Сидя в школе, среди всех этих до ужаса нормальных, старательно пишущих шпаргалки детей, я мог думать только о Букмене. О том, как я его буду целовать, гладить; о том, как услышу его слова:

— Господи, да ты превращаешься для меня в целый мир.

Как я мог просто послушно сидеть там, пришпиливая к лабораторному лотку бабочкины крылышки или старательно зазубривая предложные обороты? Когда в раздевалке другие мальчики, отпирая и запирая свои шкафы, обсуждая прошедшие выходные, рассказывали о том, как они играли в футбол, — что я мог сказать?

— О, я прекрасно провел время! Мой друг, которому тридцать три года, сказал, что было бы здорово упаковать мою сперму, как мороженое, чтобы есть ее весь день.

Кроме Хоуп и Натали один лишь Букмен согревал меня вниманием и душевным теплом. Мама этого не делала. Я ей был нужен лишь дня того» чтобы вставить в пишущую машинку новую ленту или постоять возле проигрывателя, чтобы повторить нужную песню.

А отец даже не отвечал на мои звонки, если платить за них предстояло ему.

Стоя возле окна и бесцельно колупая подоконник, я вдруг увидел, как перед домом остановился незнакомый фургон. Мотор заглушили, однако из машины никто не вышел. Прошло несколько минут, а потом со стороны пассажира открылось окно, оттуда вылетел надутый гелием розовый воздушный шар и стремительно взмыл вверх. Я задумался, где он взял гелий и есть ли там еще.

— У вас слишком независимый нрав, молодой человек, — заметил он.

— Так оно и есть, — вставила мать.

— Ты готов? — спросил он.

— Готов к чему?

Он откашлялся и потер руки.

— Нам предстоит небольшая поездка. Нужно кое-что позаимствовать у одного друга, чтобы этот план сработал.

В машине мы сможем обсудить конкретно, что будем делать.

Мама, обернувшись, смотрела на свою машинку, словно та не хотела ее отпускать. Я понимал, что ей трудно расстаться со стихами даже на пять минут.

— Тебе придется поехать с нами, — развеял ее сомнения доктор.

Мама выглядела встревоженной, словно у нее только что нашли болезнь, которая помешает ей снова и снова говорить о себе самой. Она явно колебалась. Потом наконец собралась с духом:

— Хорошо. Мне только нужно взять сумку.

Финч вел машину, мама сидела рядом с ним, а я сзади, прижавшись головой к окну. Я уже начал сомневаться, стоило ли соглашаться на эту авантюру. Как только мы выехали из Амхерста и свернули на шоссе, мама открыла сумку и начала в ней копаться. Наконец вытащила несколько отпечатанных страниц, разложила их на коленях, откашлялась и повернулась к доктору:

— Хотите послушать кое-что из той новой поэмы, над которой я сейчас работаю?

Он кивнул:

— Конечно, Дейрдре. Если тебе приятно будет мне почитать.

— А можно, я закурю? — спросила мать, засунув в рот сигарету и уже поднося к ней зажигалку.

— Разумеется.

— Спасибо, — ответила она почти игриво. Я не удивился бы, вставь она за ухо цветок кизила.

Следующие полчаса мне пришлось терпеть фирменное чтение поэзии. Мать читала мелодичным южным голосом, с безупречной дикцией и отточенными, отработанными интонациями. Я знал, что ей хотелось бы, чтобы к вороту кофточки оказался приколот микрофон, а камера в это время снимала бы ее профиль.

Сама собой в голову пришла мысль: меня вот везут в психбольницу, а родная мать ведет себя так, словно читает свои новые стихи на поэтическом вечере.

Мы подъехали к большому, со всех сторон окруженному лугами, сельскому дому. Доктор Финч свернул на полукруглую, покрытую гравием дорожку и остановил машину. Он взглянул на меня в зеркало заднего вида:

— Очень важно, — начал он, — чтобы ты ничего и никому об этом не говорил.

Я провел потными ладонями по джинсам и кивнул в знак согласия, хотя и понятия не имел, на что, собственно, соглашаюсь.

—. Я могу лишиться медицинской лицензии, — объяснил он.

Что он собирался делать? И почему мы приехали в этот загородный дом? Загадка пугала. Я хотел точно знать, что происходит, но понимал, что не имею права спрашивать, а должен ждать, пока все прояснится само собой.

Мама сложила листки и засунула их обратно в сумку. Посмотрела в окно:

— Какой прелестный дом, — заметила она.— Какой прекрасный старый амбар!

— Я скоро вернусь, — сказал доктор, — вы оба посидите пока здесь.

Как только он исчез, мама повернулась ко мне:

— Да, ты придумал приключение на свою голову. — Она опустила окно и глубоко, всей грудью, вдохнула. — Здесь такой чистый и свежий воздух. Напоминает детство в Джорджии. — Потом достала из пачки сигарету и закурила.

Доктора нам пришлось ждать почти полчаса. Вернулся он, держа в руке небольшой бумажный мешок. Сел в машину и включил зажигание. Я ожидал, что он сейчас начнет разворачиваться, чтобы отъехать от дома. Но вместо этого он передал пакет мне.

Я взял пакет. В нем оказалась пинта виски «Джэк Дэниел».

Потом доктор залез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда пузырек с таблетками, открыл его и высыпал несколько таблеток себе на ладонь.

— Прими три таблетки, — он протянул их мне, — и запей виски.

Я изо всех сил пытался скрыть потрясение. Вот так запросто, совершенно бесплатно, я получал спиртное и таблетки не от кого-нибудь, а от отца Натали. Плохо только, что нужно было употребить все это прямо здесь, в машине, в присутствии его самого и матери. Хотелось бы сохранить их, а потом, вместе с Натали, надраться и, слетев с катушек, отправиться гулять к колледжу Смит. Но делать нечего: я засунул таблетки в рот и запил их несколькими глотками виски. Сначала показалось, что горло горит огнем, но потом по всему телу разлилось невероятное, блаженное и успокаивающее тепло. До того я пробовал лишь пиво и вино. Это оказалось куда лучше.

Доктор Финч повторил:

— Обещай, что никогда и никому об этом не скажешь.

Ты пытался свести счеты с жизнью, а мать тебя нашла и отвезла в больницу. Понял?

Я кивнул:

— А в школу ходить не придется?

— Пока нет, — ответил он.

— Хорошо. — Я положил голову на спинку сиденья.

Проснулся я оттого, что потная женщина с желтыми волосами пыталась что-то всунуть мне в рот. Но это произошло гораздо позже.

Она оказалась медсестрой. Это выяснилось, когда она произнесла:

— Я медсестра. Ты в больнице. Нам нужно вытащить таблетки из твоего желудка. Ты же не хочешь умереть, правда?

Разумеется, я не хотел умереть. Я просто очень хотел спать. Когда я попытался заснуть, она меня снова ущипнула за руку, продолжая пихать в рот какую-то пластмассовую гадость. Я подавился, глаза наполнились слезами, а она продолжала попытки очистить мой желудок.

Я снова провалился в сон.

Когда я проснулся в следующий раз, оказалось, что я лежу в постели и никто больше не пытается причинить мне боль. В комнате было окно, но глаза открыть не удалось. Веки оказались слишком тяжелыми — словно свинцовы-ми. Казалось, что на глаза давит сам свет, заставляя держать их закрытыми.

— Привет, — произнес рядом с кроватью чей-то голос.

Он звучал близко, но его обладатель не стоял надо мной.

— Ты проснулся? — Голос принадлежал мужчине.

Я посмотрел туда, откуда он шел, и увидел голого человека в зеленом остроконечном праздничном колпаке: скрестив ноги, он сидел на соседней кровати. Реализм моего сна производил впечатление. Отчетливо виднелись даже черные волоски над коленными чашечками.

— Я Кевин, — представился человек.

Комната постепенно проникала в мое сознание — лампы дневного света над головой, серый металлический шкаф у противоположной стены, решетки на окнах. Я начал понимать, что это не сон. Попытался сесть, но грудь словно придавило свинцовой плитой — не шевельнешься.

Голый человек в остроконечном колпаке подошел к моей кровати и остановился. Член его болтался в нескольких дюймах от моей руки, и я испытал острое желание схватить его — в качестве теста на реальность происходящего.

— Ты, что ли, пытался наложить на себя руки, а? — Он почесался. — Пить хочешь?

И тут я все понял. Очевидно, я в сумасшедшем доме. Пришло смутное воспоминание о процедуре чистки желудка.

Нечто подобное со мной происходило, когда мне было шесть лет. Я съел воскового Санта-Клауса с рождественской елки, и пришлось срочно везти меня в больницу в Спрингфилде. Так что второй раз в жизни подобие Санта-Клауса оказывалось причиной моего болезненного состояния и необходимости определенных медицинских процедур. Я кивнул.

Он отошел от моей кровати, открыл дверь и крикнул куда-то в коридор:

— Новенький проснулся и хочет пить!

Через несколько секунд появилась сестра. На подносе она несла маленький бумажный стаканчик.

— Как ты себя чувствуешь? — Вопрос прозвучал неожиданно резко.

— Устал.

— Неудивительно, — заметила она. — Если проглотить полфлакона валиума и полбутылки виски, то сразу устанешь.

Казалось, медсестра настроена враждебно. Тем не менее она протянула мне стаканчик с чуть теплой водой.

Я проглотил ее одним глотком. Вода отдавала ржавчиной. Потом я спросил:

-Где я?

— Ну, начнем с того, что ты жив. — Она обернула вокруг моей руки манжету и начала мерить давление. — Полагаю, это плохая новость. А хорошая новость заключается в том, что ты в больнице, где тебе могут по-настоящему

— А ты сними колпак и надень на себя что-нибудь.

Она ушла, а Кевин надел больничный халат и наклонился ко мне:

—    Сестры и доктора — они здесь все ненормальные. Он заметил, что я смотрю на колпак, который все еще торчал на его голове, и, снимая его, рассмеялся:

— Они тут устраивали небольшую вечеринку по поводу дня рождения одной девицы. Ей исполнилось что-то около миллиона с небольшим. А сестра — черт с ней, пусть говорит.

Мне удалось сесть, хотя в голове отчаянно стучало.

— Что это за больница?

—Дурдом. — Он состроил сумасшедшую гримасу. Мне захотелось пройтись чтобы хоть немного проветриться. Я срочно нуждался в свежем воздухе.

— Где здесь выход? И где можно пройтись?

Он засмеялся:

— Ты отсюда не выйдешь. И не пройдешься. Это закрытая палата, детка.

«Ну, хоть не школа», — подумал я.

Кевин сказал, что он сидит здесь, потому что хотел покончить счеты с жизнью.

— Правда? — удивился я.

Он кивнул.

— Почему?

— Потому что жизнь — дерьмо, — объяснил Кевин. — Родители заставляли меня ходить в школу, которую я ненавидел. Заставили жениться девушке, которую я не люблю. Такое чувство, что вся моя жизнь, в девятнадцать лет, уже расписана и разложена по полочкам. Она мне попросту опротивела. Все опротивело. Понимаешь?

Все к черту.

— И ты хочешь умереть? — спросил я.

Он подумал.

— Сейчас, в данную минуту, — нет.

Потом спросил:

— А ты из-за чего сюда попал?

Мне стало стыдно. Он казался таким откровенным, а я не имел права сказать ему правду. Поэтому я коротко произнес:

— Школа. Ненавижу школу.

— Восьмой класс, что-нибудь в этом роде?

— Седьмой. Я два года сидел в третьем.

— Черт возьми, не так плохо. Только начало старших классов. Совсем плохо не может быть.

Я хотел рассказать о безупречной девчонке Косби, но вдруг понял, что это недостаточный повод, чтобы угодить в психбольницу. Хотел рассказать о Нейле Букмене, о том, как я его люблю, как хочу быть все время с ним рядом, а школа лишь стоит на дороге. Хотел рассказать, как у мамы съезжает крыша и я постоянно за нее волнуюсь. Хотел сказать, что попал сюда вроде как на каникулы. Только я не имел права рассказывать о том, как сюда попал. Это была тайна.

Следующие несколько дней мне пришлось лгать, сохраняя секрет. Во время сеансов групповой терапии, когда мне надо было осознать свои суицидальные наклонности, я старался изо всех сил.

— Ненавижу свою жизнь, — говорил я. Или: — Я просто хотел побыстрее со всем покончить.

Я изо всех сил пытался вспомнить, что в таких случаях говорят в кино. Старался изобразить Мартина Хьюита из «Бесконечной любви» — после того, как тот от полноты чувства сжег дом Брук Шилдз. Вместо того чтобы впасть в депрессию в палате сумасшедшего дома, я вдохновенно играл роль, возможно, приближаясь к получению  «Оскара».

Мне не хватало Букмена. Я очень по нему скучал. Мне не разрешали звонить, а все случившееся произошло так стремительно, что он наверняка страшно обо мне волновался.

Я представлял, как он приходит к больнице и стоит под окнами, пытаясь докричаться.

Я так по нему скучал, что ощущение потери оказывалось физическим; оно охватывало все тело, словно мне не

хватало руки или ноги. Мне становилось плохо, даже тошнило.

Он больше не был со мной грубым, как в тот самый первый раз, когда мы «делали это». Нет, сейчас он был ласковым, нежным, неторопливым. Он признался, что влюбился в меня, потому что я божественный, а он сразу этого не понял. Сказал, что я стал для него всем, смыслом его жизни.

Я еще никогда и ни для кого столько не значил.

Когда я наконец собрался с духом и признался матери в своих отношениях с Букменом, она страшно обрадовалась.

— Я очень, очень ценю этого молодого человека, — ответила мать, глядя куда-то в пространство, поверх моего левого плеча. — Он всегда очень поддерживал и меня, и мое творчество.

— Так, значит, это тебя не шокирует? — удивился я.

Меня волновало, что моя связь с мужчиной в два раза старше меня окажется еще одной причиной для ее депрессий.

— Послушай, Огюстен, — начала мать, — мне вовсе не хочется, чтобы ты так же страдал от комплексов, как пришлось страдать мне — с самого детства. Я просто знаю… — она закурила сигарету, — как трудно найти себя. Знаешь, иногда я жалею, что меня воспитывала

мать, не похожая на меня. Тебе просто повезло, что я проделала такую огромную эмоциональную работу. И поэтому я так счастлива тебя поддержать.

— Хорошо, — сказал я. — Рад, что это тебя не травмирует. Потому что у нас все очень серьезно. Он от меня без ума.

— И ты этого хочешь? — уточнила она.

— Да, конечно, — подтвердил я.

— Ну так знай, что я полностью поддерживаю ваши отношения.

Ее реакция меня поразила. Начиная разговор, я с ужасом ждал, что окажусь перед ней виноватым. Я почти видел, как летают по дому тарелки и, грозя вывалиться, дрожат от хлопанья дверей окна. И вдруг все оказалось настолько просто. Словно я сказал, что с этой минуты больше не буду есть хлеб из белой муки мелкого помола.

— А ты говорил о своих отношениях с Букменом доктору Финчу?

— Да, он в курсе, — ответил я.

— И что же он сказал?

— Он? Хм, даже и не знаю. Думаю, что он относится к этому нормально. Хотя, кажется, он не совсем одобрил мой выбор. Во всяком случае, он не пытается что-нибудь предпринять, чтобы как-то нам помешать. Он сказал, что я должен открыться тебе и узнать твое мнение.

— Отлично, — заключила она, снимая с брюк волосок. — Я рада, что он понимает и поддерживает.

На самом деле, когда я открыл доктору Финчу наши с Букменом отношения, он сначала разозлился. Я даже записался к нему на прием, потому что боялся крупного скандала и не хотел говорить дома, когда доктор сидит в подштанниках перед телевизором и грызет куриную ногу. Когда я вошел в кабинет, он показал мне на кушетку:

— Ну, молодой человек, присаживайтесь и поведайте, что у вас на уме.

Странно было сидеть в его кабинете, на этой самой психотерапевтической кушетке, в окружении шкафов и ящиков со всякими медицинскими принадлежностями. Я ощущал себя пациентом.

— Мы с Букменом — бойфренды, — собравшись с духом, брякнул я.

— Бойфренды? — повторил он.

— Да. Началось это все просто с дружбы, но сейчас мы уже не просто друзья. Он в меня влюблен, и я тоже его люблю.

— И что, имеет место сексуальная связь? — уточнил доктор Финч странно профессиональным тоном.

— Я должен сказать вам, молодой человек, что уже проходил это со своей младшей дочерью Натали;

— Знаю, — ответил я. — Это почти то же самое.

— Хотя я не считаю, что в юности нельзя иметь близкие отношения с кем-то намного старше себя, тем не менее я обеспокоен твоим выбором.

Это он Букмене? О своем приемном сыне?

— Что вы хотите сказать?

— Видишь ли, — мрачно тяжело заговорил он, — Букмен — ненадежный человек. У него масса проблем, причем корни их уходят очень глубоко.

Однако я-то знал, что голова у Букмена варит очень даже хорошо.

— На вид с ним все в порядке, ~ заметил я.

— Ну, я же не говорю, что ты не можешь с ним встречаться. Тем более что, как ты сам сказал, дело уже зашло далеко. Многолетний опыт показывает, что если молодой человек или девушка что-то вобьют себе в голову, то уже ничто не сможет их остановить. Однако хочу

— Хорошо — согласился я. — Постараюсь быть поаккуратнее. Хотя он и правда сейчас в полном порядке. У нас все хорошо.

— Рад слышать, — ответил доктор Финч. Потом повернулся вместе с креслом и взял с полки какую-то бутылку.

— Хочешь попробовать? — спросил он.

— А что это? — поинтересовался я, разглядывая белую бутылку.

— Подожди, дай посмотреть. — Он нацепил на нос бифокальные очки и начал внимательно изучать наклейку.

— Недавно прислали по почте, поэтому я не уверен… ах да. Понятно. Всего лишь мягкое успокаивающее средство. Для того, чтобы не волноваться понапрасну.

Я пожал плечами:

— Ну конечно, я могу это принять.

Он передал мне бутылку, и я засунул ее в карман, где лежали сигареты.

А сейчас мама посмотрела на меня и улыбнулась. Некоторое время она молчала, просто улыбаясь, как будто гордится мной или что-то в таком роде.

— Ты очень независимый молодой человек, — наконец произнесла она. — И я горжусь тем, что ты мой сын.

— Спасибо, — поблагодарил я, рассматривая дырку на джинсах, на коленке.

— Хочешь послушать стихотворение, над которым я работаю? Это всего лишь первый вариант — совсем черновой, — но речь идет о моем путешествии в собственный внутренний мир и о том, как мне удалось установить связь с собственным творческим подсознанием.

Мне кажется, тебе это может оказаться полезным, раз ты начинаешь путь свободного и очень умного молодого человека.

Сам я открылся лишь доктору Финчу и матери, однако, как мне кажется, другие тоже кое-что подозревали. Недавно, например, Агнес вошла в телевизионную комнату.

Моя голова лежала на коленях Нейла.

— Что здесь происходит? — закричала она, и Нейл попросил ее не лезть не в свои дела.

— Ничего такого особенного, — добавил он. Он так разозлился, что даже затрясся. А когда она вышла, мы оба встали, и он прижался ко мне. Прижался настолько сильно, что я даже намочил штаны.

Я пробыл в больнице две недели. Когда меня выписали, доктор Финч отправился в управление по образованию Амхерста и объяснил, что я совершил попытку самоубийства и теперь мне придется полгода находиться вне школы, под его пристальным наблюдением.

Кажется, все получилось, потому что они перестали звонить.

Через три дня после моего возвращения мать вошла в кухню, где я курил и жарил в чугунной сковородке ветчину.

-— Ты проводишь в доме Финчей много времени, — начала она.

— М-мм, х-мм, — ответил я, не имея желания объяснять, что торчу у Финчей из-за нее.

— Мне кажется, это хорошо, что ты проводишь так много времени в большой компании.

Думаю, что это было правдой. Мне нравилось, что в любое время суток можно было найти кого-то, кто не спит. Всегда кто-то болтался без дела и был готов развлечься.

— А я в настоящее время так истощена эмоционально. Безжалостно сражаюсь в поисках своего истинного Я — окончательно, раз и навсегда.

—Да. – отреагировал я, вилкой переворачивая на сковороде полоски ветчины.

— Ну и, разумеется, наши с Ферн отношения поглощают массу энергии и вызывают огромный стресс.

—Ты мне не передашь несколько бумажных полотенец?

— Мне очень трудно быть такой матерью, которая тебе необходима, — прижалась она, протягивая пачку полотенец.

— М-мм, х-мм.

— Поэтому мы серьезно обсудили все с доктором и пришли к выводу, что это — лучший выход. — Она помахала перед моим носом какой-то бумагой.

— Что такое?

—Хорошая новость. Доктор согласился стать твоим законным опекуном.

Я застыл от неожиданности. Потом с недоверием взглянул на нее.

— Чего?

— Сейчас это действительно лучший вариант. И он сам, и вся его семья могут оказать тебе то внимание, в котором ты так нуждаешься. — Она накрыла ладонью мою руку. — Опостен, доктор очень тебя любит. Он считает, что ты обладаешь огромной страстью и волей к жизни. Когда мы с ним говорили, он сказал мне: «У Огюстена очень мощное ощущение собственной личности. Он сможет сделать в этой жизни все, что захочет».

— То есть ты посылаешь меня куда подальше, — заметил я.

— Нет, — нежно возразила она. — Я просто делаю то, что считаю наилучшим и для тебя, и для нас обоих. Я тебя очень, очень люблю. И навсегда останусь твоей матерью.

— Ненавижу — неожиданно произнесла Натали.

— Что? — уточнил я, думая, что она имеет в виду потолок — сам я относился к нему именно так.

— Жизнь, — коротко ответила она. Не так, как жалуются на свою жизнь подростки, крича, что она ужасна, что она им опостылела и они хотят другой. Она произнесла это с простотой, не свойственной пятнадцатилетним, с той простотой, с которой обычно опускают руки люди куда старше. А потом раскрывают ладонь и насыпают в нее целую горсть таблеток. Она произнесла свои слова именно

— За что ты ненавидишь жизнь? — спросил я, хотя и так все знал. Знал, что ответ заключается в Теренсе Максвелле.

— О! — Вздох прозвучал тихо и неуверенно, словно взятая на пробу нота.-— Теренс. — Произнеся это имя, она как-то вся съежилась.

Я подумал, что вот, мы опять вернулись к началу.

В прошлом году Натали с Теренсом «расстались», если выражаться общепринятым языком. Только после того, как они расстались, я узнал об этих двоих полную и совершенную правду; понял, какими на самом деле были их отношения. Я знал, что Теренсу сорок три, что он полупрофессиональный теннисист и пациент доктора Финча. Но я не знал, почему ему пришлось начать лечение: дело в том, что его мать, алкоголичка, насмерть сгорела в собственном кресле. Она была совершенно пьяна и уронила сигарету. Да, и еще, Теренс и его мать были любовниками. По словам Натали, Теренс не сумел смириться с тем, что так и не смог достичь вершин в своем деле и стать профессиональным теннисистом. Мать оказалась единственным человеком, способным его утешить.

Когда доктор обнаружил, что Теренс — миллионер, он быстро сообразил, сколько будет дважды два: с одной стороны, имелась его собственная непокорная дочь, ас другой — бестолочь-миллионер, который даже зимой бегал в теннисных шортах.

Натали с Теренсом стали любовниками с первой же недели знакомства. Ему был сорок один год, а ей — тринадцать. Очень скоро она переехала к нему, в его большой дом.

Теренс стал официальным опекуном Натали. Так что для посторонних глаз и умов они представали как отец и дочь. И все в это верили. Или, по крайней мере, делали вид, что верили.

Кроме доктора. Он знал, что они любовники, но, разумеется, считал, что в тринадцать лет человек уже в состоянии сам собой распоряжаться.

Однако настал день, когда Теренс разукрасил лицо Натали синяками, и в шестнадцать лет она в отчаянии прибежала домой. Естественно, люди вокруг начали задавать разные вопросы. И все вылезло на поверхность. Все синяки и ссадины, все скандалы, все пинки, которыми он награждал Натали, и все дикие слова, которыми он ее обзы-вал. В круговороте семейных неурядиц проблемы Натали оказались самыми острыми.

— Мне его не хватает, — призналась Натали сейчас, ладонью сметая в руку крошки со стола, а потом бросая их на пол и вытирая руку о джинсы. —– Я знаю, что это не нормально, но я действительно его любила.

— Знаю.

— Очень тяжело, — призналась она. — Иногда становится невыносимо тяжело. Я все думаю, что он сейчас делает?

Я знал, что она постоянно видела картины своей прошлой жизни. Той жизни, которая состояла из высококлассной аудиосистемы, отличного выдержанного вина, оранжевого «сааба», гитары «Мартин». Однако память услужливо выбросила тот факт, что она была всего лишь его грязным маленьким секретом.

— Ты такая грязная, — повторял он ей. —. Просто чумазая. Эти отвратительные босые ноги. Ты не можешь помыться?

И все равно она по-настоящему его любила. Я в этом уверен. Я точно знаю, как это бывает. То есть любить кого-то, кто не заслуживает твоей любви. Потому что этот человек становится твоим единственным достоянием, всем твоим миром. Ведь хоть какое-то внимание — всегда лучше, чем полное отсутствие внимания.

Именно по этой причине иногда лучшим выходом кажется просто перерезать себе вены. В один из тех беспросветно-серых дней, когда восемь часов утра ничем не отличаются от полудня, ничего не происходит, и ты знаешь, что ничего не произойдет. Ты моешь в раковине стакан, он нечаянно разбивается и ранит тебя. И ты вдруг видишь собственную кровь, ярко-красную, живую, и это единственное красочное пятно за целый день. Она течет и течет. Иногда кажется даже, что так лучше: хоть понимаешь, что пока еще живешь.

Может быть, такие мысли у меня были из-за кино. Вместо того чтобы ходить в школу и рисовать в тетради веселые рожицы или болтаться на краю футбольного поля, я сидел в кино и смотрел черно-белые фильмы Лины Верт-мюллер, французские фильмы, в которых двоюродные братья и сестры влюбляются друг в друга, а потом, после того, как появляется плачущий клоун и олицетворяет собой потерю невинности, протыкают друг друга ножами. Эти эзотерические и, вполне возможно, очень плохие фильмы оказались для меня поистине вдохновляющими.

Так что такая любовь бывает. У Натали — с Теренсом, у меня — с Букменом.

Это нас и связывает, Натали и меня. Мы живем в одном сумасшедшем доме, переживаем одни и те же проблемы, испытываем одинаковую, плохую, безобразную любовь.

Разница между нами, единственная разница, состоит в том, что это ее дом, ее семья, в то время как я всего лишь беру и дом, и семью взаймы.

Хотя еще неизвестно, кому из нас лучше.

Пока я размышлял, сигарета моя погасла. Я зажег другую, и Натали попросила:

— Дай мне пачку.

Я дал. Толкнул пачку по столу в ее сторону, и к целлофану прилипли крошки.

Наши жизни были в ту минуту так малы, что мы оба тут же заметили эти крошки на сигаретной пачке. У Ната-ли длинные ногти, поэтому она их собрала. Подцепила по одной. Крошку за крошкой.

Я только что сжег последнюю спичку.

Натали выставила пальцы, и я сразу понял, чего она хочет. Сунул ей в руку сигарету, и она зажгла от нее свою. Задержала дым в легких, словно благодарила меня. Благодарила за то, что я сразу понял, что ей нужно. За то, что ей не пришлось прикуривать от плиты.

Потому что если бы она начала прикуривать от плиты, то могла бы спалить волосы. Такое уже случалось. Однажды она именно так потеряла челку, во всяком случае, половину челки. Наклонилась низко над голубым пламенем, держа губами сигарету и надув щеки; от сигареты подня-лась тоненькая струйка дыма. И вдруг челка загорелась. Натали отпрыгнула в сторону и засмеялась, стукнув себя ладонью по лбу и уронив на пол сигарету.

— Мои волосы! Ну ни хера себе! — Она смеялась, и смех казался явно истерическим. Это событие разбило день на две части. До того, как Натали сожгла волосы, и после того, как Натали сожгла волосы. «После того» оказалось лучше. Потому что «до того» существовало лишь

затем, чтобы могло начаться «после».

— Ненавижу свою жизнь, — снова произнесла Натали.

— А я ненавижу потолок.

Потолок был низким, слишком низким для комнаты старого викторианского дома. А еще он не был гладким; казался неровным и рыхлым, словно тыльная сторонаженских ног. Потолок явно страдал целлюлитом.

— Он старый, — произнесла Натали, словно прося простить его.

— Он ужасно портит настроение.

Желтый свет на желтых стенах и на старом деревянном полу, тоже желтовато-коричневого цвета. Впечатление не очень жизнерадостное. Гнетущее. Желтый цвет наступает на тебя. Он…

— Тогда давай от него избавимся, — неожиданно произнесла Натали, оглядываясь.

— Избавимся от чего?

— Давай уберем потолок.

Я даже зажмурился от неожиданности.

— А что мы поставим вместо него?

Казалось, Натали внезапно глотнула чистого воздуха — лицо ее изменилось.

— Давай собьем этот потолок. Откроем крышу. Пусть в нашей кухне будет потолок, как в соборе.

Я воткнул сигарету в тарелку.

— Думаешь, из этого что-нибудь получится? — спросил я. Действительно, снаружи крыша казалась очень высокой и даже остроконечной, Там что-то должно быть.

Между низким потолком и высокой крышей. Но что?

Вот так и получилось, что уже через час, слегка за полночь, мы с Натали вовсю били по потолку мотыгами, которые притащили из старого, заросшего цветника и огорода Агнес. Стояли, подняв мотыги высоко над головой, и били ими по потолку. Он отваливался большими кусками. Причем волосатыми.

— Алебастр с конским волосом, — пояснила Натали. — Сейчас уже такой материал не используют.

Следующие несколько часов мы действовали молча и жмурились, когда алебастр сыпался прямо на нас. В лестницах нужды не было: потолок был достаточно низким, чтобы достать до него мотыгами. Чтобы столкнуть обломки со стропил, мы швыряли в них кастрюли и сковородки. Было здорово вдыхать алебастровую пыль; нам нрави-лось откашливаться, прочищая горло, и плевать на пол; вид покрытых белой строительной пылью рук вдохновлял. Поражала сама необычность обычного.

Только что мы сидели за грязным кухонным столом и жаловались на свою жизнь, и вот уже с помощью тяжелых предметов изменяем архитектурный облик дома. А это уже путь к свободе. Куда более надежный, чем попытки ню-хать клей.

Для того чтобы убрать весь потолок, нам не потребовалось много времени. Один хороший удар мотыгой, и алебастр начинал отваливаться уже не хлопьями, а целыми листами, огромными кусками. Изоляционный слой или вываливался сам, или мы отрывали его своими совершенно белыми руками. Он действительно походил на волос. Казалось, что весь потолок сделан из органических материалов — конского волоса, человеческих волос, кусков ко-сти. На ум приходило какое-то мумифицированное, мутировавшее существо.

К рассвету мы оказались по колено в обломках. Ку-хонный стол, поверхность холодильника, плита, раковина — все вокруг покрыл толстый слой грязно-белой пыли и обломков.

Да уж, утром все проснутся и сонно потопают в кух-ню, чтобы выпить стакан воды или апельсинового сока. То-то будет удивления!

— Хоуп умрет на месте, — предположила Натали. — И папа. Он сойдет с ума. А потом должен будет дать нам де-нег, чтобы все это закончить.

— Да-а-а, — протянул я, — это будет здорово.

Мне мысль понравилась, потому что, помимо ремонта, мы могли истратить эти деньги на «Макдоналдс» и пиво. А кроме того, просто будет весело смотреть на все-общий ужас.

Или, во всяком случае, так нам казалось.

Утром, как обычно, доктор в одном белье спустился вниз. Как обычно, прошел к холодильнику, чтобы дос-тать апельсиновый сок. Необычным было лишь то ко-личество мусора, через которое ему приходилось переступить, чтобы открыть дверцу. А еще необычным было то, что в семь утра мы с Натали оказались не только на ногах, но и все в работе. И все же он казался совершенно невозмутимым.

— Доброе утро, — поприветствовал он нас хрипловатым, слегка сонным голосом.

— Привет, пап!

—Доброе утро, — поздоровался я.

— Вижу, у вас здесь большие творческие планы, — как бы между прочим заметил он, словно застал нас с Натали за плетением макраме какого-то сложного рисунка,

— И каково же твое мнение? — поинтересовалась На-тали, сломанными ножками от гладильной доски пытаясь отодрать особенно непослушный кусок над дверью в сарай.

— Считаю, что вы создали очень впечатляющий бес-порядок, — оценил он. Перенес пачку сока к буфету и до-стал стакан. Прежде чем налить сок, внимательно изучил его на предмет признаков жизни.

— И что, это все? — Натали казалась явно разочарованной. Она так ждала бурной сцены. Причем такой, которая могла бы закончиться некоторой суммой денег.

— Ну, — заметил доктор, — хочется надеяться, что потом вы обязательно наведете здесь порядок, как и подобает взрослым людям.

Натали заявила, что нам нужны деньги, поскольку мы собираемся воздвигнуть новый потолок, как в соборе, а для этого нужны деньги.

Он поинтересовался, сколько именно. В то время с деньгами было не очень густо, потому что двое из пациен-тов закончили лечение.

— Пару сотен.

—Двести долларов! — взревел Финч и сунул свой уже пустой стакан в гору тарелок, сковородок и пустых ко-робок из-под молока, целую неделю копившуюся в ра-ковине.

Натали начала изображать любимую дочку:

— Ну же, пап! Тебе понравится новая кухня. Пожалуйста! Неужели ты не выделишь своей самой младшей, са-мой любимой, самой красивой дочери какую-то пару сотен долларов? — Она игриво похлопала ресницами.

Это, как всегда, подействовало.

Доктор пообещал нам деньги и пошел наверх одеваться. Натали отодвинула от стола стул, счистила с него мусор и тяжело села.

Мы были грязны и измучены, но чрезвычайно довольны.

— Было здорово, — заметила Натали таким тоном, словно мы только что закончили заниматься сексом.

Да. Но что дальше?

Вплотную встала проблема мусора. И сам потолок, и изоляция теперь оказались на полу и всех других горизонтальных поверхностях, образовав сплошной слой в три дюйма толщиной. Для того чтобы все убрать, потребуется ровно столько же времени, сколько ушло на саму работу.

Натали содрала с коленки корку, обнажив маленькую розовую ранку.

— Мы вытащим все на улицу и забросим за сарай.

— Когда?

— Потом.

— А что мы будем делать сейчас?

— Пойдем спать.

Я проснулся днем, около четырех. Словно пьяный, вышел из комнаты и поплелся по коридору в кухню. Агнес мыла тарелку под краном. Потом вытерла ее фартуком и поставила в шкаф. Потом пробралась через кучи мусора к холодильнику. Открыла дверцу и, ссутулившись, начала изучать наклейки на банках с приправами.

— У нас в доме никогда нет пряного соуса, — ворчливо заметила она. — Кто съедает весь соус?

Я что-то не мог вспомнить, что когда-нибудь видел в холодильнике соус.

— Может быть, его съедает Хоуп, — предположил я.

— Ах уж эта Хоуп, — проворчала она — могла бы и другим оставить.

Агнес взяла свой кошелек, громоздившийся на куче посуды на столе.

— Я сбегаю в магазин и куплю новую банку. Если кому-

— Вставай, вставай, вставай.

Она открыла дверь, завернувшись в простыню, и, зевая, поинтересовалась, который час.

— Уже поздно.

— Что делается в кухне?

— Агнес вымыла тарелку, — ответил я.

Она снова зевнула.

—  О!

— Мне кажется, нам пора идти работать, — заметил я.

— Да, — согласилась Натали. Потом, придерживая рукой простыню, повернулась и начала разыскивать свою юбку в куче одежды. Она все время ходила в одной и той же юбке. Красной, с золотыми перьями. Она

сама ее сшила. Концы от множества стирок уже обтрепались. Каким-то образом сейчас Натали удалось, не снимая простыни, влезть одновременно и в юбку, и в

черную футболку.

Остаток дня мы провели, собирая мусор в кухне и вынося его на улицу, за сарай. Ходить пришлось по несколько десятков раз. Зато к вечеру мусора в кухне уже не было.

— Давай помоем посуду, — предложила Натали.

И мы создали свой собственный конвейер, состоящий из четырех рук. Натали мыла, я вытирал. Тараканы от суматохи попрятались в щели, поэтому Натали почти не кричала.

Когда мы закончили работу и, стоя в непривычно чистой кухне, смотрели вверх, Натали заметила:

— Странно, но теперь здесь кажется еще темнее.

Так оно и было. Хотя над нашими головами уже не нависал низкий потолок, заменившее его темное пространство оказалось еще более угнетающим.

А это означало, что нам совершенно необходимо видеть небо.

Натали позвонила папочке в офис, и он ответил, что на установку неба даст нам сотню долларов. Натали объяснила, что сотни недостаточно, а нужно по крайней мере сто пятьдесят. После десятиминутных уговоров он наконец согласился дать сто двадцать пять.

— Ну вот. — Она положила трубку. — Сотню мы истратим на окно, а на остальные купим пива.

План мне понравился.

— А ты уверена, что за сто долларов мы сможем купить окно?

— Да нам вовсе и не нужно покупать окно, — пожала она плечами. — Мы можем поставить сюда окно из кладовки, а проем просто забить досками. Все равно в кладовке никто в окно не смотрит.

Следующие несколько дней мы чрезвычайно сосредоточенно работали над нашим проектом. Перенос окна из кладовки оказался не таким уж простым делом. В свое время его установили на редкость надежно. В конце концов, с помощью найденного в сарае топора, а также молотка и зубила, нам удалось вытащить окно из стены. Получив-шаяся дыра создала освежающую сквозную вентиляцию, и в пыльной кухне стало гораздо легче дышать.

Куда сложнее, чем вытащить окно из стены, оказалось соорудить в крыше отверстие для нового светового люка.

— Кто бы подумал, что это окажется так трудно? — удивлялась Натали, пытаясь слесарной ножовкой перегрызть кровельную дранку.

Мы сидели на самом верху крыши. Солнце стояло высоко в небе, и мы оба уже взмокли от пота. Я намазал волосы кондиционером из хны и зачесал их назад. И Натали уговорил, чтобы она разрешила намазать ей волосы. Умастил их тем же снадобьем и поднял вверх, закрепив полоской из фольги. А теперь она начала жало-ваться.

— У меня голова лопается от жары, — ныла она.

— Старайся об этом не думать, — посоветовал я. — Солнце поможет твоим волосам приобрести нужный оттенок,

А оттенок мы выбрали рыжий.

— Твоя паршивая фольга просто сводит меня с ума, — не успокаивалась Натали. Действительно, фольга все время съезжала ей на лоб, так что приходилось поправлять.

— Ну так сними, — посоветовал я.

Натали сняла с головы фольгу, смяла ее и скинула с крыши вниз. Покрытые толстым слоем красителя волосы шлепнулись на плечи. Повторяя движение ножовки, они двигались одной сплошной массой.

Наконец нам все-таки удалось пропилить в крыше, между стропил, хорошую дырку.

— Привет, Агнес. — Я просунул руку вниз и помахал в кухню.

— Что там такое, ради Бога? — изумилась бедная женщина, поднимая голову.

Натали просунула в отверстие лицо.

— Не могла бы ты сходить в магазин и купить нам чего-нибудь поесть? — попросила она.

— А чего вы хотите? — уточнила Агнес.

— Не знаю. Чего-нибудь.

— Вы все-таки побыстрее заканчивайте, — сказала Агнес. — Не можем же мы жить с дыркой в крыше.

Время показало, что мы как раз можем жить с дыркой в крыше.

Потому что наша прикидка оказалась очень грубой, а глазомер отсутствовал напрочь. В результате окно из кладовки лишь приблизительно подошло к дырке в крыше.

Мы прибили его на место, заделав щели по краям щепками. Потом положили свежую дранку.

Дыра все равно осталась. Между крышей и верхней частью окна образовался зазор шириной в семь с половиной дюймов. Это расстояние мы знали точно, потому что только его и померили линейкой.

Восемь месяцев в году через это окно лил дождь, собираясь в миске, которая теперь постоянно стояла на кухонном столе. Остальные четыре месяца в миску падал снег. Рождественские приготовления происходили в вязаных шапках и перчатках.

Несмотря на все это, световой люк, при всей своей кособокости, пропускал в кухню целый столб света — и солнечного, и лунного.

— Мне правда очень нравится, — комментировала

— Придает кухне чувство юмора.

— Это катастрофа, — заключила она. Надо отметить, что слова эти прозвучали лишь после того, как она оставила кошелек на том месте, где должна была стоять миска для сбора воды.

— Снобка, — приговорили они ее, — высокомерная сучка.

Но я буквально преклонялся перед Кэйт и чувствовал себя страшно польщенным, когда в присутствии друзей она просила меня помыть ей машину или опустить жалюзи.

Заметив возле дома машину Кэйт, я тут же переодевался, словно собираясь на свидание. Старался казаться как можно более воспитанным и очаровательным. Притворялся, что не имею с другими членами семьи ничего общего.

И вот почему: у Кейт было в жизни все, о чем я мечтал. Она работала профессиональным, лицензированным косметологом. Или, если употребить слово, которое я ненавидел, парикмахером.

Кэйт планировала когда-нибудь открыть собственный салон, и это нас объединяло, поскольку я тоже мечтал открыть целую сеть магазинов и салонов по всему миру, а кроме того, создать собственную линию косметики для волос. Я даже хотел разработать особую линию, направленную специально на использование в салонах, поскольку считал, что средства, используемые для химической завивки, слишком портят волосы. Я и понятия не имел, каким образом сделать их менее вредными, однако располагал кое-какими идеями по упаковке, в которой они по крайней мере выглядели бы более безопасными.

Щедрая Кэйт отдала мне свой старый учебник по косметологии. Он оказался в твердой обложке, но без супера. Привлекательное название занимало всю обложку и выглядело очень впечатляюще: «Руководство по косметологии». Внутри оказалась целая куча черно-белых иллюстраций тех процедур, которые должны освоить начинающие косметологи, прежде чем получить лицензию, позволяющую им практиковать. Там было представлено все — от завивки на бигуди до перманента, и я твердо решил сначала выучить эту книгу наизусть, а потом отправляться на курсы. Я не собирался рисковать, потому решил заранее вызубрить материал. Даже те процедуры, кото-рые давно не делают. Может, их давно запретили из соображений безопасности. Скажем, «шестимесячную», для которой к голове клиента присоединяют электрические провода.

«Работа с волосами» была единственным поприщем, которое я представлял себе в качестве профессионального занятия. Стать врачом я уже не надеялся, желание иметь собственное шоу на телевидении к этому времени почти удалось подавить. Ежедневно по несколько часов я проводил, скорчившись над тетрадками, — вел дневник. Меня преследовало чувство, что если я не буду писать хотя бы четыре часа в день, то само мое существование потеряет всякий смысл. Несмотря на это, мне ни разу не пришла в голову идея стать писателем. Писателем была моя мама, но ведь она — чокнутая. А читали ее стихи лишь депрессивные дамочки, посещавшие поэтический семинар, который она каждое лето проводила у себя дома, да приятельницы, которым она сама звонила по телефону. Лишь один ее сборник напечатали — много лет назад и с тех пор больше ничего. Я понимал, что никогда не смогу так жить — без денег, без славы. Я мечтал о письмах от восторженных обожателей и дорогих наручных часах.

— Когда я стану следующим Видалом Сассуном, — рассуждал я, — то смогу иметь крутого бойфренда. — Мечты доходили даже до того, что когда-нибудь на меня обратят внимание манекенщики.

Готовясь стать косметологом мирового класса, я всеми правдами и неправдами уговаривал членов семьи и даже кое-кого из пациентов разрешить мне их постричь и сделать укладку. Оказалось, что у меня к этому настоящие способности.

Была одна проблема. Заключалась она в завивке на простые бигуди.

Сколько бы я ни старался, мне ни за что не удавалось создать пусть даже из хорошей завивки на самые традиционные бигуди красивую прическу, расчесав ее до волнистых, естественно лежащих волос.

— Неужели они действительно заставляют этому учиться? Неужели действительно проверяют умение накручивать на бигуди? — спрашивал я Кэйт.

— Да, именно так, — смеялась он. — Я знаю, что это старомодно, то есть что никто сейчас уже не носит такие прически. Но для того и существует школа парикмахеров.

Там занимаются в точности по учебнику. Вот только, к сожалению, учебник написан тридцать лет назад.

Я беспокоился, что мне так и не удастся постигнуть эту премудрость. А значит, я не стану полноценным мастером.

Вот такая мелочь подсказала мне, что мечта моя может и не осуществиться. Но тем сильнее она меня захватила. Среди ночи, когда все в доме уже спали и никто мне не мешал, я лежал в постели с дневником и лихорадочно записывал настигшие меня мысли и ощущения — писал до тех пор, пока рука не переставала слушаться и я не за-сыпал от нервного перенапряжения.

Однажды ночью я чувствовал себя особенно расстроенным. История с бигуди выросла в моем сознании до невероятных размеров — с тех пор, как я спросил об этом приятеля Ферн Джулиана Кристофера, который имел в Амхерсте собственный салон. Он ответил то же самое, что и Кэйт, то есть что без этого не обойтись. Стояла какая-то особенно душная летняя ночь, и более проворные жильцы дома уже расхватали все вентиляторы, а поэтому я нанес на волосы питательный лосьон, обернул голову тонким полотенцем и улегся в кровать, пытаясь письменно излить душу:

— Входи.

Он открыл дверь и переступил порог.

— Привет, Джоко, — произнес он, садясь на кровать, возле моей головы.

— Нет, собака. Или садись в ногах, или на пол, — приказал я.

Он опустил плечи, а глаза его увлажнились.

— Пожалуйста, не обращайся так со мной сегодня. Только не сегодня. Ты мне нужен.

— Правда? — спросил я, закрывая ручку и вкладывая ее в тетрадь, а тетрадь устраивая рядом с собой на кровати. — Хорошо. Как раз поэтому-то ты меня и не получишь.

Ты заслуживаешь того, чтобы нуждаться во мне, но не иметь меня.

Наши отношения уже приняли вид качелей, и как раз сегодня они оказались в нижней точке своей траектории.

Он сморщился, словно я только что выплеснул ему в лицо стакан воды. Это хорошо.

— Ну жег парень. Я просто все время о тебе думаю. Ты обладаешь какой-то чудной властью надо мной. Словно в моей жизни больше ничего нет. Словно передо мной темная сцена, а на ней единственной освещенное пятно. И в

нем ты.

Мне понравилась ассоциация со сценой и с профессиональным освещением, но все равно хотелось его помучить.

— Очень жаль, потому что мне кажется, что ты просто жалок. Меня от тебя выворачивает.

Я слышал, как Натали использует слово «выворачивает», говоря о том, что Агнес умудрилась сделать с фунтом котлет. Я решил пополнить им свой скудный словарный запас. Наряду со словами «пантенол» и «экст-раординарный».

Нейл заплакал. Ссутулился и закрыл лицо руками, сложив их так, словно пил воду из ручья.

— Отлично, поплачь. Ты заслуживаешь того, чтобы страдать и чувствовать себя несчастным. Жалкий, никчемный человек. Я уже не сомневаюсь, что больше тебя не люблю. — Мне казалось, что все это звучит холодно и не брежно.

Он просительно взглянул на меня:

— Ну, пожалуйста…

— Нет.

— Пожалуйста. — Он попытался взять меня за руку.

Жест означал, что он умоляет.

Я прекрасно понимал, чего он просит. Собрался с духом, с усилием вздохнул.

— Ладно. Только в последний раз.

— А можно в задницу? — попросил Нейл, сразу повеселев.— Не слюнями, как прошлый раз. Придумаем что-нибудь другое. Больно не будет.

— Что придумаем? — с подозрением уточнил я. Несколько месяцев назад подобное уже происходило и оказалось чертовски больно. Я просил его остановиться, но он продолжал, приговаривая:

— Не волнуйся, боль пройдет, сейчас станет хорошо.

— Вот, — показал он.

Я вытянул шею, чтобы увидеть, что именно он там нашел. Оказалось, желтый тюбик с надписью «Холестерин королевы Хелен». Я очень ценил этот крем за то, что он почти моментально впитывался в волосы. В отличие от «КМС Репэр», который как-то неприятно утяжелял волосы, старомодный «Холестерин королевы Хелен» был легким и очень эффективным. Как правило, я наносил его перед сном, поскольку считал, что во время сна действие питательных веществ оказывается более глубоким.

Я скинул пижаму, а голову обернул футболкой. Свисающая с потолка лампа в соломенном абажуре освещала меня самым невыгодным образом — словно гамбургер в забегаловке.

Его член оказался уже совсем готовым, а он к тому же начал его поглаживать, чтобы возбудить еще больше.

Взглянув на себя, я расстроился. В ярком свете тело мое казалось не просто худым и тщедушным, но и практически безволосым. Это выглядело отвратительно. Я решил, что если к четырнадцати годам еще не выросли волосы ни на груди, ни на ногах, то можно о них уже и не мечтать. Брат был волосатым, а Отец нет. Он так и остался голым и гладким. Просто ужасно, что нельзя выбирать, чьи гены наследовать, а чьи можно и пропустить.

— Ложись на спину и подними ноги, — скомандовал он. Я лег, а он, согнувшись, устроился у меня между ног. Открыл тюбик «Королевы Хелен», а крышку небрежно бросил на пол.

— Подними крышку и закрой тюбик, — сказал я, потому что не хотел, чтобы на всем этом остались его волосы.

Нейл наклонился и подцепил крышку.

— Извини.

Потом выдавил кондиционер на пальцы и намазал им член. Выдавил еще немного и смазал мне задницу.

Я моментально почувствовал, как холодеют руки и ноги, словно их связали ремнями. И это несмотря на то, что стояло лето и было так жарко и душно, что можно было спать, только накрывшись мокрым полотенцем. Я дрожал, словно на морозе.

— Не бейся, — успокоил Нейл, — тебе понравится.

— Больно. — Слово прозвучало почти жалобно, и мне самому стало стыдно за свою слабость. Я даже не представлял, что могу издавать такие беспомощные звуки.

— Нормально, — снова успокоил Нейл. Потом застонал и даже закрыл глаза: — Черт подери, ну ты же и крепок!

Чем дальше он проникал тем менше я чувствовал. Было уже не так больно, но и хорошо не становилось.

— О-о-о! — закричал он.

— Тесс, — зашипел я. — Заткнись! Хочешь весь дом разбудить, идиот?

Мне хотелось включить радио, чтобы приглушить все эти отвратительные звуки— возню, его стоны, хлюпанье, которое издавала моя собственная задница. Однако радио стояло далеко — не дотянуться.

Поэтому я закрыл глаза и просто представил, что встаю и подхожу к приемнику. Воображение у меня работало отлично. Я мог четко представить, как именно поднимусь с кровати и встану босыми ногами на коврик из агавы, который принес сюда из дома, от матери. Даже почувствовал, каким шершавым он покажется босым ногам. В руке ясно ощутил ручку приемника.

А потом все закончилось. Нейл вылез из меня, и ощущение странной пустоты показалось странным и удивительным. Зато нахлынула печаль. С одной стороны, я уже успел привыкнуть к присутствию Нейла в собственном теле, хотя оно и заставляло чувствовать себя переполненным, словно мне срочно нужно в туалет. С другой стороны, это вовсе не приносило удовольствия, потому что мне больше не нравился он сам и не нравилось лежать вот так, на спине. Все это казалось таким странным.

Нейл поднялся с кровати, подошел к двери и, отперев ее, направился по коридору в ванную комнату. Вернулся через пару минут с одним из маленьких светло-желтых полотенец Агнес.

— Это брать нельзя.

— Почему?

— Просто нельзя. Возьми что-нибудь другое. Бумажные полотенца или что-нибудь еще.

То, что происходило у меня между ног, казалось отвратительным. Продолжая лежать на спине, я очень ясно чувствовал, какой я там гладкий и скользкий, как вытекает из заднего прохода сперма, попадая прямо на простыню, которую уже и без того давно пора стирать.

В конце концов, Нейл не придумал ничего лучше, как вытереть и себя, и меня моей же футболкой. Она была красной, и к тому же я из нее давно вырос. Поэтому мне было все равно. Я даже не буду ее стирать — просто выброшу. Засуну в самую глубину мусорного бака в кухне.

— Хочешь, я у тебя отсосу?

Мой член моментально ожил. То, как делал это Нейл, и привязывало меня к нему. Я любил наблюдать за ним в эти минуты. Впечатление складывалось такое, словно он захватывает член губами и одновременно надувает щеки. Можно подумать, что это больно, но он умел делать все так, что ощущение создавалось просто невероятное. Мне было настолько приятно, что я доходил до кондиции куда быстрее, чем тогда, когда обходился своими силами. Фактически, имея в своем распоряжении Нейла, мне не нужно было и мастурбировать.

— Да, — тут же ответил я.

Взяв в рот, он обычно начинал, как будто качая головой. Поэтому член не заходил глубоко в гортань, и самая чувствительная его часть, тыльная сторона ближе к верхушке, как раз и оказывалась наиболее активной.

Я взорвался, пустив пять сильных струй.

Интересно, куда бы я попал, если делал бы все собственными руками? Обычно я стрелял себе в грудь. Иногда в шею. А иногда, когда оказывался в особенно хорошей форме, попадал далеко за голову, в самую стену. Сейчас, наверное, случилось бы именно так.

Я почувствовал, как буквально оплываю на кровать. Можно понять, почему по телевизору люди говорят «Я от него таю». Все было именно так: я словно растаял.

В таком состоянии я оставался секунд тридцать, а потом открыл глаза. Нейл все еще был здесь, рядом; стоял надо мной и улыбался. Облизал губы, словно только что съел вкусное мороженое, и похвалил:

— Это было восхитительно.

Он казался мне просто омерзительным, чудовищно гадким. Хотелось, чтобы он как можно быстрее оставил меня в покое.

— Уходи, собака, — произнес я.

Нейл моментально помрачнел. Когда он обижался, его веки сразу тяжело нависали над глазами, как у бассета. Это выражение было мне уже хорошо знакомо, потому что я здорово научился его обижать. Если не считать подготовки к поступлению в школу парикмахеров, то обижать и оскорблять Нейла Букмена стало моим любимым занятием. Я никогда не спрашивал себя, почему такое случилось. И никогда не считал, что это плохо и неправильно. Нет — я наслаждался ощущением власти. Этот человек дарил мне сознание собственного могущества.

Правда, порою он начинал сердиться. Как в этот раз. Глаза его внезапно зажглись огнем.

— Ты чудовище, — произнес он. — Сладострастное и злобное чудовище. Ты вовсе не невинный четырнадцатилетний мальчик. Нет. Ты сексуальный психопат. То, как ты обращаешься с людьми… — он сплюнул, — настолько отвратительно, что я едва могу поверить, что тебе вообще позволено жить на свете.

Я улыбнулся:

— Отлично, Нейл. Продолжай. Жалкий, растерянный, несчастный человек. Давай вылей всю свою злобу. Да, и еще вот что, — я прищурился в надежде, что выгляжу угрожающе, — если ты хоть раз позволишь себе лишнее, то я тут же доложу в полицию, и тебя арестуют за растление

— А теперь убирайся отсюда немедленно.

— Ах, Господи, это же просто невероятно! — прошептала она, закрыв руками и нос, и рот.

Натали стояла, прислонившись к стене, со сложенными на груди руками. Она собиралась через два года поступать в колледж Софии Смит, а студентке привилегированного учебного заведения такое занятие не пристало.

— Видите? — гремел Финч, показывая в унитаз, на результат работы своего кишечника. — Посмотрите на размер колбаски!

Хоуп наклонилась пониже, словно изучая обручальное кольцо в витрине ювелирного магазина. Я взглянул через ее плечо. По коридору, шаркая шлепанцами, прошла Агнес.

— Что туг происходит? Чего вы все столпились в туалете? — Она протиснулась вперед и с недоумением оглядела нас, внимательно изучающих унитаз. Рот ее сам со-бой открылся.

— В чем дело?

Лицо Финча становилось все краснее — по мере того, как росло его возбуждение.

— Видите? Смотрите, как торчит над водой конец колбаски! Святой Боже!

— Да, пап. Я вижу. Он смотрит из унитаза прямо вверх, — подтвердила Хоуп. Она всегда была хорошей дочерью.

— Именно, — провозгласил Финч. — Именно! Конец показывает верх. — Он выпрямился. — А вы знаете, что это означает?

Агнес подошла к мужу и потянула его за рукав. —Доктор, пожалуйста, — попросила она. — Пожалуйста, успокойся.

— Агнес, принеси кухонную лопатку, — скомандовал Финч.

—Доктор, ради Бога,— повторила Агнес и сильнее потянула за рукав.

Он выдернул руку и подтолкнул ее к выходу.

— Лопатку, Агнес! — крикнул он.

Она выскочила из туалета не хуже Эдит Банкер.

— Так что же это значит, пап? — поинтересовалась Хоуп.

Мы с Натали переглянулись, но тут же отвели глаза, потому что чувствовали, что сейчас расхохочемся, а Финч начнет на нас кричать.

— Это означает, что наша финансовая ситуация изменяется. Вот что это означает. Положение улучшается.

Дерьмо показывает вверх, из унитаза к небесам, к Богу.

Хоуп завопила так, словно только что получила какую-то особо ценную награду. Она кричала, хлопала в ладоши, прыгала и даже поцеловала папочку в щеку.

— Ну-ну, Хоуп. Хорошая моя девочка. — Он посмотрел на нас с Натали. — Понимаете ли вы двое, насколько это важно? Бог обладает превосходным чувством юмора.

Он самый смешливый человек во вселенной. И вот таким способом он показывает нам, что наша жизненная ситуация меняется.

Мне было и стыдно, и увлекательно. Натали закрыла лицо руками и застонала.

Вернулась Агнес. Финч, не дав ей сказать ни слова, выхватил лопатку и передал Хоуп.

— Я хочу, чтобы ты аккуратно вынула это из воды и положила куда-нибудь сушиться. Лучше всего на солнце, на стол для пикника.

Хоуп без колебаний взяла лопатку.

— Ну, мне, пожалуй, пора, — заторопилась Натали.

— Нет, подожди. — Я схватил ее за руку. — Давай посмотрим.

—    Не собираюсь смотреть, как моя сестра отскребает папочкино говно от унитаза, чтобы положить его на солнышко сушиться, — со смехом заявила она.

Финч взревел от восторга.

— Вот именно! Поэтому-то Хоуп — моя лучшая и самая любимая дочь.

— Понятно, Натали? — поддразнила Хоуп и зысунула язык.

— Молодец, Хоуп. Умница. Ты папочкина любимица. Так что давай скреби!

Я смотрел, как Хоуп аккуратно добыла из унитаза дерьмо и понесла, стекающее и капающее, на лопатке. В данный момент оно несколько напоминало различные блюда, которые готовили в этом доме. Я подумал, а вдруг это правда. Вдруг Бог действительно любит пошутить и вот так сообщаете, что скоро жизнь изменится к лучшему. Мысль казалась чрезвычайно приятной. Может быть, мне и правда в конце концов удастся поступить в школу красоты.

Хоуп вышла из туалета и направилась по коридору, бережно неся драгоценный груз. Зу услышала оживление и теперь стояла на пути, помахивая хвостом. Слизнула попавшие на пол капли.

— Натали или Огюстен, кто-нибудь из вас, подержите дверь, — скомандовала Хоуп, поворачивая мимо висящих на вешалке пальто в кухню. — Давайте! Я подскочил и открыл ей дверь.

— Спасибо.

Мы с Натали остановились в дверях, наблюдая, как она шлепает со своей лопаткой через лужайку, потом аккуратно выкладывает дерьмо на видавший виды стол для пикников.

— Вся моя семья — психи, — задумчиво проговорила Натали. — И как только я попаду в колледж?

— Попадешь, — заверил я, хотя и сам не знал, как именно. Скорее всего ей придется сменить фамилию и пройти курс полного промывания мозгов.

Натали взглянула на меня.

— Хорошо, хоть ты понимаешь.

— А ты можешь представить, что произойдет, если соседи вдруг узнают обо всем, что творится в нашем доме? — в свою очередь поинтересовался я.

Она мрачно усмехнулась.

— О Господи! Да они немедленно отправят отца в психушку, а наш дом сожгут до основания. Как во «Франкенштейне».

Я окинул взглядом улицу, другие старые викторианские дома. С нашим их объединяло только время постройки. Там были тюлевые занавески на окнах, подстриженные кустики у входа, клумбы благоухающих цветов. А перед нашим крыльцом в грязи торчали несколько жалких пластмассовых тюльпанов, и во всем доме — ни единой занавески. Легко представить, как кто-нибудь из соседей — скажем, председатель приемной комиссии колледжа Смит — из-за тюлевой занавески наблюдает сейчас за всем происходящим в нашем дворе.

Натали стояла, в задумчивости накручивая на палец длинный локон.

Я внезапно подумал, что она будет выглядеть куда лучше платиновой блондинкой.

— Нам надо тебя осветлить, — заметил я.

—  Что?

— Будет здорово. По-настоящему красиво. Сразу заиграют глаза.

Она пожала плечами:

— Может быть, попозже.

Во дворе Хоуп лопаткой утрамбовала дерьмо, чтобы кучка была поплотнее.

Агнес начала рассеянно подметать ковер в гостиной. Это всегда оказывалось первым признаком глубокого стресса. Мне нередко случалось просыпаться среди ночи от шороха щетки — Агнес подметала дорожку в прихожей, ковер в гостиной или даже стены. В результате такой уборки шерсть животных располагалась по-новому, а крошки и ошметки ногтей заметались в углы.

— Брось, Агнес, — крикнула матери Натали.

— Занимайся своим делом — огрызнулась Агнес. Подметая, она тяжело опиралась на щетку. Я даже подумал, что без нее она не удержится на ногах. Просто осядет на пол и останется там, словно приготовленная для стирки куча белья.

Появился Финч, вытирая руки о рубашку. Выглянул во двор.

— Отлично, — оценил он. Потом крикнул Хоуп: — Молодчина!

Хоуп обернулась, широко улыбаясь. Финч посмотрел на нас с Натали.

— А вы подождите. Наша жизнь действительно изменится. Это знак свыше.

— Ты нам не дашь двадцать долларов? — тут же нашлась Натали, протягивая ладошку.

Финч достал из кармана брюк бумажник.

— У меня только десять, — заметил он.

Натали схватила, что дают, и потянула меня за руку:

— Пойдем погуляем.

***

Первым признаком перемен к лучшему, оказалась замороженная индейка. Хоуп выиграла ее у радиостанции: она первая дозвонилась и правильно отгадала песню Пэт Бун. В морозилку индейка не влезла, поэтому Хоуп положила ее в ванну — оттаивать. В доме было всего две ванны, и Хоуп решила использовать ту, что на первом этаже, с душем. Вместо того чтобы вынуть птицу, а потом при-нять душ, все мы плескались вместе с ней.

Когда Финч получил ни много ни мало тысячу долларов от страховой компании, он воспринял событие как определенный знак в подтверждение прямой связи дерьма с небесными силами.

В результате он начал регулярно изучать содержимое унитаза. А поскольку Бог мог разговаривать через каждого из нас, то всем домочадцам следовало представлять содеянное его оценивающему взору, а уже потом нажимать кнопку слива.

— Ни за что на свете, — наотрез отказалась Натали, спуская воду, хотя отец настойчиво колотил в дверь.

— Иди, пап! — послушно звала Хоуп, предварительно обильно оросив окрестности дезодорантом.

Изучив несколько испражнений Хоуп и одно — собственной супруги (его он считал низшего качества), доктор пришел к заключению, что только его личное дерьмо может служить средством общения с Богом. Поэтому каждое утро он призывал Хоуп, чтобы та извлекла из унитаза содержимое и положила на стол для пикников рядом с предыдущими порциями.

Он полагал, что в комплексе данные унитаза представят более полную картину нашего будущего.

Попаду ли я в школу красоты? Ответом служило много небольших, разрозненных кусочков кала. Чик-чик-чик, как ножницы. Доктор с улыбкой трактовал результат как положительный.

Заберут ли налоговые инспекторы дом? Расстройство желудка, жидкий стул свидетельствовали о том, что враги запутаются в своих данных и дом останется при нас.

А как же насчет Хоуп? Выйдет ли она когда-нибудь замуж?

— Видишь всю эту кукурузу? Хоуп выйдет замуж за фермера.

Все данные доктор непременно записывал. Записи сопровождались зарисовками каждой отдельной порции, а также соответствующей интерпретацией. Эссе вошло в ежемесячный информационный бюллетень, который разослали пациентам.

Тем летом в течение нескольких недель нельзя было принять ни единого решения, сделать ни единого шага без консультации с прямой кишкой доктора Финча.

— Я определенно считаю, что не стоит связывать надежды на лучшее будущее с новой работой на стороне, — сообщал доктор супруге. — Карты, так сказать, этого делать не советуют. — Он показывал в сторону туалета.

Однако настроение изменилось самым драматическим образом, когда у доктора случился запор.

— Мой кишечник не работает же полтора дня, — мрачно сообщил он, глядя на экран телевизора. — Не знаю, как это трактовать.

Отцовский запор заставил Хоуп сломя голову бежать в свою комнату и срочно начать гадание на Библии:

— Продлят ли папе лицензию? Заберут ли налоговые инспектора дом? Бросит кто-либо из пациентов лечение? Перестал ли ты, о Господи, разговаривать с папой в туалете?

Нам с Натали казалось, что все в доме рехнулись. Кроме нас двоих. Однако вместо того, чтобы рассматривать это поведение как одну из форм невротической патологии, мы просто смеялись.

— Ты можешь поверить, что у папы диплом врача одного из самых престижных университетов Америки?

— Если он может работать врачом, — ответил я на это, — то, значит, я смогу поступить в школу красоты.

Мое помешательство на этой школе явно усиливалось во время стрессов. А еще я сразу начинал больше обращаться к своему дневнику. Писание оставалось единственным занятием, в котором я ощущал гармонию с самим собой. Я словно растворялся в странице, в словах, даже в пространстве между словами. Причем это происходило даже в том случае, если я всего лишь практиковался в собственной подписи.

— Почему бы тебе не стать писателем? — в один прекрасный день предложила Натали. — Я уверена, что у тебя это получится очень забавно.

Мои дневники вовсе не были забавны. Они были трагичны.

— Не хочу быть писателем, — машинально ответил я. — Посмотри на мою мать.

Натали рассмеялась:

— Вовсе не все писатели такие же шизики, как твоя мать.

— Наверное. Только если я унаследовал от нее способность к сочинительству, значит, наследовал и гены сумасшествия.

— Знаешь, мне просто кажется… ты не будешь счастлив, делая кому-то прически.

Это меня взбесило. Я не собирался делать прически. Я собирался создать собственную империю красоты.

— Ты не понимаешь моего плана, — возмутился я. — Ты никогда не слушаешь!

— Мне просто кажется, что ты возненавидишь эту работу. Весь день стоять на ногах, засунув пальцы в чьи-то грязные волосы. Фу!

Я вовсе и не думал засовывать пальцы в чьи-то грязные волосы. Я мечтал, сидя за красивым полированным столом, оценивать дизайн упаковки. Империя красоты была моим единственным шансом, единственным выходом. Мне нравилась реклама фирмы «Видал Сассун», утверждавшая: «Если вы не выглядите хорошо, то мы выглядим плохо». Этот лозунг отражал мою собственную изысканную способность ставить на первое место интересы других.

На третий день запора доктор приказал Агнес поставить ему клизму. Процедура прошла успешно, но доктор счел содержимое унитаза слишком плотным и деформированным под воздействием воды, а потому негодным для точного анализа.

— Боюсь, что этот внезапный отказ кишечника, — провозгласил он, когда мы все собрались в гостиной, — свидетельствует о том, что Бог больше не хочет общаться с нами таким способом.

Хоуп казалась чрезвычайно разочарованной.

В тот самый момент приехала старшая дочь Финчей Кэйт. Она появлялась нечасто. Удивленная сборищем, она поинтересовалась:

— Эй, что вы все здесь делаете?

— Присаживайся, Кэйт. Ты пропустила много интересного.

Кэйт улыбнулась.

— Правда? И что же такое я пропустила? — Она провела по стулу рукой, а потом присела на самый краешек.

Доктор объяснил старшей дочери события прошедших дней, а потом предложил совершить экскурсию к столу для пикников и лично ознакомиться с посланиями небес.

После того как Кэйт резко захлопнула дверцу машины и уехала, Натали наклонилась ко мне:

— Ты действительно должен обо всем этом написать.

— Все равно никто не поверит, — ответил я.

— Да, ты прав, — согласилась Натали. — А поэтому, может быть, лучше просто забыть?

— Знаешь, — словно искусительница, предлагала она, — я могла бы позвонить папе и узнать, сможет ли он тебя принять сегодня днем. Уверена, мне удастся его уговорить. — И добавляла после многозначительной паузы: — Если, конечно, я захочу это сделать.

После подобных обещаний музыка обычно продолжалась.

Мы собирались произвести фурор в мире вокального искусства и сравняться с «Пичес энд Херб» и «Кэптэн эвд Тенил».

Если никто не соглашался нам сыграть, мы обычно практиковались самостоятельно, наверху, под пластинки Стиви Нике. Проблема, однако, заключалась в том, что порою Стиви было нелегко понять, а Натали давно потеряла прилагавшиеся к альбому слова песен. Поэтому я обычно лежал, прижавшись ухом к колонке, а Натали стояла, держа палец на игле проигрывателя.

— Подожди, не могу понять, сыграй снова, — торопливо записывая, просил я. — Что она поет: «любовь на белых крыльях» или «любовной белой пылью»?

Натали со скрежетом опускала иглу на пластинку.

— Подожди, сейчас будет.

Слова звучали, а я опять не мог их понять.

— Ну его на хер, я лучше что-нибудь сам сюда вставлю.

После того как сомнительной точности работа по копированию текста любимых песен заканчивалась, мы начинали без конца распевать их перед зеркалом в комнате Натали.

— У меня такие толстые руки, — комментировала исполнение Натали. В руке она держала щипцы для завивки, с их помощью изображая микрофон, и они зрительно увеличивали объем действительно не слишком худеньких рук.

— Значит, давай вставим микрофон в штатив, —– предложил я — и больше не будем его оттуда вынимать.

Натали швырнула щипцы на кровать.  — А это разумно. Хорошая идея.

Иногда мы приносили наверх и фен. Он создавал особенный эффект — выступление Стиви Нике в аэродинамической трубе. Нам это чрезвычайно нравилось.

— Хорошо, если бы у меня был ковровый саквояж, — мечтала Натали, любуясь, как поток воздуха сдувает волосы.

Мы самозабвенно отдавались искусству.

— Слушайте, заткнитесь же, ради Бога, — порою среди ночи умоляла Хоуп, — я же пытаюсь спать!

Мы, назло ей, врубали проигрыватель на полную громкость.

Если нам случалось репетировать внизу, в моей комнате, и по лужайке шлепал кто-нибудь из соседей, чтобы тихонько постучать в окно и вежливо попросить вести себя потише, Натали вполне могла просто задрать юбку и, выставив в знак презрения средний палец, продемонстрировать свои прелести.

Мы безошибочно чувствовали свое призвание. Не сомневались в том, что наделены огромным талантом. Единственное, чего нам не хватало — внимательной и благодарной аудитории.

А какая аудитория могла оказаться более внимательной, чем постоянные обитатели государственной больницы?

— Считаю, что идея просто фантастическая, — одобрил доктор Финч.

— Ты думаешь, нас пустят? — поинтересовалась Натали. Перспектива оказаться лицом к лицу с настоящими слушателями даже заставила ее покраснеть. Она моментально разволновалась и начала отчаянно тереть лицо руками.

— Полагаю, что они придут в восторг просто оттого, что двое молодых талантливых исполнителей дарят им свое искусство совершенно бесплатно, — заверил доктор.

Нам хотелось добиться более решительного одобрения, однако доктор был поглощен телевизором, а кроме того, явно хотел спать.

—    А ведь из этого действительно может что-нибудь получиться, — комментировала Натали, глядя на меня ошалевшими глазами.

Я полностью с ней согласился.

— Возможно, мы даже попадем в газеты. Ты знаешь, как пишутся пресс-релизы?

Она снова занервничала, на сей раз начав тереть руки.

— Понятия не имею. Но Хоуп знает.

— Понятно, что это еще не Бродвей, но, во всяком случае, какое-то начало.

Следующим нашим шагом должна была стать беседа с сотрудником больницы, отвечавшим за развлечения пациентов. Увы, такого сотрудника в Нортхэмптонской государственной больнице просто не оказалось. Обнаружилась только толстая, явно страдающая депрессией женщина, сидевшая за столом в холле. Когда мы обратились к ней за разъяснениями, она лишь беспомощно перевела взгляд с одного из нас на другого.

— Я не совсем понимаю, о чем вы спрашиваете, — призналась она.

Натали глубоко вздохнула, стараясь справиться с нарастающим нетерпением.

— Я вам уже объяснила: я из колледжа Смит, а он — из Амхерста. Мы занимаемся музыкой и хотели бы выступить перед вашими пациентами, здесь, в больнице, — повторила она.

— А-а-а, — с сомнением протянула женщина. — По-дождите минутку, я выясню, смогу ли кого-нибудь най-ти. — Она внимательно посмотрела на листок бумаги, прилепленный к столу рядом с телефоном, и набрала внутренний номер. Потом отвернулась от нас и тихо заговорила в трубку.

– Не беспокойся, — успокоила меня Натали. — Если дело пойдет совсем плохо, уговорим папу кому-нибудь позвонить. Он здесь всех знает.

Столь близкое знакомство объяснялось тем, что раньше, еще до того, как доктор занялся собственной практикой, вся семья жила на территории больницы. Первые воспоминания Натали о доме были связаны с шизиками. Дело в том, что доктор Финч всегда мечтал о собственной психиатрической клинике. Когда ему это не удалось, он сделал замечательный шаг: довел свой дом до состояния полной разрухи, а потом начал приглашать пациентов там жить. Мне до сих пор кажется, что граница странности и недозволенности для всех детей Финча проходила так высоко именно потому, что они выросли в дурдоме.

— Сейчас вами займутся. Не хотите ли… — Женщина начала что-то говорить, может быть, собираясь предложить нам по маленькому бумажному стаканчику воды, но передумала.

— Спасибо, — сказала Натали.

Мы отошли от стола и встали возле двери. Почему-то такая позиция казалась предпочтительной — на случай, если бы нам внезапно пришлось спасаться бегством. Ведь неизвестно, кто был на другом конце провода.

Через несколько секунд появилась солидных размеров медсестра. Она двигалась походкой объездчика лошадей, руки ее казались плотными и сильными — настолько мускулистыми, что выглядели так, словно под кожу имплантировали батоны белого хлеба.

— Привет. Я Дорис. Чем могу помочь?

Натали снова соврала, что мы — студенты-музыканты из колледжей Смит и Амхерст и что для практики хотим выступить в их больнице.

Дорис отреагировала весьма практично:

— У нас даже концертного зала нет, — заметила она.

— Ну и что? — сразу нашлась Натали — Мы можем петь прямо в палате.

Я обрадовался, что она, оказывается, умеет говорить на профессиональном языке.

— У нас нет пианино, — продолжала Дорис.

Довольно было взглянуть вокруг, на холл обшарпанного здания, чтобы понять здесь недостает не только фортепиано, но и многого другого. Почему-то сомнение вызывал даже водопровод. В заведении практиковалось об-тирание губкой, и, наверное, дело было именно в отсутствии воды.

Натали кашлянула и улыбнулась:

— Прекрасно. Мы вполне можем петь «акапелла».

— Я что-то не знаю такой песни, — засомневалась Дорис.

— А это не песня; Это такой технический термин. Означает, что мы умеем петь безо всякого инструмента. Будут звучать только наши голоса, и все.

Дорис приняла красноречивую позу «руки в боки» и слегка склонила голову.

— Давайте-ка все еще раз уточним. Итак, вы хотите прийти сюда и выступить перед нашими пациентами — петь перед ними. Вам не нужны никакие музыкальные инструменты. Только вы вдвоем и только голоса, так?

Мы кивнули.

— И бесплатно?

— А можно спросить, зачем вам это?

Я уже и сам начинал задавать себе этот вопрос.

—– Затем, что это прекрасная тренировка, — ни на секунду не замешкавшись, отчеканила Натали. — Нам нужно как можно больше опыта выступления на публике, перед живой аудиторией.

Дорис рассмеялась.

— Я уж не знаю, насколько живой окажется эта аудитория. Впрочем, если вам хочется прийти и спеть, то я не вижу причин для отказа.

Мы ушли, горя от нетерпения начать свой эксперимент, словно нас взяли выступать в «Шоу сегодня».

— Мы их поразим, — уверенно провозгласила Натали, пока мы устало тащились в гору.

— Боже, а что же мы будем петь? — поинтересовался я.

— Хороший вопрос.

Я перебрал в уме наш репертуар. «Стеклянное сердце» Блонди могло вызвать у кого-нибудь из слушателей неприятные воспоминания. «Достаточно — это достаточно» вполне бы могла сгодиться. Но для того чтобы эта песня зазвучала в полную силу, необходимы ударные. А кроме того, существовала опасность, что она подействует кому-нибудь на нервы и вызовет беспорядок. «Где-то» из «Вес-тсайдской истории»? Нет, нельзя. Это им сразу напомнит, что и они хотят жить где-то в другом месте.

— А как насчет «Ты зажигаешь мою жизнь»? — предложила Натали.

Вот это да! Сюрприз.

— Ты всерьез? — поинтересовался я.

— Почему бы и нет?

Эта песня требовала невероятного вокального мастерства.

— Ты что, считаешь, что мы с ней справимся?

Натали казалась преисполненной уверенности.

— Несомненно.

Так получилось, что мы с Натали исполнили песню «Ты зажигаешь мою жизнь» без фонограммы, вживую, перед чуткой и до крайности напичканной лекарствами аудиторией.

Мы явились в больницу через неделю. Дорис провела нас по замкнутому со всех сторон внутреннему дворику в большую просторную комнату с решетками на окнах и мебелью, которую не смог бы поколебать даже тайфун.

Некоторые из пациентов сидели свободно, кто, где хочет. Другие были привязаны к стульям; их охраняли трое санитаров. Всего в комнате находилось человек двадцать — двадцать пять: я еще ни разу в жизни не видел сразу столько несчастных, глубоко трагичных и потерянных душ.

В одно мгновение и сценическое волнение, и страх исчезли. Я чувствовал себя совершенно раскованно и свободно.

Дорис постаралась изо всех сил и, сдвинув полукругом стулья и кресла-каталки, соорудила для нас подобие сцены. Мы с Натали стали в центре этого полукругами я посмотрел на лица слушателей. Склоненные набок головы; открытые рты, из которых течет слюна; за-катившиеся глаза и кажущиеся неестественно длинными языки. Кто-то из слушателей постоянно раскачивался на стуле. Некоторые проявляли недовольство тем, что их привязали.

— …твою мать, — грубо выругался отвратительный старик. Я с облегчением заметил, что как раз его-то и охраняет один из санитаров, поскольку его глаза смотрели не так туманно и бессмысленно, как глаза остальных пациентов. Грызло опасение, что он способен на буйную выходку.

— Нет-нет-нет. — Эти слова почти пропела женщина с самым волосатым лицом, какое я видел в жизни, не считая, конечно, собачьих. Даже лоб ее казался пушистым.

Неужели здесь не позволяют людям смотреть на себя в зеркало? Или душевнобольных лечат каким-то особенным лекарством, содержащим гормоны роста волос?

— Сволочи! — произнес тот же безобразный старик. И опять злобно и грубо выругался. Теперь уже я видел, что он совершенно беззубый. Смачно откашлявшись, он плюнул прямо в нас.

Поскольку мы стояли очень близко друг к другу, он попал в лица нам обоим.

Мерзко было до жути.

И мы сделали единственное, что действительно могли сделать. Во всяком случае, это сделала Натали.

— Кто-то стучится.

— Натали, Огюстен, — прошептала Хоуп, —-откройте. Натали застонала и подняла голову. К щекам прилипли серьги с перьями.

— Который час? — Она протянула руку, пытаясь нащупать будильник, и сбросила на пол зажигалку.

— Господи, да ведь еще нет и пяти утра.

Она прищурилась в мою сторону усталыми припухшими глазами, потом вылезла из постели, одновременно заворачиваясь в простыню.

Я сел. Во рту стоял страшный вкус травки, пива и «Читос» Именно это сочетание компонентов и заставило меня впасть в бессознательное состояние на полу в комнате Натали.

Натали открыла дверь и зевнула.

— Что тебе надо?

— Что ты делаешь с бедным котиком?

— Фрейду нехорошо, — сообщила Хоуп. На лице ее застыло выражение глубокой озабоченности, даже боли.

Я быстро осмотрел кота на предмет признаков жестокого боя — ни ссадин, ни запекшейся крови. Даже уши целы.

— Выглядит прекрасно, — возразил я.

— Ничего прекрасного, — резко ответила Хоуп. — Мне кажется, он умирает.

— О нет, — простонала Натали, забираясь обратно в кровать и пытаясь расправить запутавшуюся между ног простыню. — Хоуп, прими, пожалуйста, валиум и отправляйся спать. Твой кот совершенно здоров.

— Ничего подобного. Он умирает. Он сам мне это сказал.

Наверное, я еще не протрезвел. –Что?

— Он разбудил меня пятнадцать минут назад. Я как раз в этот момент видела про него сон. О том, что его пожирает белая капля. Это было просто ужасно, ребята. Настоящий кошмар. И вдруг, совершенно внезапно, я проснулась, а он свернулся возле моего лица и мурлычет.

— Хоуп, что ты такое болтаешь? — Натали закрыла глаза и натянула на голову подушку.

— Так вы что, ребята, ничего не понимаете?

— Не понимаем чего? — уточнил я. — Что ты, наконец, окончательно рехнулась?

— Фрейд при помощи этого сна посылал мне сообщение. Говорил, что умирает.

Хоуп заметно дрожала, и кот изо всех сил пытался вырваться из ее объятий. Однако хозяйка держала его крепко. Я постарался просветить заблудшую душу.

— Хоуп, Фрейд вовсе не хотел тебе сказать, что умирает. Он вообще ничего не хотел сообщить тебе посредством сна. Он просто кот.

— Нет, он не просто кот.

— Отправляйся спать — отрезала Натали. Она потянулась к свету, собираясь его выключить.

— Подожди. — Голос Хоуп звучал умоляюще. — Я вполне серьезно. Мне и правда необходимо что-то предпринять. Ну, пожалуйста!

Натали села. Провела рукой по волосам. Откашлялась.

— Прекрасно. Чего ты хочешь от нас? Что мы должны сделать?

Я посмотрел на Хоуп.

— Ну, я даже и не знаю…

Я сказал:

— Завтра, прямо с утра, я пойду вместе с тобой к ветеринару. Поведем кота на осмотр.

Хоуп покачала головой.

— Нет, я не хочу, чтобы с ним рядом был кто-то чужой. Он нуждается в домашнем тепле. Я должна его успокаивать.

Я даже фыркнул.

— Ну, тогда я не знаю. Сейчас ты с ним ничего не сможешь сделать. Ложись спать. Это все просто сумасшествие.

Кот издал какой-то клокочущий звук. В конце концов мы уговорили Хоуп. Она отправилась спать, и Натали выключила свет.

— Ты ей веришь? Она такая странная.

— Что с ней происходит? — заволновался я.

Натали снова включила свет.

— Хочу курить.

Я протянул руку и достал свою пачку сигарет. Кинул ее на кровать.

Мы начали смеяться и смеялись до тех пор, пока Натали не пришлось срочно бежать в туалет, чтобы не описаться со смеху.

В течение следующих трех дней Хоуп не выпускала Фрейда из поля зрения и из своих объятий.

— Хоуп, не держи так кота над конфоркой, — урезонивала ее Агнес. — Смотри, у него сейчас загорится хвост.

Никакими словами мы с Натали не могли объяснить Хоуп, что кот страдает исключительно от ее чрезмерной заботы.

— Не вешай ему на шею эту штуку. Она слишком тя-желая.

— Но, Натали, так он по крайней мере не потеряется.

Я услышу, куда он идет.

Хоуп прицепила на шею своему любимцу ожерелье из двух консервных крышек, скрепленных красной лентой. При каждом движении крышки бились друг о друга и дребезжали.

— Что ты творишь с животным? — взревел доктор, когда, спасаясь от хозяйки, кот прыгнул к нему на колени.

— Папочка, Фрейд болен, — затаив дыхание, прошептала Хоуп.

— Оставь беднягу в покое, — порекомендовал доктор и задремал перед телевизором.

На четвертый день состояние кота ухудшилось. По словам Хоуп, он опять вступил с ней в контакт посредством быстрого сна и сообщил, что держался, сколько мог, а теперь нуждается в покое, чтобы иметь возможность мирно скончаться.

— Кто-нибудь видел Хоуп? — спросил я днем. Мне нужно было съездить в «Хэмпшир-молл», чтобы заполнить заявление в «Чесе Кинг» — может, возьмут туда на работу, и только Хоуп могла меня отвезти.

— Я ее не видела целый день, — ответила Агнес, отчищая стол газетой, смоченной в уксусе. — А в последний раз, — добавила она, отдирая что-то ногтем, — видела в

— Хоуп! — позвал я.

Ответа не последовало, и я открыл дверь. Темно. Я собрался было закрыть дверь, но вдруг что-то услышал. Какой-то скребущий звук. Включив свет, я начал спускаться по ступенькам.

Хоуп лежала на полу, головой почти касаясь желтой пластиковой корзины для белья. Она казалась мертвой.

— Хоуп, что с тобой?

— М-м-м? — сонно промычала она.

— Хоуп, что ты делаешь здесь, на полу? Люди с ног сбились.

Именно в это мгновение я и увидел кошачьи усы. Они торчали сквозь отверстия в бельевой корзине. Фрейд прижался к решетке, пытаясь просунуть нос наружу.

— Привет, киска, — нежна прошептал я, потом снова попытался добиться ответа: — Хоуп, что же все-таки здесь происходит?

Хоуп медленно села. Поднесла палец к корзине и пощекотала торчащие из нее усы.

— Бедняжка.

— Что делает кот в бельевой корзине? И зачем ты взгромоздила наверх этот кукольный дом?

Хоуп взглянула на меня, и на ее лице я прочитал, что случилось нечто поистине ужасное. Наверное, именно с таким лицом вы будете сообщать родителям неприятную новость о том, что их ребенок встретился с питоном и что исход встречи оказался для ребенка неблагоприятным.

— Он умирает, Огюстен.

— Чем ты здесь занимаешься? Это ужасно!

Подвал был сырым, с грязным полом, каменными стенами и низким потолком, на котором выступали балки.

Спокойно, нежным голосом Хоуп объяснила:

— Я здесь вместе с Фрейдом, составляю ему компанию. Чтобы в последние минуты жизни он не оставался в одиночестве.

Я едва не рассмеялся. Однако по Хоуп было видно, что она не шутит. Поэтому я сказал просто:

— Ну ладно.

Потом вернулся к лестнице, медленно поднялся по ступенькам, выключил в подвале свет и закрыл дверь.

Ну а уже потом со всех ног помчался в комнату Натали.

— О Господи! — почти закричал я. — Ты ни за что не поверишь, что сейчас делает твоя чокнутая сестра.

Натали в эту минуту стояла перед зеркалом, подняв юбку. Она быстро выпустила ее из рук и та упала, прикрыв бедра.

— Что еще?

— Она заточила кота в бельевой корзине, в подвале.

Собирается его убить.

—  Что?!

— Правда. Я только что там был. Хоуп держит беднягу в корзинке и говорит, что он умирает, а она не хочет оставлять его в одиночестве.

— Ты серьезно? — Натали подняла брови своим фирменным способом. Выражение означало «не пудри мне мозги».

— Совершенно серьезно.

Она схватила свой «Кэнон» и побежала вниз по лестнице.

— Нет, не так. Просто склонись и наклони голову к лампочке, — распорядилась Натали, крепко сжимая в руках фотоаппарат.

Я стоял возле лестницы, стараясь не поймать еще раз волосами паутину. Я только что осветлил их на два тона, и они были еще слишком пористыми. Поэтому я волновался, что грязь осядет на корнях. Еще одной обработки волосы могут и не выдержать.

— Вот. Так хорошо, — одобрила Натали.

Хоуп лежала на боку, почти вплотную прижавшись лицом к бельевой корзине. Мутный свет лампочки рисовал под глазами трагические темные круги. Вспышка, которую Натали нацелила сквозь отверстия в корзине, нарисовала на ее щеках тонкие полоски. Вполне возможно, именно этот кадр окажется великим.

В этот самый момент на верху лестницы появилась терзаемая подозрениями Агнес.

— Чем вы все здесь занимаетесь? Даже и не пытайтесь курить травку или делать что-нибудь еще в том же роде.

— Заткнись! — закричала она. — Оставь нас в покое!

— Предупреждаю, — не сдавалась Агнес, — я расскажу обо всем доктору.

— Ты здорово придумала, Нэт, — подала голос Хоуп. — Очень мило с твоей стороны спуститься сюда и сфотографировать нас. Этот снимок будет особенным.

Натали рассмеялась:

— Не стоит благодарностей!

— Прекратите, вы там, внизу! — надрывалась тем временем Агнес. Она сейчас казалась еще более назойливой, чем обычно. Мне даже захотелось подняться по лестнице и закрыть перед ее носом дверь, но поскольку я не был ее ребенком и вообще жил в чужом доме, то, конечно, не мог себе такого позволить.

Хоуп произнесла:

— Она так мамашничает.

— Не двигай губами.

Слово «мамашничать» принадлежало к разряду докторофинчизмов. Оно соединяло в себе понятия суетливости и навязчивости и основывалось на постулате, гласившем, что после определенного момента в жизни излишняя опека человеку лишь вредит. А момент этот наступал примерно в десять лет. «Мамашалка» хотела вас подавить и морально связать. Если ей, например, требовались деньги, она могла спросить: «У тебя есть десять долларов?» Доктор Финч считал, что ее вовсе не касается, есть ли у человека в кармане десять долларов или нет. Если тебе нужны десять долларов, то скажи: «Мне нужны десять долларов». Или: «Ты не мог бы мне дать десять долларов?» Все в доме очень боялась мамашничать. Но, конечно, главной мамашалкой выступала Агнес. Она воплощала собой антихриста душевного здо-ровья и эмоциональной зрелости.

После того как Натали удовлетворила бушевавшую в ней страсть к фотографии, она поинтересовалась:

— Сколько еще ты собираешься здесь оставаться?

Ответ Хоуп прозвучал очень мрачно:

— Столько, сколько потребуется.

Снова оказавшись наверху, в комнате Натали, и вволю отсмеявшись, мы задумались, не пора ли позвонить доктору.

— Похоже, у нее все это на полном серьезе, — предположил я. — Судя по всему, она не шутит.

— Твои волосы выглядят такими сухими, — заметила Натали. — Ты что, снова их красил?

— Сейчас речь не о моих волосах, — ответил я. — Вообще-то я действительно их красил. Хотел чуть-чуть осветлить. Так они будут выглядеть более естественно.

— Более естественно, чем твой естественный цвет?

Нет, Натали просто не могла понять этой основополагающей концепции. И никогда бы не смогла. Сама она с трудом заставляла себя мыть голову. Это единственное, что меня в ней отталкивало. Если бы она хоть чуть-чуть постаралась, то могла бы стать просто красавицей, а не такой вот толстой, безвкусной и неуклюжей растяпой. Я немедленно постарался прогнать эту мысль. Мы с Натали были очень близки; иногда я чувствовал, что она читает мои мысли.

— Что с тобой? — тут же спросила она.

Так я и знал. Она услышала то, что я подумал.

— Я ни о чем не думаю, — соврал я.

—  Что?

— Что ты сейчас подумал? Твои волосы выглядели прекрасно.

Фу ты, черт.

— Так как же насчет Хоуп? — Я попытался сменить тему разговора.

— Пусть папа с этим разбирается.

В тот же вечер, когда доктор сидел перед телевизором, а Хоуп все еще лежала в подвале рядом с бельевой корзиной, в которой сидел ее кот, мы подробно объяснили доктору Финчу ситуацию.

Он слушал очень внимательно, время от времени кивая и произнося:

— Понимаю, понимаю.

Должен признать, что его профессионализм производил большое впечатление. Он и выглядел, как истинный психиатр. Правда, лишь до тех пор, пока не открыл рот и не заговорил.

— Давайте спросим у Бога, — произнес он.

Натали тут же, как автомат, подошла к каминной полке и сняла с нее Библию. Книга лежала рядом с помещенной в рамку черно-белой фотографией киношной вывески, которая гласила: «Сегодня: “Бархатный язык”».

— Ну так, давайте попросим совета. — Доктор закрыл глаза.

Натали провела пальцем по корешку и наугад раскрыла книгу.

Доктор опустил палец на страницу. Потом открыл глаза и спустил очки, до этой минуты сидевшие у него на лбу.

Натали вслух прочитала строчку, на которую попал палец доктора:

— И в те времена не было мира.

Доктор захохотал, от чего очки сползи на кончик носа.

— Ну, видите? Вот ваш ответ. Потрясающе!

— Я не понимаю, — пожаловалась Натали. — Что это  значит? — Она уселась на диване поближе к папочке.

— Ну, — начал он своим хрипловатым баритоном, — думаю, Господь хочет сказать, что для всех нас, включая Хоуп, настали времена тяжелого стресса. А возможно, для Хоуп особенно. Вся эта история с котом, — он помахал рукой, словно рассеивая дым, — просто стресс. Я посове-товал бы не обращать на нее внимания. Пусть все разрешится само собой.

Все разрешилось на той же неделе, чуть позже, смертью. Мнения насчет ее истинной причины разделились. По словам Хоуп, «котик скончался от кошачьей лейкемии и старости». Я считал иначе: кот умер оттого, что в течение четырех дней сидел в подвале в бельевой корзине без еды и питья. Часть меня очень жалела кота, но лишь очень маленькая часть. Я начинал понимать, что если жить слегка в будущем — что случится дальше? — то можно не принимать настоящее близко к сердцу.

Через неделю я вошел в кухню и увидел, что Хоуп сидит на стуле возле печки. Взгляд ее казался совершенно пустым, а в руке она держала совок для снега. На дворе стояло лето.

— Зачем тебе совок?

Она вздрогнула и подняла на меня глаза.

— Ой, привет, Огюстен.

Я внимательно на нее посмотрел и поднажал:

— Ну так?

— Что «ну так»?

Я схватился за ручку совка.

— Что ты делаешь этим совком?

На глаза у нее навернулись слезы.

— Фрейд жив.

—    Что?!

— Правда. Я шла домой и как раз возле двери кухни услышала, как он кричит там, под деревом.

Хоуп похоронила кота под одиноко стоящим во дворе деревом. Неделю назад.

— Хоуп, кот не умер. И ты не могла слышать, как он кричит.

Она разрыдалась.

— Но я слышала. Правда, слышала его голос. О Господи, я же похоронила его живым! — Она резко поднялась. — Я должна пойти и выпустить его.

— Нет, — отрезал я. — Ты не пойдешь. — Я встал перед дверью.

— Но я его слышала. Он меня звал.

Хоуп стояла, сжимая ручку совка, и дрожала. Только сейчас я заметил, что на ней вязаная шапка и зеленый шерстяной жакет. Что-то в ее мозгу закоротило. Она сейчас готовилась к Рождеству.

В ту самую минуту, когда она вышла на улицу, я позвонил доктору Финчу. Трубку сняла одна из его пациенток, Сьюзен. Финчу настолько нравился ее голос, что иногда, если Хоуп не было на рабочем месте, он уговаривал ее посидеть в приемной на телефоне.

— Мне необходимо с ним поговорить.

— Нельзя, он сейчас принимает пациента, — ответила она, изливая свой фирменный густой медовый голос, хотя на самом деле была просто крезанутой домохозяйкой, которая любила резать себя разделочным ножом.

— Сьюзен, позови его. Это правда срочно.

— В чем дело? — Сьюзен обожала драмы и кризисы.

Именно поэтому каждую неделю она попадала в комнату интенсивной терапии.

— Дело в Хоуп. Просто позови его.

— Ну ладно. — Она наконец сдалась. — Сейчас позову.

Когда Финч взял трубку, я сказал ему, что Хоуп сейчас на заднем дворе — выкапывает кота.

— Позови ее к телефону, — закричал он.

Я положил трубку на стол и пошел к двери звать Хоуп.

— Отец хочет с тобой поговорить! — крикнул я.

Она стояла поддеревом и, склонившись с совком в руках, копала. Повернулась ко мне.

— Да, иду. — Хоуп бросила совок и побежала в дом. Не знаю, что он ей сказал, видел только, как она кивнула.

— Хорошо, пап.

Еще покивала.

— Да. Пап, хорошо.

— Пойду к себе в комнату, немножко посплю.

— Мохнатка Хоуп очень похожа на Форт Нокс. Совершенно недоступна.

— Я все слышала, — отозвалась Хоуп из кухни. — И прошу не обсуждать меня за глаза.

Букмен, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— А мы вовсе не тебя обсуждаем. Мы обсуждаем отдельные части твоего тела.

Хоуп решительным шагом вошла в комнату. Заговорила тихо, но резко:

— Прошу в мой адрес не использовать грубых слов. Это безобразно и оскорбительно.

— Не волнуйся сестричка, — снисходительным тоном успокоил ее Букмен. — Мы всего лишь обсуждаем твою любовную жизнь. Или, вернее, ее отсутствие.

— Моя любовная жизнь — не вашего ума дело. А кроме того, неужели вам больше нечем заняться, как только сидеть здесь и беседовать обо мне? — Она откусила сандвич.

— Серьезно, Хоуп, — сказал Нейл, откидываясь на спинку дивана и обнимая меня, — ведь чувство влюбленности — просто фантастическое ощущение. Лучшее из все

— Знаешь, я не считаю тебя экспертом в этой области.

Он хлопнул себя по коленке, и я ощутил, как он напрягся.

— Как это понимать?

Она прислонилась к подоконнику и начала медленно, тщательно жевать.

— Понимай именно так: я не считаю тебя экспертом в любви, вот и все.

— Ты хочешь сказать, что мое отношение к Опостену — не любовь?

— Я хочу сказать, что твое отношение к Огюстену, которому, кстати, всего четырнадцать лет, никак нельзя назвать зрелой любовью.

— Чушь! — закричал он. — Чушь, ерунда, глупости!

Мне было очень неприятно чувствовать себя предметом их родственного спора. Тем более что они были даже не настоящими родственниками.

Сидеть рядом с Нейлом на диване и просто разговаривать было очень хорошо. Хорошо было чувствовать его взрослую, мужскую руку на своем тощем плече. Хорошо было сознавать, что его не интересует никто, кроме меня. Но когда он вдруг становился таким, как сейчас — напряженным, нервным, почти невменяемым, — то он мне совсем не нравился. Словно существовало два Букмена. Один, который мне очень нравился, и второй — спрятанный — совсем другой.

— Нет, это вовсе не чепуха, Нейл. Это правда. А если ты еще не достаточно мужчина, чтобы принять правду такой, как она есть, то тебе нечего делать рядом с ребенком.

— Я вовсе не ребенок, Хоуп, — не выдержал я. — Мне уже четырнадцать.

— Извини, Огюстен. Я знаю, что ты не ребенок. И вовсе не это имела в виду. Ты очень взрослый. Я просто хотела сказать, что когда ты станешь старше, то все изменится, И любовь станет другой. Более зрелой.

Нейл разразился злобным, неприятным смехом.

— И что же вы, мисс Айсберг, такое знаете о зрелой любви? И когда последний раз в вашем влагалище находилось что-то иное, кроме тампона?

— Хватит, Букмен, — оборвала его Хоуп. — Я не собираюсь тебя слушать, ты говоришь, словно глупый испорченный подросток. И так же поступаешь! — В гневе она вылетела из комнаты.

Нейл снова откинулся на спинку дивана и попытался изобразить улыбку.

— Здорово я ее, а? Такая скромная, такая благоразумная…

— И все равно я ее люблю. Она вполне нормальная  все такое прочее.

— Ты считаешь Хоуп нормальной?

— Ну да. Очень даже.

— Ей уже тридцать лет. А она живет с родителями. Работает на отца. С двадцати двух лет у нее не было ни одного парня. Ты считаешь это нормальным?

Да, он повернул все совсем другим боком.

Только я говорил об ином. Я имел в виду, что у нее доброе сердце и что она не чокнутая. А быть не чокнутой в этом доме — уже что-то!

— Я люблю ее, — повторил я.

—  Я тоже. Она моя духовная сестра, в конце концов. Только она действует мне на нервы. Вечно лезет в душу. — Нейл посмотрел прямо на меня; его лицо смягчилось, глаза увлажнились, и даже зрачки расширились.— Терпеть не могу, когда кто-то говорит, будто моя любовь к тебе — это меньше, чем истинное чудо.

Мне нравилось его внимание. В то же время я не мог не чувствовать в нем какую-то червоточину. Словно после встречи с ним я мог заболеть. Вспомнилась бабушка, мать моего отца. Когда я приезжал к ней в гости, в Джорджию, она всегда разрешала мне есть столько печений и сладких булочек с кремом, сколько хочется.

— Давай ешь, милый, — говорила она, — испечем еще. Мне казалось, что все в порядке, потому что она взрослая, а я очень любил сладости и никак не мог наесться. Однако каждый раз дело кончалось тем, что мне становилось ужасно плохо. Сейчас я взглянул на Букмена, на его полные нежности глаза.

— Приятно слышать.

— Это не просто приятно, парень. Это правда. Та любовь, которую я к тебе испытываю, так же истинна, ценна и исполнена здоровья, как всякая любовь, которую один мужчина может испытывать к другому.

— Да, — согласился я, на самом деле не очень-то ему веря. Я не хотел спорить, чтобы его не сердить.

— Ты прочитал мое письмо?

Нейл имел в виду письмо на шестнадцати страницах, которое прошлой ночью подсунул мне под дверь. Я прочитал первую страницу, а потом сразу перескочил в конец. В письме говорилось об одном и том же — насколько глубоко и чудесно все, что происходит между нами, насколько это «ослепляюще сильно» и «всепоглощающе» и как «ничто на свете больше не имеет значения, кроме того огня жизни, который горит в твоих глазах и между твоих ног». Наверное, мне нравилась сила тех чувств, которые он ко мне испытывал, однако настораживало, не слишком ли эти чувства сильны. Наверное, в какой-то степени они меня просто пугали. Я вообще боялся всего слишком интенсивного, потому что моя мать как раз и воплощала собой такую чрезмерную интенсивность. Как известно, дело кончилось тем, что она не выдержала и взорвалась.

— Да, я прочитал. Спасибо. Ты там написал множество самых замечательных слов. — Я надеялся, что он не станет подробно меня экзаменовать.

— Ну, иди ко мне, — промурлыкал Букмен и притянул меня к себе. Он сжал так крепко, что я испугался, не раздавит ли он мне внутренности. Казалось, что он не столько обнимает меня, сколько сам за меня держится.

Той ночью, когда весь дом уже спал, Букмен пробрался в мою комнату. Я уже лежал в постели, но не спал, потому что знал, что он придет. Мне нравилось то, что мы встречались с ним ночью, когда все остальные спят.

— Тебе было хорошо? — спросил он, когда мы голые лежали рядом на моей двуспальной кровати, купленной у Хоуп. Моя собственная кровать, со множеством красивых подушек, осталась в маминой квартире. Мать любила лежать на ней, перечитывая только что написанные стихи. Когда я оставался ночевать у нее, то спал на этой кровати.

— Да, было замечательно. — Иногда я так и не мог еще окончательно привыкнуть к мысли, что мне не нужно смотреть на картинки в журнале «Плэйгёрл», чтобы чего-то добиться. Потому что у меня есть свой собственный, настоящий живой взрослый мужчина. Так же, на верное, чувствует тот, кто нечаянно выиграл в лотерею столько денег, что даже ручку на сливном бачке сделал

— Если ты меня бросишь, я себя убью, — иногда говорил Нейл.

Когда он становился таким, я сразу начинал его ненавидеть.

— Ты этого не сделаешь, — пытался я внушить ему. — И не говори ничего подобного.

— Господи. — Он расстраивался и начинал тихо плакать. — Это же правда. Разве ты не понимаешь, Огюстен?

Ты для меня — все на свете.

Букмен тоже был для меня всем на свете. Только как-то по-другому. Он был единственным. Никто, кроме него, не дарил мне столько внимания, как Букмен. Никто больше не говорил мне, что я умный, интересный и хороший. Никто другой не доставлял мне сексуальную радость по три раза в день. Однако я знал, что он мне нравится, можно даже сказать, что я люблю его, словно вопреки ему самому.

То есть, наверное, вопреки его личности.

Он будто сошел с обложки журнала «Плэйгёрл». Правда, наверное, мне было бы легче, если бы он издавал исключительно шелест переворачиваемых страниц.

Когда наступило утро, Букмен все еще оставался в моей комнате.

Мы по-прежнему разговаривали о том, как он меня любит и как во мне нуждается. Мне хотелось вышвырнуть его вон, сказать: «Иди, я хочу спать». Но я не мог. Приходилось слушать. Потому что, в конце концов, речь шла обо мне.

А потом меня осенило: а не использовать ли его с толком — потренироваться к поступлению в школу красоты?

— Можно, я попробую сделать что-нибудь с твоими волосами?

— А что ты хочешь сделать?

Я посмотрел на коробку с «Клэриол» — новым модным осветлителем, который к тому же придавал волосам пепельный оттенок. Коробка стояла на полке рядом со старым чучелом совы — одним из нескольких, которые были у доктора.

— Хочу их немного осветлить и сделать поярче.

Нейл улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, сделать их более теплыми, как  твои? — Он спрятал лицо в моих кудрях.

— Да, — подтвердил я. — Что-то в этом роде.

Нейл распростер руки на кровати.

— Я к вашим услугам, сэр. Делайте со мной все, что пожелаете.

— Хорошо, ладно. Вставай. — Я потянул его за руки и заставил сесть на кровати. — Подожди здесь.

Я пошел в ванную, взял несколько полотенец и вернулся к нему.

— Ты уверен, что тебе хватит полотенец, приятель? — поинтересовался Нейл.

Я кинул полотенца на кровать — кроме одного, которое я повязал ему вокруг шеи, как на фотографии в книге Кэйт.

Потом открыл коробку, которую хранил на случай кризиса в доме, и нанес ее содержимое на его волосы.

Все время, пока я работал, он водил руками по моим босым ногам –— вверх-вниз. Я не возражал, потому что до этого еще никогда никого не красил и был полностью поглощен и самим процессом, и будущим результатом. На коробке было написано, что необходимо держать краску на волосах в течение двадцати минут. Однако у Нейла волосы были черными, поэтому я решил подержать немножко дольше.

Я обернул ему голову большим полотенцем, а потом, примерно через час, повел его в ванную, чтобы прополоскать волосы под краном.

Рядом с раковиной стоял отдельный пластиковый шкафчик. На одной из полок лежала косметика Агнес. Я взял тюбик. Тушь «Макс Фактор». Старая-престарая. Возможно, из тех первых образцов, которые Макс Фактор смешивал собственными руками. Я зашвырнул тюбик обратно на полку и занялся волосами Букмена.

— Ну что, получилось? — поинтересовался он, стоя с опущенной в раковину головой. Вода текла по затылку на шею и плечи.

Результат оказался поразительным.

— Да, получилось. Можешь поднять голову. Только не смотри.

—Ну и как? — послушно зажмурив глаза, спросил он.

Я вывел его из ванной.

— Совершенно по-новому. Очень хорошо, — ответил я уверенно.

— Хочу посмотреть. Дайка зеркало.

Я протянул ему одно из моих зеркал. К сожалению, у меня в комнате их было много.

— Мама родная!

— Видишь? — поинтересовался я. — Совсем по-новому.

— Но они же зеленые.

— Ничего подобного. Этот цвет называется «Пепельный блондин».

— Зеленые, — уже громче повторил он. От этого цвета лицо его теперь казалось еще бледнее.

— Просто освещение такое.

Он отдал мне зеркало.

— И на ощупь они совершенно ужасные. Ты уверен, что хочешь зарабатывать себе на жизнь именно этим?

— Когда они отрастут, будет лучше. Да, я уверен. А чем мне еще заниматься? Кроме того, я, собственно, думаю даже и не столько о самих волосах. Больше всего меня интересует косметическая линия с моим именем.

— Если сами волосы не будут интересовать тебя не много больше, то ты недалеко уйдешь с косметической линией своего имени.

— Заткнись. Скоро привыкнешь.

Потом он смягчился.

— Да я просто тебя дразню. Мне даже нравится. А больше всего нравится, что это сделал со мной ты. Я твой. Можешь делать со мной все, что взбредет в голову.

— Бери полсотни, — говорила она, — и проваливай.

Когда я переехал в дом Финчей на официальной основе, то наивно полагал, будто моя комната в Амхерсте останется за мной. Во всяком случае, так поступали мамочки в телесериалах. В жизни все вышло совсем иначе.

Вместо этого Дороти переехала из дома своих родителей в Бакленде в мою старую спальню. По крайней мере поначалу туда. Мать собиралась стать проблемной девушке наставницей.

— Я всегда мечтала о дочке, — заявила она.

Однако очень скоро обе оказались в маминой спальне, а мою бывшую комнату превратили в свалку разных вещей.

Потом они стали и вовсе неразлучными. На мой взгляд, они очень подходили друг другу.

Если матушке в три часа ночи приходила блажь принять пенную ванну, то Дороти предлагала подсыпать в нее битого стекла. Если мать хотела снова и снова слушать «Вестсайдскую историю», то Дороти соглашалась:

— Хорошо, только поставим ее на сорок пять оборотов!

Однажды мать заявила, что хочет меховую накидку, как у Тетушки Мэйм. Дороти тут же притащила с распродажи щенков какую-то припадочную норвежскую лайку.

— Черт побери, Дороти, — кричала мать, — эта псина доведет меня до нервного срыва. Немедленно отведи обратно.

— Никакая не псина, а милая собачка. И она перестанет гадить по всей лестнице, если ты будешь выпускать ее во двор, как я тебе говорила.

— Черт! Я не могу выпускать ее, потому что она кидается на меня всякий раз, как я оказываюсь рядом.

— Вовсе она на тебя не кидается. Я же говорила — у нее эпилептические припадки. Надо давать ей таблетки. — И Дороти трясла взятой у ветеринара баночкой.

— Мне некогда давать таблетки твоей дурацкой собаке. Я сама должна принимать целую кучу таблеток. Отнеси ее, откуда взяла.

Дороти направилась в ванную и вернулась с бутылочкой «Вике Найкуил — поможет от кашля и подарит спокойный сон».

— Смотри, давай попробуем вот это. Уверена, она успокоится. — Девушка налила в маленькую чашку немного зеленой жидкости и наклонилась к собаке.

Собака лизнула содержимое, и Дороти тотчас же убрала чашку.

— Видишь? Ей даже нравится.

«Найкуил» подействовал очень быстро, и собака уснула в уголке.

— Так-то лучше, — довольные голосом произнесла мать, большим пальцем правой ноги почесывая левую. —

Когда она спит, она очень даже миленькая.

— Ну вот, видишь? — ответила Дороти.

— Хорошо, — решила мать, — пусть остается — до тех пор, пока ты с ней справляешься.

— И с ней, и с тобой.

— Ах, ты сама — такая прелестная зверушка, — умилилась мать, беря лицо подруги в свои ладони и целуя ее в губы.

Хотя мать и любила дразнить Дороти, называя ее зверушкой, Дороти вела себя так, будто у нее не любовница, а дрессированный медведь.

— Ну-ка, сострой ту рожицу! — кричала она, словно ребенок, хлопая в ладоши.

Мамочка пыталась спрятать улыбку и сохранить самообладание и некоторое достоинство.

— Не понимаю, о какой рожице ты говоришь.

Дороти принималась кричать:

— Нет, знаешь! Наверняка знаешь! Давай! Давай!

Мать смеялась и скалила зубы:

— Ррррр, — рычала она, растопырив пальцы, словно медвежьи когти.

Дороти начинала от восторга подпрыгивать на диване, словно маленькая девочка.

Можно было прийти к ним и обнаружить родную мать на диване с рукописью на коленях и с вылепленными при помощи шампуня рожками на голове. А из колонок в это время несся голос Энн Секстон:

«Пишущая женщина чувствует так сильно…»

Дороти не боялась материных прибабахов, а скорее ждала их, словно новый фильм или лак для ногтей, который вот-вот должен появиться в продаже.

— Твоя мама просто самовыражается, — говорила она мне, когда мать теряла сон, начинала курить фильтры от сигарет и писать справа налево ручкой с блестящей пастой.

— Вовсе нет, — возражал я. — Она просто снова сходит с ума.

— Не занудствуй, — зевала Дороти, подавая матери коробку из-под туфель, наполненную фильтрами. — Она — человек искусства. А если тебе нужна посудомойка и кухарка, то поищи себе другую мать.

Да, мне действительно была нужна посудомойка и кухарка. И если бы я знал место, где водятся такие матери, то рванул бы туда немедленно.

Дороти опекала маму, как верная сторожевая собака, которая к тому же умеет готовить еду.

— Дороти, я умираю от жажды, — могла воззвать моя матушка из полулежачего положения, которое приняла на диване. Она обмахивалась экземпляром своей первой и единственной опубликованной книги.

Через минуту Дороти появлялась, держа в руке высокий стакан холодного чая со льдом, на дно которого она поставила маленькую пластиковую козу.

Мать в неге, с закрытыми глазами потягивала чай — пока с ней не случался приступ кашля. Она выплевывала в руку пластиковую козу.

— Что это такое? — возмущенно вопрошала она.

И обе начинали безудержно смеяться.

Непредсказуемая натура Дороти как нельзя лучше соответствовала ненадежной биохимии маминого мозга. Девушка оказалась не просто забавной. Она успешно выполняла роль буфера между мной и мамой. Мне уже не нужно было следить, что с матерью — эту миссию взяла на себя Дороти. А материна крыша отъезжала на отдых, Дороти радостно отправлялась следом.

Из одной из таких поездок они привезли мне подарочек.

Его звали Цезарь Мендоза, а выглядел он в точности как карикатурный дровосек. Руки его были толсты, как сучья, голова казалась квадратной, словно наковальня. Мать встретила его в лечебнице, куда поместил ее доктор Финч.

— Не поеду я ни в какую лечебницу! — бушевала мать, и глаза ее горели так, словно кто-то зажег в них по целому коробку спичек.

— Только для наблюдения, — спокойно убеждал доктор Финч.

— Не буду я наблюдаться! — вопила мать, так налегая мощным телом на дверь, что та хлопала прямо в лицо доктора.

— Дейрдре, вам необходимо туда ехать, — настаивал он уже из-за двери. — Лучше отправляйтесь сейчас же, по доброй воле, иначе я вызову полицию.

В конце концов мать смирилась. Она позволила отвезти себя в соответствующее заведение в Бретглборо, штат Вермонт.

Вернулась она оттуда все еще слегка не в себе и с дровосеком ростом под метр девяносто. По-английски он говорил плоховато.

— Я люблю твою мать, — сообщил он, увидев меня. — Я буду твой новый отец.

Пораженный таким оборотом событий, я опустился на диван. Маменька не только не выздоровела в лечебнице, а, наоборот, еще сильнее задвинулась.

— Где здесь ванная? — спросил он, шлепая по дому и заглядывая под двери.

— В конце коридора, — показал я.

Дровосек вернулся, благоухая мамиными новыми духами.

— Нравится? — поинтересовался он, протягивая комне толстую руку. –— Я хорошо пахну, правда?

Дороти прижималась к матери, зажигала ей сигареты и держала их между затяжками. Она объяснила мне ситуацию следующим образом:

— Твоя мама уверена, что их свел Бог. Отныне Цезарь станет частью нашей жизни.

Она повернулась к матери и восхищенно взглянула на ее профиль — с таким выражением, будто мать минуту назад объявила, что у нее рак и она собирается всеми доступными средствами бороться за жизнь.

Я взглянул на дровосека: он нюхал надушенную руку и улыбался, а другой рукой слегка потирал бугор в штанах.

— Что ты знаешь об этом человеке? — поинтересовался я.

— Немногое, — ответила Дороти. — Он женат, имеет двоих детей, и его разыскивает полиция.

Цезарь улыбнулся мне, показав белейшие, совершенно безупречные зубы — я не думал, что у психов такие бывают.

— Хорошие зубы, — похвалил я.

— Тебе нравятся? — поинтересовался он и вытащил их изо рта.

Я вздрогнул.

Мама первый день вышла из больницы и чувствовала себя совсем слабой. Ей было трудно даже стоять самостоятельно, не опираясь ни на стену, ни на Дороти. Лекарства замедлили все ее движения, сделав их неуклюжими.

— Я иду спать. Дороти, пойдем со мной. — Она облизала сухие, потрескавшиеся губы. — Во рту совсем пересохло.

Потом повернулась ко мне:

— Увидимся утром.

Так я остался наедине со своим новым папой.

— Твоя мама говорит, ты голубой, — заявил он, усаживаясь на диван.

Я отодвинулся от него подальше.

—    Да.

Он вытянул руки на спинке дивана.

— Не думаю, что ты голубой. Думаю, в твоей жизни нет мужчины. Тебе нужен отец. Хороший, сильный отец. Я буду твой отец. Ты будешь мой сын. Глаза у него блестели так же странно, как у матери, словно они оба ходили к одному окулисту, и он прописал им одинаковые контактные линзы.

— Хм, — ответил я.

Он опустил руки и хлопнул себя по коленкам.

— А теперь принеси отцу выпить. Пиво есть?

Я ответил, что пива мы не держим, но я могу принести стакан водопроводной воды или старой пепси, если она еще осталась в холодильнике. Он сказал, что ничего не надо, высыпал в рот целую пригоршню таблеток и проглотил их просто так, не запивая.

Хотя официально я жил у Финчей, некоторые ночи все-таки проводил в Амхерсте, в квартире матери. Иногда мы ночевали там вместе с Букменом, а иногда я один, на диване. Я сказал себе, что похож на знаменитость, проживающую сразу в двух странах, и поэтому могу переме-щаться между Амхерстом и Нортхэмптоном по настроению. Одно я чувствовал определенно: ни одно из этих мест не стало мне домом. Когда обстановка у Финчей совсем уж переходила все грани разумного, я отправлялся в Амхерст. Когда видел, что ни мама, ни Дороти не могут больше меня терпеть, возвращался в Нортхэмптон. Обычно в Амхерсте удавалось задержаться не больше, чем на одну ночь. Одну ночь каждые несколько недель.

Сразу после полуночи я проснулся, увидев во сне, что к моей заднице прижимается твердый член. Оказалось, что твердый член прижимался к моей заднице не во сне, а на самом деле.

— Какого хера ты ко мне лезешь? — заорал я, отпихивая его.

— Хочу попробовать, — прошамкал он. — Я тебя люблю, новый сын.

— Отвали от меня, — приказал я.

Я выпроводил его из гостиной и снова улегся на диван. У меня уже тогда была хорошо развита защитная реакция, поэтому я сказал себе: «Ничего страшного не произошло, ничего не было». Я услышал, как он шагает по лестнице, чтобы найти Дейрдре и Дороти, и решил, что он в конце концов оставил меня в покое.

В течение ночи мать несколько раз спускалась вниз и проходила по гостиной в кухню. Она была очень потной и казалась чрезвычайно занятой. Уж не знаю, что она там делала в спальне, однако понятно, что не спала. Когда я поинтересовался, что происходит, мать, почти задыхаясь, ответила:

— В отношении мужчин Дороти все еще девственница.

Немного позже я услышал, как Дороти закричала, а потом зарыдала. Потом зазвучал негромкий голос матери — она явно успокаивала подругу.

Через час вниз явился дровосек. Ввалился в гостиную, засунув пальцы за ремень штанов, и многозначительно мне подмигнул:

— Мокра, словно посудная тряпка. — Он мотнул головой в сторону лестницы.

На следующее утро Дороти казалась довольной и умиротворенной, однако с моим новым папой держалась холодно.

— Пожалуйста, дай мужчине чего-нибудь выпить, — попросил он.

— Сам возьми, козел, — спокойно ответила Дороти, которая в это время наносила на ногти свежий слой лака. Цвета фуксии.

Мать тоже захотела от него отделаться. Прошлой ночью он был даром небес, новым членом семьи, моим папочкой — дровосеком, сегодня оказался насекомым, которого необходимо пришибить башмаком. Паучихи спарились с ним, пришло время уничтожить самца.

—Думаю, тебе пора уезжать, Цезарь, — объявила мать, поглаживая Дороти по волосам. Они сидели рядышком в кухне, а Цезарь нависал над ними.

— Нет, я только что приехал. Останусь и буду мужчиной, отцом.

— Ты слышал, что она сказала, козел? Проваливай, — вступила в разговор Дороти, дуя на ногти.

Лайка спокойно спала под столом, как и все последние шесть дней, просыпаясь лишь иногда — чтобы полакать из своей миски, в которую время от времени подливали «Найкуил».

— Куда я пойду? — взмолился дровосек. — Мне не куда.

Он посмотрел на меня, но я только пожал плечами и отвернулся.

Душевнобольного, бездомного, находящегося в розыске, пристроить его можно было только к доктору Финчу.

— Давайте я позвоню, — в конце концов решилась мать. Поговорив и повесив трубку, она нацарапала адрес на обратной стороне спичечного коробка. Потом, вместо того, чтобы отдать Цезарю спички, оторвала крышку.

— Отправляйся, — скомандовала она.

Дороти взяла спички и поднесла их к стоящей на кухонном столе свече. Они ярко загорелись.

— Как красиво, — произнесла она.

— Отвали от меня, ты, недостающее звено, — фыркнула Натали, хлопнув его по руке острым краем свитка алюминиевой фольги, одного из многих, оставшихся со времен Джорэнны.

Однако его настойчивость, проявлявшаяся в форме любезностей типа «Потряси для меня животиком» или «Я дам тебе сто долларов» в конце концов растопила ее холодность.

Однажды вечером, когда мы с Натали прогуливались до колледжа Смит и обратно, она внезапно повернулась ко мне и сказала:

— Ни за что не догадаешься, что я сделала.

Я знал, что мне и вправду слабо придумать, что она способна отмочить. Поэтому просто спросил: –Что?

— Переспала с Цезарем Мендозой.

— Шутишь! Переспала с дровосеком?

— Даже еще хуже.

— Правда? Что же может быть хуже, чем переспать с этим чучелом?

— Переспать с ним за деньги. — Она показала две новенькие хрустящие двадцатидолларовые бумажки. –— Теперь к списку собственных жизненных достижений я могу добавить титул «проститутка».

— И что? Вы с ним встречаетесь?

— Нет, — ответила она. — Я заставила папу вышвырнуть его из дома. Когда мы вернемся, его уже там не будет.

На всякий случай нужно будет обыскать все углы. Даже за сараем. Я этому лунатику ни капли не верю.

Вернувшись, мы обыскали весь дом и нигде его не нашли. Так же внезапно, как этот человек появился в моей жизни, он из нее и исчез. Я решил, что это был просто вирус, который мама подхватила в дурдоме, а потом принесла домой и распространила.

Спустя неделю, когда концентрация лекарств у матери в крови достигла оптимального уровня, мать пришла в себя и едва могла вспомнить того папочку, которого сама же и привезла.

— Мне бы не хотелось сейчас это обсуждать. Весь эпизод оказался слишком эмоционально насыщенным, и сейчас у меня просто не хватит энергии еще раз все это пережить.

Она выглядела обессиленной, слабой, потерявшей жизненную энергию.

— Думаю, это был мой последний рецидив психопатии. Кажется, я наконец пробилась к собственному творческому подсознанию.

Я дивился тому, как мать воспринимает свое сумасшествие. Для нее припадок психопатии был равнозначен творческой командировке.

Дороти на мои приставания, как такое могло случиться, сказала только:

— Это наше с твоей матерью дело.

На самом деле все было не совсем так. Еще долго после того, как Цезарь Мендоза исчез, оставалась его грибковая инфекция.

— Меня мучит ужасный зуд, — пожаловалась однажды вечером мать.

— Меня тоже. И какие-то белые выделения, — поддержала Дороти.

— Бог мой! У меня дыра выглядит так, словно чистит зубы. Полна пены.

— Ну и мерзость, — в один прекрасный день не сдержалась Натали, которой потребовалось что-то достать из холодильника.

Хоуп не реагировала.

— Я сказала, ну и мерзость, когда ты сидишь здесь вот так и чешешься. Черт возьми, ты давно смотрела на себя в зеркало? — не унималась Натали, размахивая в воздухе куском ветчины.

Хоуп лишь молча перевернула очередную страницу. Натали откусила ветчину. Подошла к плите, поближе к тому месту, где сидела Хоуп.

— Очнись! — возгласила она. — Ты как псина, которая расчесывает себя до крови.

Хоуп не отвечала.

Натали взглянула на меня и выразительно закатила глаза. Я как раз вошел в кухню, чтобы налить воды, и стоял, прислонившись к раковине.

— Хоуп — дура ненормальная, — заявила Натали, в последний раз откусив ветчину. Шкурку она бросила на колени сестре, и та попала как раз на середину книги.

— Черт подери, ну и сучка же ты! — взорвалась наконец Хоуп. Схватила ветчинную шкурку и швырнула ее через всю кухню, в сторону висящего на стене телефона, но немного промахнулась. Шкурка упала в прихожей, как раз

— О, наша чопорная мисс Хоуп умеет сердиться, — начала дразнить она. — Злючка, злючка, злючка!

Хоуп глубоко вдохнула, потом выдохнула, вытерла книгу полой рубашки и начала мурлыкать «Невероятную мечту».

— Так, значит, ты просто меня игнорируешь, — продолжала наступление Натали. С этими словами она наклонилась и начала яростно, двумя руками, скрести сестре голову. В воздух тут же поднялось целое облако белых частичек сухой кожи.

— М-мм, — словно кошка, замурлыкала Хоуп. — А это очень даже приятно.

Натали моментально прекратила.

— Ты просто ничтожество.

Она сердито топнула и снова подошла к холодильнику. Открыв дверцу, вынула кусок сыра, красивый и блестящий. Натали укусила его, тут же сморщилась и плюнула себе в руку.

— Тьфу ты, черт, в этом доме совсем нечего есть.

— Агнес пошла в магазин, — успокоил я.

— Когда?

— Точно не знаю. С час тому назад или больше. Я уже потерял счет времени.

Натали подошла к мусорному ведру возле раковины, где стоял я. Бросила сыр в помойку и в этот момент обратила внимание на мою голову.

— Что ты сделал с волосами?

Я пожал плечами.

— Это полуперманент. Распрямится после того, как вымоешь десять раз.

От скуки я покрасился в каштановый цвет краской, на которой было написано «Только для мужчин». Мне казалось, что с такой прической я выгляжу в точности, как бесшабашный молодой телекорреспондент.

— Похоже на парик, — заключила Натали.

— Да, немножко неестественно, — согласился я, ставя стакан в раковину.

Хоуп оторвала взгляд от книги.

— Мне нравится, — коротко заметила она.

— Тебя никто не спрашивает, снегурочка.

— Пошла к черту, — огрызнулась Хоуп.

— Натали, у тебя такая ужасная речь. Что с тобой происходит, а? Днями напролет ноешь, что хочешь поступить в колледж Смит, а сама двух слов не можешь сказать без ругани.

— Ты права, Хоуп. Я действительно просто грубая матерная шлюха. Твоя младшая сестра — сучка.

— Хватит, — остановила ее Хоуп.

— Иди в задницу. — Натали показала сестре фигу и повернулась ко мне: — Пойдем в «Макдоналдс». Возьмем макнаггетсы.

— О, и мне! — вкрадчиво попросила Хоуп.

Натали мрачно фыркнула.

— Тебе мы принесем мертвую белку — если, конечно, увидим хоть одну на обочине.

— Честно говоря, я вовсе не люблю макнаггетсы, — призналась Натали. — Покупаю их просто из-за острого горчичного соуса. — Она засунула пальцы в рот и облизала их, причмокивая.

Мы сидели в «Макдоналдсе» за красным пластиковым столом. Нам пришлось обшарить и диван, и карманы собственной грязной одежды, чтобы наскрести каких-то жалких четыре доллара. Неужели можно пасть еще ниже?

— Знаешь, что нам надо делать? — вдруг спросила Натали, обмакивая макнаггетс в горчичный соус. — Найти

работу и смотаться из этого дурдома.

— Нуда, конечно. Вот только какую работу? Мы умеем лишь делать минет и успокаивать разбушевавшихся психопатов.

Она рассмеялась.

— Зло и в самую точку. Нет, серьезно. Нам надо сегодня же отправиться на поиски работы. Я имею в виду — продавцами или что-нибудь в таком роде. Как ты думаешь, очень трудно работать кассиром?

Учитывая, что я не умел делить многозначные числа, мысль о кассовом аппарате испугала меня так, будто управлять предстояло атомным реактором.

— Не знаю, — ответил я. — Ведь для всякого дела нужно иметь опыт.

— Ну, — она обвела глазами ресторан, — можем начать поиски прямо здесь.

— В «Макдоналдсе»? — От удивления я едва не выронил сандвич.

— Конечно. То есть можно поработать пару месяцев здесь, приобрести необходимые навыки, а потом перейти куда-нибудь в приличное место, например, в книжный магазин «Бейонд вордз», или в «Кантри комфорт», или еще куда-нибудь в этом же роде.

— Да, наверное, — неуверенно согласился я.

— Ну так, давай. Доедай побыстрее. Пойдем к менеджеру и попросим пару бланков заявлений. Заполним их, а потом отправимся по городу и будем искать объявления — где требуются рабочие руки.

Я пожал плечами. Почему бы, собственно, и нет? Во всяком случае, какое-то занятие.

— Хорошо, пошли.

Мы бросили свои подносы в мусорный бак и попросили у девушки за прилавком два бланка. Заполнили их и вышли из ресторана. По дороге Натали не переставала чесать задницу.

— Прекрати. Ты похожа на дауна.

— Ничего не могу поделать, — попыталась оправдаться она.

— А ты постарайся.

Мы направились в центр города, к зданию суда, и уселись на траве возле фонтана. Отсюда открывался прекрасный вид на Мэйн-стрит и на все магазины. Натали вытащила из кармана кофты косячок.

— Для начала надо курнуть.

— Давай, — согласился я.

Мы по очереди затянулись травкой.

— Ну и как, подействовало? — поинтересовалась она.

Я выдохнул:

— Да.

— Хорошая штука. Крепкая.

— Хорошая, — поддержал я. Процесс уже начался. От травки Натали становилась болтливой и глупой, а мне зелье представляло пеструю картину собственных пороков и недостатков. Я начинал ясно ощущать, как открываются в моем сознании все окна, представляя панорамное изображение проблем.

— У меня такие тощие ноги, — произнес я, вытянувих на траве и внимательно рассматривая. — И вообще уродские.

Натали тоже вытянула ноги и задрала юбку:

— Во всяком случае, они не такие толстые, как мои.

Она ущипнула себя за ляжку и поморщилась.

— Видишь? Как желе. Смотреть тошно. А знаешь, что самое неприятное? От расстройства мне только больше хочется есть.

— А я вообще не хочу есть, когда расстроен.

Да, когда я впадал в депрессию, есть мне совсем не хотелось, зато очень хотелось спать. Вот я и спал по четырнадцать часов в сутки.

Натали вздохнула.

— Как ты думаешь, попаду я в колледж Смит? Или я действительно конченая?

— Мне кажется, одно другому не мешает. Ты можешь быть конченой и в то же время поступить в Смит. Я имею в виду, сколько привилегированных девиц к моменту поступления туда уже пытались свести счеты с жизнью. Просто оттого, что жили спокойной, традиционной, уравновешенной жизнью. От всех гадких секретов, которые существуют в их семьях. Честно говоря, я и сам не знаю, что

хочу сказать. Ты меня понимаешь?

— Да, — невнятно ответила она, — догадываюсь. Просто я иногда боюсь, что так никогда и не вылезу из депрессии.

Я тоже порой опасался, что нам никогда не избавиться от последствий нашей нынешней жизни.

— Надо идти искать работу.

Натали засунула косячок обратно в карман. Потягиваясь, мы встали с травы. Сейчас больше всего на свете мне хотелось спать. Травка нагнала на меня тоску. Однако Натали была права: надо искать работу.

— Смотри-ка, — обрадовалась она, когда мы переходили улицу. — Конфеткам нужна помощь. — Она показала на объявление в витрине кондитерского магазина.

Мы вошли и спросили парня за прилавком, как насчет двух рабочих мест. Он смерил нас взглядом с ног до головы, а потом ответил:

— Извините, но я должен был уже снять это объявление. Мы как раз вчера взяли людей.

— Конечно. Без проблем, — ответила Натали, и мы ушли.

Двигаясь по Мэйн-стрит к колледжу Смит, мы высматривали в витринах объявления типа «требуются на работу». Заполнили бланки заявлений в «Вулворте», «Хэр-лоу лаггидж» и «Академии музыки», большом старом кинотеатре. Потом начали заходить в магазины просто так, даже в те, на которых не было объявлений, и спрашивать, нельзя ли нам заполнить заявления на случай будущей вакансии. Через полтора часа каждый из нас написал уже по девять заявлений.

— Ну, для первого дня достаточно. Как знать? Может, что-нибудь и получится, — с наигранным оптимизмом заключила Натали.

— Да, — как можно веселее согласился я. Однако в душе я был уверен, что никто нас на работу не примет. И не только потому, что мы не имели опыта. Просто мы выглядели странными, другими. Настоящие Финчи.

— Пойдем в Смит, — предложила Натали. — Почему бы нам уже сейчас не получить от него пользу?

Студенческий городок колледжа Софии Смит можно без преувеличения назвать одним из самых красивых в Америке. Это я твердо знал, поскольку очень активно смотрел телевизор. Гарвард, Йель, Коламбия, Принстон, Беркли, Нортвестерн, университет Де Пола. Их все постоянно снимали для самых разных телефильмов. Я даже помнил, как Линн Редгрейв убегала от преступника по территории Холиока. А может, я путаю, и на самом деле это Эли Макгро плакала на территории Гарварда.

Городок Смит представлял собой сто пятьдесят акров увитых плющом кирпичных зданий и мягких холмов, на которых росли красивые высокие деревья. Под деревьями стояли не менее красивые скамейки. Имелась даже плакучая ива, склоненная над райским прудом. А за ней простиралось просторное футбольное поле. Посидишь в этих великолепных декорациях и забудешь все личные проблемы. Данное средство казалось мне даже более эффективным, чем ативан, хотя валиум все-таки, наверное, успокаивал лучше.

«Кто боится Вирджинии Вулф?» снимали как раз здесь, в студенческом городке, в маленьком белом домике, чуть пониже лодочной станции и рядом с водопадом. Этот фильм я смотрел в кинотеатре Амхерста и очень полюбил его — главным образом за то, что Элизабет Тэйлор и Ри-чард Бертон в нем очень походили на моих родителей. Как будто картину снимали у нас дома.

— Послушай, как шумит, — проговорила Натали, когда мы стояли возле водопада.

Мне этот звук напомнил тот нескончаемый шум, который рождает Нью-Йорк. Когда я был еще маленьким, мама несколько раз брала меня с собой на Манхэттен, в музеи. Больше всего мне понравился гул огромного города.

— Если бы можно было просто исчезнуть в этом звуке, — мечтательно произнесла Натали, облокотившись на перила.

И тут меня осенило.

— А ведь это можно.

— Что можно?

— Можно в нем исчезнуть. Можно пройти под ним, через него. Видишь вон тот выступ? — Я показал на выступ за стеной падающей воды. Он тянулся по всей длине водопада и казался достаточно широким, чтобы по нему

— Ты ведь шутишь, правда?

— Ну, не знаю. Нам скучно, а это все-таки занятие. Во всяком случае, что-то новое.

— Ты прав, — согласилась она.

Вот так мы, крепко держась за руки, начали свое путешествие под водопадом колледжа Смит в шесть часов вечера. Моя гипотеза относительно того, что нам удастся остаться сухими — только потому, что выступ проходил за водным занавесом, — не оправдалась. Вода оказалась на редкость мощной и холодной. Но самым мощным моим ощущением была рука Натали, крепко зажатая в моей руке. Если бы мы упали, то упали бы вместе, вдвоем.

Шум оглушал. Глядя на обычный стакан воды, ни за что не представишь себе, что это вещество способно так греметь — не важно, в каком количестве. Звук наполнял не только уши, а все тело. Я чувствовал, как вместе с ним вибрирует каждая моя клеточка.

Натали кричала, не переставая, всю дорогу. Этот первобытный, нутряной крик сопровождался истерическим смехом. Но я ее едва слышал.

Оказавшись на другой стороне, мы рухнули на траву футбольного поля — совершенно обессиленные и промокшие.

— О Господи, — пробормотала она.

— Пирожное и диетическую пепси, — заказала Натали продавщице, стоявшей за прилавком «Вулворта». Волосы ее прилипли к голове, и до сих пор с них капала вода.

Мои же волосы, из-за того мощного химического воздействия, которое они постоянно испытывали, были уже совершенно сухими.

Нам нравились взгляды, которыми нас провожали люди на улицах Нортхэмптона. Нам нравилось представлять, что могли подумать, встретившись с нами, юные снобы обоих полов. «Мам, не представляешь, каких чудиков я видел сегодня, когда заходил за батарейкой для часов в «Вулворт». Страх смотреть» — так они, наверное, говорили, прижав к телефонной трубке породистую челюсть.

Когда мы наконец добрались до дома № 67, доктор Финч, как обычно, вовсю храпел на диване, а Агнес сидела рядом и зашивала дырку на его носке. Носку было лет пятнадцать, не меньше. Заслышав наши шаги, она на секунду подняла глаза и снова склонилась над штопкой. Потом опять посмотрела на нас.

— Боже милостивый, что это с вами приключилось?

— Мы гуляли под водопадом в колледже Смит, — просто ответила Натали, словно мы прошлись до магазина и купили молока.

— Ненормальные, — засмеялась Агнес.

Мы пошлепали, капая, по коридору в кухню. Хоуп обзавидовалась.

— Ах, вот вы какие, — заныла она. — Со мной вместе никогда ничего такого не делаете.

— Ты бы все равно не стала это делать, — парировала Натали.

Хоуп возмущенно закрыла Библию.

— Нет, как раз стала бы.

— Что это такое? — нахмурилась Натали, снимая крышку с кипящей на плите кастрюли.

— Это мой особый суп.

Я подошел поближе и заглянул в варево Хоуп. Заметил в нем незнакомой формы кости и отшатнулся.

— Черт, воняет ужасно. Что ты туда засунула? — настаивала Натали.

Хоуп таинственно улыбнулась и многозначительно подняла глаза к потолку.

— Кое-что, — коротко ответила она.

— А что все-таки? — не выдержал я.

Она сделала знак, словно заперла на замок губы и выбросила ключ. Потом пожала плечами.

— Ну… — протянула Натали, — я этого есть не буду.

— Очень жаль, — заключила Хоуп, — не оценишь мой кулинарный секрет.

Натали искоса взглянула на Хоуп.

— Какой еще кулинарный секрет? — Она оттопырила прилипшую к коленкам юбку, чтобы хоть немного ее просушить.

— Ну, я просто пошла во двор и выкопала Фрейда. Теперь вот варю.

Натали с криком отпрянула от плиты. Она начала хлопать себя по ногам, рукам и груди, словно пытаясь скинуть целое полчище саранчи.

— Ах, Боже мой! Я всегда знала, что ты совсем ненормальная! Чокнутая! — изо всех сил вопила она.

Хоуп торжествующе засмеялась.

— Да я всего лишь шучу, дурачки! А вы сразу и поймались. Это я вам просто отомстила.

Придя в себя и перестав смеяться, Натали уточнила: — Отомстила за что?

— За то, что вы принесли мне из «Макдоналдса», — ответила Хоуп.

— Да, правда, извини. — Натали сразу стала серьезной. — Мы и правда должны были что-нибудь тебе принести.

— Да, Хоуп, и меня тоже прости.

— Да ладно, ничего, — примирительно ответила Хоуп. — Во всяком случае, мы все немножко выпустили злобу.

— Определенно все складывается хорошо.

Натали нажала на кнопку.

— На тебя не хватит, — изрекла она.

— Ну пожалуйста, — взмолилась Хоуп, — почему? Почему ты мне тоже не можешь сделать?

Натали остановила миксер и добавила немного шоколадного сиропа.

— Потому что ты плохо себя вела, — строго ответила она.

Агнес отвела взгляд от телевизора, стоящего возле маленького диванчика на столике с колесами.

— Постарайтесь снова не разругаться.

— Слышала, Натали? — спросила Хоуп.

— Ну, может быть, немножко тебе все-таки достанется, — поддразнила сестра.

— О! — воскликнула Хоуп. — Вы только послушайте! — Она повернула Библию к свету и прочитала заметку на заложенной странице: — Прошлой осенью я спросила, заберет ли налоговое ведомство дом, и мой палец попал на слово «разгромлены». Разве не здорово? Все

— Фантастика, Хоуп. У тебя есть магическая сила.

— Я думаю, это просто невероятно.

— Где стаканы? — спросила Натали.

Я вспомнил, что не так давно их видел.

— Вон в том чемодане, — сказал я, показывая на чемодан, стоявший рядом со старой сушилкой для белья.

— Готово, — сообщила Натали.

Поднялся ветер, и Хоуп закрыла глаза.

— М-мм, как хорошо, — пропела она.

Агнес протянула руку и переключила канал.

— Здесь довольно приятно, — согласилась она.

— Самое хорошее, — заметила Натали, снимая с носика кофейника травинку, — это то, что так легко наводить порядок и мыть посуду.

Она наполнила четыре кружки молочным коктейлем, а потом наклонилась и сполоснула миксер прямо из садового шланга.

Вот уже почти неделю мы жили на улице. И хотя мы там не спали, но определенно дремали.

Все началось с простой распродажи. Хоуп предложила заработать немного денег, выставив на лужайку кое-какие вещи и прицепив к ним ценники. Поначалу идея не казалась Натали очень продуктивной.

— Ну, кто, скажи на милость, купит старый папин аппарат электрошоковой терапии?

После того как один человек заплатил десять долларов за потертую котиковую шубу Агнес, она изменила мнение.

Мало-помалу мы добавляли в свою распродажу очередные порции вещей. Старый диванчик из сарая, стиральную машину без центрифуги.

Мы принесли лишний кухонный стол, который занимал так много места в гостиной, рядом с роялем. И лишний телевизор из комнаты Хоуп, она все равно его не смотрела. В подвале нашлась даже старая мойка. Все это мы вытащили на лужайку перед домом.

Когда вещи оказались в одном месте, сразу стало ясно, что мебели вполне хватит на целую комнату. Диван встал перед телевизором, кухонный стол посредине, шкаф рядом с мойкой. И хотя старая плита уже давно не работала, она внесла свою лепту в создание семейной атмосферы и домашнего уюта.

Нам всем настолько понравилась вновь построенная декорация, что мы решили снять ценники и выехать на лето из дома.

Необходимые электроприборы — миксер, тостер, электрические нож и кофейник — работали от удлинителя, который мы протянули на лужайку из окна гостиной.

На траву постелили большой восточный ковер. Он помогал держать ноги чистыми и сухими, тем самым снижая риск гибели от удара током.

Проезжающие мимо дома машины замедляли ход. Иногда в их окнах опускалось стекло и появлялся объектив фотоаппарата. Мерцание вспышки заставляло нас чувствовать себя знаменитостями.

— Я чувствую себя королевой-матерью, — заявила, покраснев, Агнес, и величавым жестом поправила свежезавитые волосы.

Даже доктору понравилось жить на свежем воздухе. Теперь, возвращаясь после работы на Перри-стрит, он уже не вынимал из кармана ключи от входной двери, чтобы попасть в дом, а просто-напросто пересекал лужайку и плюхался на диван.

— А ведь этот диван куда удобнее, чем тот, который стоит у нас в гостиной, — заявил как-то он. — Меньше, чем за пятьсот долларов не продавайте.

Доктор даже принял на свежем воздухе пару пациентов, отгородив их от посторонних глаз старой складной ширмой Агнес. Бланки рецептов он держал в ящике прикроватной тумбочки Вики, которую мы очень удобно устроили рядом с диваном.

Под крышу нас мог загнать только дождь.

А тем временем в Амхерсте мать проводила свой собственный эксперимент с жизнью на улице. Однако ее опыт закончился приездом полицейских.

Все лето я курсировал на рейсовом автобусе между маминым домом в Амхерсте и комнатой в Нортхэмптоне. Мне нравилась возможность свободно мотаться между двумя пунктами. Когда мама и ее новая подружка Дороти начинали уж очень раздражать, я возвращался в Нортхэмптон. А когда нам с Нейлом хотелось по-настоящему побыть вдвоем, мы отправлялись в Амхерст. Мама воспринимала наши отношения куда спокойнее, чем Финчи. Особенно не одобряла наш роман Агнес.

Вот так я целыми неделями болтался у матери. Иногда даже присутствовал на поэтических семинарах, которые она устраивала для лесбиянок в собственной гостиной. Мне нравилось сидеть на потертом ковре, лениво потягивая пепси, и слушать, как растолстевшие дамочки с ко-роткими мужскими стрижками читают стихи о ранах, которые никогда не перестанут кровоточить, о собственном богатом воображении и о полнолунии.

В это время мама лихорадочно трудилась над новой поэмой. Она называлась «Мне приснилась золотая цифра пять». Поначалу работа над поэмой происходила в дневные часы, а вечера поэтесса проводила со своей любовницей, поедая сандвичи с огурцами и спаржей и сплетничая о докторе Финче, его домашних и пациентах.

Потом я начал замечать, что глаза матери меняются. Зрачки расширились, и от этого взгляд казался-темнее.

Я разволновался настолько, что даже предупредил доктора:

— По-моему, у мамы назревает новый психический срыв.

Он ответил лишь, что я чересчур чувствителен, и он лично уверен, что срывы ей больше не грозят.

Словно коза или собака, умеющие предугадывать землетрясение, я всегда чувствовал приближение маминого безумия. Речь ее убыстрялась, она переставала спать по ночам и начинала есть всякую дрянь, например, свечной воск.

В то лето я почувствовал близящуюся катастрофу, когда мать начала без конца крутить одну и ту же песню — Фрэнки Лэйн, «Ты разбиваешь мое сердце, потому что уходишь». Одновременно ей заприкалывало обклеить кухон-ный стол журнальными вырезками.

— Хочу создать в доме творческую атмосферу, — заявила она. — Эти образы должны окружать меня во время работы.

— Но ведь это всего лишь реклама сигарет, — пытался я ее урезонить.

— Сигареты значат для меня очень много. Они — символ.

— Символ чего?

— Ш-шш, — прервала мать. — Мне нужно слышать биение собственного сердца. — Она провела пальцами по столу, явно что-то разыскивая. — Ты случайно не сидишь на моем клейком карандаше?

Вместе с Дороти в мамин дом пришли отличные диски. Мне нравилось приезжать в Амхерст еще и потому, что там можно было слушать Карлу Бонофф и курить сигарету за сигаретой.

В тот вечер, едва свернув на Дикинсон-стрит, я сразу заметил неладное. Жалюзи в доме оказались подняты, и во всех окнах горел свет. На улице перед домом было светло, как в полдень.

Медленно, ощущая неизбежность страшных событий, я приблизился к двери, открытой настежь.

Во всю мощь стереоколонок распевал Леонард Коэн. Я прошел по коридору и в кухне увидел Дороти. Смеясь, она мазала на хлебцы горчицу.

— Привет! — возбужденно воскликнула Дороти, не в состоянии скрыть истерическое настроение. — Я вот делаю… — От смеха она не могла договорить фразу.

Дверь во двор тоже стояла настежь.

— А где мама?

— Я здесь, — раздался из ванной ее певучий голос.

Я осторожно обошел неуемно хохочущую Дороти и направился на голос. Заглянул в ванную.

— У твоей мамы случилась небольшая неприятность.

— Я истекаю кровью, — сказала она. — Только стакан разбила не я, а Дороти.

Коэн продолжал петь.

Я вышел из ванной, остановился в кухне и вдруг увидел, что на лужайке перед домом что-то блестит. Направился в столовую и там обнаружил, что дверцы буфета распахнуты настежь, а сам буфет совершенно пуст. Я снова пошел к распахнутой двери во двор.

Падавший из окон свет открыл мне поле битвы. Тарелки и блюдца, телевизор, стулья, книги, чашки, вилки, ложки и ножи — все валялось на траве, тускло поблескивая.

— Какого черта вы тут творили? — вне себя закричал я. Меня сразила паника. Все начинается заново, опять случилось самое страшное.

Рядом со мной оказалась Дороти. Она по-прежнему хохотала.

— Мы немножко повеселились.

Ее глаза тоже казались ненормальными. Я понял, что мать не только сошла с ума, но на сей раз прихватила с собой подружку.

— Вы обе совершенно не в себе, — заметил я. Сердце мое бешено стучало; больше всего на свете хотелось повернуться и убежать прочь. А еще лучше не убежать, а убить мать. Лицо горело, словно конфорка плиты, а сам я трясся от ненависти и злобы. Потом, так же внезапно, пришло отупение. Словно на миг приоткрылась

дверь, показав ужасные чувства, которые теснились в моей душе, и я немедленно ее захлопнул, не желая знать, что творится внутри. Я жил, словно врач в отделении неотложной помощи. Научился блокировать все эмоции

просто для того, чтобы справляться с любой ситуацией, будь то очередное мамино помешательство или смерть

— Это сделала Дороти, — заявила она, прикуривая и показывая сигаретой во двор.

Дороти подскочила и шлепнула мать по руке.

— Неправда, обманщица!

Мать рассмеялась и сказала торжественным тоном мудрой женщины:

— Да, ты.

— Врешь! — жизнерадостно завизжала Дороти. Я сказал:

— Пойду наверх. Нужно кое-что взять.

— Что взять? — Дороти очень хотелось все выяснить.

— Просто кое-что, — сердито огрызнулся я, выскакивая из комнаты и бегом взлетая по лестнице. Тут же набрал номер Хоуп. — Мама снова спятила, и Дороти, кажется, тоже.

В случае кризиса Хоуп была безупречна, впрочем, как и все Финчи. Времени даром она не теряла.

— Сейчас позвоню папе. Следи за ней.

Я повесил трубку и спустился вниз. Мать и Дороти сидели в гостиной. Дороти жгла над пламенем свечи купюру в пятьдесят долларов.

— Что ты делаешь? — в ужасе спросил я.

Ответила мать:

— Она распоряжается собственными деньгами, как хочет. И не суй нос не в свое дело.

Я опустился на диван как можно дальше от Дороти. Мать развалилась в кресле напротив нас. На стене, как раз над ее головой, скалила желтые зубы африканская маска.

Мать не только выглядела совершенно и абсолютно безумной, но, казалось, ей нравится это состояние. Словно она с удовольствием отправила собственный ум на каникулы. Не отрываясь, она смотрела на меня через всю комнату, глубоко затягиваясь и намеренно шумно выдыхая дым.

— Ты выглядишь не совсем нормальной, — заметил я.

Она упрямо склонила голову.

— А я вообще когда-нибудь казалась тебе нормальной?

— Ты хорошая мать, — солгал я. — Просто я за тебя беспокоюсь. Ты сейчас выглядишь немного странно.

Тут на меня набросилась Дороти:

— Ты очень любишь осуждать. Именно из-за таких, как ты, твоей маме настолько тяжело жить. То есть я не хочу сказать, что ты это нарочно, но твое поведение угнетает. — Она повернула над огнем пятьдесят долларов, поджигая другой конец.

Мать не отрывала от меня изучающего взгляда.

Дороти, словно ребенок, увлеченный игрой, глядела на пламя, банкноту и собственные длинные красные ногти. Ногти эти резко контрастировали с ногтями матери, вечно обгрызенными до мяса.

Через двадцать минут приехала Хоуп и стремительно влетела в комнату.

—– Привет, — настороженно произнесла она, опуская на пол пакет. Сумку поставила на стул. — Что у вас здесь происходит?

— О, какой совершенно неожиданный сюрприз! Добро пожаловать, Хоуп! — Мать с подозрением взглянула на меня.

Хоуп подошла к дивану и села рядом со мной. Она так давно помогала отцу, что манера ее была ненавязчивой, осторожной, спокойной и профессиональной. Словно она работала в Скорой психиатрической помощи.

— Просто заглянула узнать, как твои дела, Дейрдре. — Голос Хоуп звучал дружелюбно и участливо.

— Все прекрасно, спасибо, — снисходительно ответила мать. Она взяла со стола небольшую корзинку. — Знаешь, что здесь, в корзинке?

Хоуп, улыбаясь, наклонилась вперед.

— Нет, Дейрдре. Что же?

— Дороти, — попросила мать, — не возьмешь ли ты корзинку и не передашь ли ее Хоуп?

Дороти усмехнулась.

— Конечно.

Она поднялась со своего места, взяла корзинку и отнесла ее Хоуп.

Та открыла крышку и, в ужасе вскрикнув, отшатнулась. Швырнула ее на кофейный стол.

—– О Господи, что там такое?

Мать покатилась со смеху, а Дороти уселась на пол возле нее и начала гладить по ноге.

— Сушеные панцири саранчи. Их прислала мне подруга Соня из Техаса. Неужели не нравятся?

Хоуп скривилась.

— Мерзость просто. Мороз по коже.

Мать обожала подобные вещи. В ее спальне на стене висел череп коровы, а в столовой над книжной полкой была прибита кожа гремучей змеи. Повсюду стояли кувшины с ракушками и топляком, с перьями и кусочками меха. Многие из этих странных вещей она использовала в своих поэтических семинарах.

— Какие воспоминания наводит кость? — могла спросить она. Или: — Зажмите волос в пальцах и опишите свои ощущения.

Хоуп наклонилась и снова заглянула в корзинку.

— Не хотелось бы держать такое дома — слишком похоже на тараканов.

— Да уж, точно, — сдержанно ответила мать.

Хоуп снова уселась на диване и изобразила на лице приятное выражение. Дороти продолжала сидеть у ног матери, словно верный шут у ног повелителя. А мать смотрела прямо на меня.

Мне совсем не нравился ее взгляд. Глаза казались просто дикими. А больше всего не нравилось, что она так пристально меня рассматривает.

— Дейрдре, ты хорошо себя чувствуешь? — поинтересовалась Хоуп.

Мать резко дернула головой в ее сторону.

— Конечно. А ты как, Хоуп?

Я сидел и раздумывал о том, сколько раз уже видел это зрелище. Годами, с тех пор, как мне исполнилось девять или десять, каждую осень мать сходила с ума. Я видел в ее глазах бешеное выражение, ощущал странный запах, исходящий от кожи. И всегда все понимал, чувствовал первым, раньше всех. Словно родился с каким-то датчиком, угадывавшим умственное расстройство.

Тарелка едва не угодила мне в голову. Я нагнулся, чтобы взять со стола спички, и это меня спасло. Тарелка разбилась о стену.

— Ты дьявол, сущий дьявол! — И вслед за тарелкой полетела чашка.

Я снова пригнулся и соскочил с дивана.

— Что с тобой? — закричал я, испуганный и злой. Она сейчас походила на зверя.

Мать поднялась с кресла, обводя нас всех дикими глазами.

— Я тебя не рожала, — зарычала она, — ты нацист!

Я побежал по лестнице в спальню, а Хоуп, тяжело дыша, за мной.

— Папа не смог приехать. Послал меня проверить. Да, конечно, она совсем рехнулась.

— Надо что-то срочно предпринимать, — ответил я.

— Надо… — Хоуп замерла, прислушиваясь к шагам матери — та поднималась по лестнице вслед за нами.

— Черт, — выдохнул я.

— Горите оба в аду! — вопила мать.

— Дейрдре, успокойся, — пыталась урезонить ее Дороти, — не принимай близко к сердцу.

Это подействовало. Мать остановилась и повернула обратно в гостиную.

— А ты, Дороти, не смей приказывать мне, что делать. Никогда. Поняла? Я не позволю, чтобы мной помыкали в собственном доме.

Хоуп схватила трубку стоящего возле кровати телефона и набрала 9-1-1.

— Срочно нужна помощь, — произнесла она. — Я дочь психиатра, и у нас здесь сложный случай.

Как я любил в Хоуп эту черту! Если нужно, она смогла бы тут же сделать необходимый укол или заново запустить остановившееся сердце.

Через несколько минут возле нашей двери уже стояли полицейские. Мы с Хоуп смотрели из окна спальни и, увидев их, спустились вниз.

Мать не обрадовалась непрошеным гостям.

— Какого черта вы сюда приперлись? –— возмутилась она.

Дороти закричала:

— Эй, оставьте ее в покое!

Это она произнесла после того, как полицейский скрутил мать, которая попыталась его укусить. Хоуп представила:

— Это Дейрдре. Она пациентка моего отца, и у нее психическое расстройство.

Я читал детективы и знал, что Хоуп пытается навести порядок. Подтекст был таков: «На ее месте могла бы оказаться и ваша мать, сержант, так что обращайтесь с нею повежливее».

Полицейским было глубоко начхать — главное, что наручники надежно защелкнулись и психопатка не может их покусать, пока они тащат ее из дома в машину. Мамины каблуки громко стучали по ступеням крыльца, а мне было страшно и грустно видеть ее в таком состоянии. А еще я подумал, что с Кристиной Кроуфорд, все ли у нее в порядке?

— Думаю, что это был последний случай. По-моему, я наконец прорвалась к подсознанию.

В течение нескольких месяцев я верил, что она вернулась, чтобы остаться здесь, со мной. Примерно как если бы моей матерью была рок-звезда, постоянно разъезжающая по свету. Интересно, есть ли дети у Бенатар? И если есть, то сидят ли они в надежде, что тур под названием «Ад создан для детей» окажется для их матери последним?

В конце концов я задремал. И, наверное, Букмен перенес меня, потому что проснулся я на кровати, под пледом. Я был в рубашке, хотя джинсы с меня сняли.

— Тебе получше? — усаживаясь на другую кровать и закуривая, спросил он.

Я ощущал такую тяжесть, словно проспал несколько месяцев.

— Не знаю. Сколько я спал?

— Около часа.

— А как мама?

— Все еще спит.

Мне хотелось снова заснуть, но в уме постоянно крутился наш с ней разговор, который произошел как раз перед тем, как она впала в забытье.

— У тебя все в порядке? — спросила она.

-Да.

— Ты уверен?

-Да.

— Откуда ты знаешь?

— Просто уверен.

— А мне кажется, у тебя что-то не так.

Так продолжалось в течение двадцати минут. Если бы она спросила один раз, я чувствовал бы себя лучше — как будто она все еще моя мама и беспокоится за меня. Однако из-за того, что она спрашивала, словно заезженная пластинка, я очень ясно ощущал всю полноту ее безумия.

Финч сказал, что мама сошла с ума потому, что влюблена в него и боится это признать. Постоянно подавляемое чувство к нему и привело ее к болезни.

— Мне необходимо с тобой поговорить, — сказал Нейл.

Я понял, что тупо смотрю в пол, и поднял глаза.

-Да?

— Я сейчас переживаю свой собственный кризис, — начал он. — Относительно тебя.

Мне не хотелось слушать, что говорит Нейл. Лучше бы он ушел. Уехал. Уехал обратно в Род-Айленд и ждал там меня.

— О чем ты?

— Мои чувства к тебе настолько велики, что я просто не могу их вместить. Иногда хочется обнять тебя так крепко, что я пугаюсь сам себя. Как будто хочу удержать тебя до самого конца жизни, чтобы ты никуда не делся.

Его слова до ужаса напоминали то, что говорили в «Ангелах Чарли». В финальном эпизоде, когда ангелов заперли в складе и облили бензином, а в карманах у них были ракеты.

— Ты ведь не сойдешь с ума тоже, правда? — спросил я. Неужели теперь все сходят с ума? Неужели это так же заразно, как грипп?

— Я очень даже могу сойти с ума, — ответил Букмен.

Он дрожал. Его зажженная сигарета описала в темном воздухе кривую линию.

— Давай поговорим об этом позже. Я просто не смогу сейчас разобраться с чем-нибудь еще.

— Но я не в силах справиться со своими чувствами, с тем, что ты со мной сделал. Ты полностью мной завладел.

Мне было неприятно слушать о том, какую власть я над ним имею. Он казался одним из тех людей, которые сидят в коридоре и непрестанно бьются головой о стену. Он просто не мог остановиться.

— Потом, — отрезал я.

Нейл лег на кровать и уставился прямо перед собой. Я обидел его. В раскаянии я подошел к нему и крепко обнял.

— Прости. Я чувствую себя так, словно сейчас взорвусь.

— Неужели ты не понимаешь, — сказал он, — что у меня точно такое же ощущение?

В течение двух дней мама казалась медведицей гризли. Словно она увеличилась в размерах и обросла мехом. От ее тела шел отталкивающий запах — одновременно и сладкий, и металлический. Сколько лекарств ни давал ей доктор, ничего не помогало. Я начал втайне мечтать, чтобы она выбросилась из окна. По крайней мере тогда жизнь вернулась бы в нормальное русло. Казалось, ничто уже не сможет ей помочь.

Так продолжалось до тех пор, пока на горизонте не появилась Винни Пай.

Винни была развязной официанткой из соседнего кафетерия. Мама заявила, что хочет сандвич с жареным сыром и помидорами. Когда доктор сказал, что пошлет за ним Хоуп или меня, она закричала:

— Нет, я пойду сама и куплю себе этот чертов сандвич!

Финч ответил, что она не настолько хорошо себя чувствует, чтобы показываться на людях. Тогда она схватила его «Брил крим» и распылила прямо в лицо доктору.

— Если я в состоянии попасть вам в лицо, то в состоянии и купить себе сандвич!

Поэтому Финч отправился вместе с ней в кафетерий на углу улицы, а я, словно телохранитель, поплелся вслед за ними, отстав на несколько шагов.

Обслуживала их Винни. Ее светлые волосы были взбиты в высокий начес, а сухая загорелая кожа слегка морщинилась вокруг рта. Ярко-розовая губная помада расплылась по углам. Веки были ярко-голубыми от толстого слоя теней, а в ушах болтались огромные золотые серьги в форме сердца.

Мать влюбилась в нее тут же, немедленно.

— Меня держит заложницей вот этот сумасшедший, — заявила она, впившись в новую пассию диким взглядом и усаживаясь за стойку.

— Что ты говоришь, милочка? И вы, два голубка, балуетесь с детской присыпкой? — подмигнув, поддразнила официантка.

— Ты просто не понимаешь. — Мать наклонилась к ней. — Это он сумасшедший, а вовсе не я.

— Эй, милая, лучше ни о ком не суди. Каждому свое. Так что же мы заказываем? — Винни лизнула кончик карандаша и открыла блокнот.

Мать заказала сандвич, а доктор — кусок торта.

Я сидел в дальнем конце стойки и смотрел на них. Винни подошла ко мне, чтобы принять заказ, и поинтересовалась:

— И что же это молодой человек сидит здесь в одиночестве?

— Я с ними, — ответил я, кивая в противоположный конец стойки.

— О! — произнесла она и наклонилась ко мне. — В чем дело? Тебе не нравится мамочкин новый друг?

Я закатил глаза.

— Это ее психиатр.

Винни от удивления раскрыла рот.

— Психиатр? Так твоя мама завела роман с собственным психиатром? Да уж, она, должно быть, и впрямь не в себе.

— У них вовсе не роман. Моя мама невменяемая, а он ее опекает и лечит.

— Твоя мама невменяемая? — переспросила Винни, отводя взгляд.

В это время мама разговаривала со своей ложкой. —Да, — подтвердил я. — Она не в себе. И поэтому доктор поселился с ней в мотеле — вон там, рядом, — чтобы ее вылечить.

Винни нахмурилась:

— Что-то концы с концами не сходятся. Зачем это психиатру селиться вместе с сумасшедшей пациенткой в мотеле?

— Ну, — ответил я, — он не очень типичный психиатр.

— Да уж, не то слово, — заметила Винни. — Что-то здесь нечисто. Пойду взгляну. — И она направилась в дальний конец стойки.

Я наблюдал, как Винни с улыбкой подошла к маме и доктору. Потом наклонилась через стойку, положила голову на плечо Финчу и сказала что-то, от чего тот засмеялся и покраснел. Потом показала в сторону туалетов в дальнем конце комнаты. Финч поднялся и направился туда. Тогда Винни вышла из-за стойки и уселась на высокий стул рядом с мамой. Они повернулись лицом друг к другу и начали болтать. Через минуту, когда снова появил-ся доктор, Винни встала и подошла ко мне.

— Милок, происходит что-то чудное, — заметила она.

— Да, — согласился я. — Моя мать совершенно ненормальная.

Официантка покачала головой.

— Не знаю, милый. У меня на этот счет инстинкт срабатывает четко. — Она склонилась ко мне и зашептала: — Я здесь повидала немало психов. Некоторые были… ну совсем не в себе. Твоя мама другая. Говорит, этот ее доктор, ну, пытается, получить свое, если ты понимаешь, о чем я. — Винни

многозначительно подмигнула.

— Не слушайте ее, — ответил я. — Она сама не знает, что говорит. Сегодня утром она утверждала, что рядом с ней стоит покойный дедушка и держит корзинку с орехами.

— Люблю орехи, — отозвалась Винни. — Послушай, у нас довольно хороший ореховый пирог. Хочешь кусочек?

Взять с собой, домой?

— Да нет, спасибо.

Она пожала плечами.

— Ну, дело твое. Только пирог и правда хороший, даже не слишком сладкий.

— Я не люблю пироги, — пояснил я. — Вообще не очень люблю сладкое.

Она сразу как-то помрачнела.

— Ты не очень любишь сладкое? Послушай, милый, сладкое любят все.

— Кроме меня.

— Ну, просто у тебя голова занята другим.

Я взглянул на мать и доктора Финча и увидел, что он крепко схватил ее за руку. Отлично. Значит, сейчас с ней случится припадок прямо на людях, в ресторане.

— Я сказала твоей маме, что попозже приду навестить ее в мотеле.

— Правда?

— Правда. Ей нужна подруга. — Винни продолжала развивать собственную мысль. — Сомневаюсь я насчет психиатра. — Она покачала головой. — Не знаю. Он, конечно, психиатр, но он ведь еще и мужчина.

Я представить не мог, что такого мать ей сказала. Как можно при виде испачканной детской присыпкой полоумной южанки решить, что с ней стоит завести дружбу? Грань, разделяющая нормальных и сумасшедших, оказалась немыслимо тонкой. Чтобы не упасть и не разбиться, необходимо быть необычайно искусным кана-тоходцем.

В тот же вечер Винни пришла к нам в мотель. На ней были белые джинсы с вышитыми на задних карманах бисерными розами и рубашка в красно-белую клетку, которую она завязала узлом под объемистой грудью.

В эту самую минуту Финч лежал на моей матери, пытаясь прижать ее руки к матрасу. Я стоял возле телевизора, мечтая лишь о том, чтобы она перестала наконец биться. Услышав стук в дверь, я решил, что менеджер мотеля пришел вышвырнуть нас вон. Однако в дверях стояла Винни.

— Что это, черт возьми, происходит у вас в комнате?

Ее голос прозвучал требовательно и резко. Финч обернулся, и мама выскользнула из-под него.

Вини подбежала к ней.

— Вы совсем не похожи на тех докторов, которых я видела раньше. Вы-то как раз и выглядите ненормальным.

Мать тяжело дышала.

— Именно так, Винни. Он именно сумасшедший.

Официантка повернулась к ней.

— Нам надо тебя хорошенько отмыть, милая. Во что этот человек тебя превратил?

— А ты, дорогой, сбегай и купи себе кока-колу в автомате. Монетки есть? Залезька в мою сумку, вон там, вытащи кошелек и возьми мелочь.

— Да есть у меня деньги, — ответил я.

— Ну и ладно. Только скройся.

Потом Винни взглянула на доктора, потрясенно застывшего возле кровати, и, крепко обняв маму, потребовала:

— А вы — вы больше не распускайте руки и оставьте нас одних.

Финч откашлялся.

— Послушайте, мисс, — начал он. — Вы не совсем верно понимаете ситуацию. Эта женщина находится в состоянии серьезного кризиса, и ей необходимо…

Винни разжала объятия и подошла к доктору. В красных сапогах на высоких каблуках она была по крайней мере на четыре дюйма выше него. Глядя доктору прямо в глаза, она зашептала:

— Видишь вон тех парней на стоянке? Это все мои приятели. Я знаю каждого. Там Фред из Алабамы, он занимается доставкой арахиса. А Стью? Он сюда приехал из Невады. И знаешь… —– она уперлась кулаками в свои крутые бока, — ни одному из них не понравится, если я скажу, что вот тут один психиатр в комнате мотеля прижал к кровати женщину, переживающую серьезный кризис. Честно говоря, мне кажется, они могут

— Все в порядке, — проворковала она, — Винни с тобой.

— О Боже! — воскликнула, увидев ее, Хоуп.

— Дейрдре! — удивился Букмен.

Я и сам с трудом ее узнал.

На матери была одна из ярких гавайских рубашек Винни. Новая подруга не забыла и про макияж — мама выглядела сейчас точь-в-точь как старая стриптизерша из Лас-Вегаса. Веки напоминали панцири черепах, а когда она моргала, пластиковые ресницы касались бровей.

Маме нравился и собственный новый облик, и новая подруга.

Я пристально посмотрел на Винни, пытаясь обнаружить видимые признаки душевного заболевания. Неужели матери удалось каким-то образом завладеть ее рассудком и сделать ее такой же ненормальной, как она сама?

— А вот и мы, — провозгласила Винни, представляя нам новую, совсем незнакомую Дейрдре. — Ей всего лишь требовалось немножко участия и немножко новой внешности. Женщина должна ощущать себя женщиной.

— Ну, поедем? — спросила мама.

Все молчали.

— Винни поедет с нами, — продолжала она. — Решила немножко отдохнуть от своей работы. А заодно проследить, насколько крепко я стою на земле.

Вини улыбнулась и захлопала синтетическими ресницами.

Пока мы ехали в машине, я не отрываясь смотрел на новое мамино лицо. Через каждые несколько миль она произносила что-нибудь типа:

— Какое красивое дерево.

Или:

— А вот симпатичный газончик.

Со стороны она могла бы показаться совершенно нормальной. Однако я видел правду. Замечал дикий блеск глаз — затаившийся, скрытый. От меня не укрылась и крошечная тень улыбки в уголках губ, словно говорившая: «Вот как я всех вас перехитрила».

Я положил голову на плечо Букмена, а он тихонько опустил руку к моей ширинке, не забыв при этом взглянуть в зеркало заднего вида и удостовериться, что Хоуп ничего не видит.

Он попытался довести меня до кондиции прямо через джинсы, но я как-то слабо реагировал.

— Что надо? — Я был зол на него за то охлаждение, которое явно ощущалось в последнее время. Все вокруг заметили — мать, Дороти, Натали, Хоуп, — и все дружно

осуждали его за отступничество.

— Да вот, решил выйти взять в прокате какой-нибудь фильмец.

Я подумал, что странно сообщать мне об этом среди ночи. И вообще, с какой стати именно в два часа ему понадобилось смотреть фильм?

— Хорошо, — ответил я. — Увидимся позже.

Он смотрел на меня с выражением такой глубокой печали на лице, что я по ошибке принял ее за спокойствие.

Постояв, Букмен повернулся и пошел по коридору, а я снова лег в постель и взял ручку. Писал о том, какой я представляю Брукс, и о том, как бы мы с ней подружились, потому что я искренне считаю ее одаренной актрисой, хотя, на мой взгляд, она еще не успела сыграть свою главную роль.

— Букмен ушел! Хоуп, вставай, Букмен пропал!

Дверь открылась.

— Что? Что случилось?

Я рассказал, что именно произошло, потом о своих подозрениях и о том, что позвонил в «Амтрак» — он действительно едет на этом поезде.

На Хоуп всегда можно было положиться — она умела правильно оценить ситуацию.

— Плохо дело, — заключила она, — пойду разбужу папу.

Я побежал обратно в кухню и заходил кругами вокруг стола. Схватил с полки какой-то засохший сандвич и начал стучать им себя в грудь.

— Что делать? Что делать? Что делать? — Я вел себя, как аутист.

Через пару минут появилась Хоуп.

— Папа сказал, надо звонить в «Амтрак» и просить, чтобы остановили поезд.

— Хорошо, — тут же согласился я. — У меня есть номер.

— Подожди! — Хоуп остановила меня, взяв за руку. — Как мы убедим их остановить поезд? Что мы им скажем?

— Нуда, конечно. Дай мне подумать, дай подумать… давай скажем… знаешь… Вот! — Я передал ей трубку. — Скажи, что ты дочь психиатра, что больной убежал, недолечившись, и что у него в чемодане бомба.

— Хорошо придумано. — Хоуп начала набирать номер.

Однако мы опоздали. Поезд уже прибыл в Манхэттен.

Через час мы с Хоуп сидели в «бьюике» и мчались в Нью-Йорк. В пакет бросили сменное белье, вытряхнули из докторского бумажника все деньги и залили полный бак бензина.

— Господи, Хоуп, зачем он уехал? Почему?

— Понимаешь, Огюстен, он сам не знает, что делает. В последнее время он очень сердился на папу. И папа беспокоился за него. — Она взглянула прямо мне в глаза. — Извини, что я раньше тебе это не сказала, но папа правда волновался.

Я вспомнил одну ночь на прошлой неделе. Мы с Букменом лежали рядом на полу у него в комнате. Он говорил, что все его достали.

— Кто? — не понял я.

— Ты, твоя мать и особенно доктор. — Нейл говорил медленно, цедил сквозь крепко сжатые зубы, а глаза его были устремлены в потолок. Когда я начал требовать объяснений, он сказал только: — Боюсь, дело кончится тем, что я убью или себя, или Финча, или тебя, или всех нас.

От этих слов у меня по коже побежали мурашки и похолодели руки и ноги. Потом я сумел себя успокоить: мол, он драматизирует и сгущает краски просто потому, что хочет внимания. Набивается на то, чтобы я лишний раз повторил, как безумно его люблю.

— А если нам не удастся его найти? —– спросил я Хоуп.

— Мы найдем его, Огюстен. Не волнуйся.

У меня были веские основания ей поверить. Когда мне было одиннадцать и я еще жил в Леверетте, моя любимая собака убежала из дома. И тут пришла Хоуп и принесла пятьсот объявлений «Пропала собака». Потом она ночью возила меня по всему Леверетту и помогала засовывать объявления в почтовые ящики. Отец назвал нашу акцию «грандиозной тратой времени и денег», но уже на следующий день нам позвонили и вернули собаку.

— Хоуп, мы просто должны найти его, — заключил я.

В Нью-Йорк мы приехали через пять часов, и Хоуп свернула прямо в Гринвич-виллидж.

— В этой части города тусуются геи. Скорее всего он пошел прямо сюда.

Машину мы оставили на круглосуточной стоянке и пешком отправились на поиски.

Проблема заключалась в том, что баров было слишком много. Обойти все нам бы не удалось никогда. Глаза от усталости болели и едва не лопались; казалось, кровяные сосуды внутри вибрируют. Я не знал, что и делать.

Но Хоуп знала.

— Будем носить с собой его фотографию и показывать всем барменам. Может быть, кто-то его видел и вспомнит.

Мы начали обходить гей-бары Нью-Йорка — методично, по очереди. В каждом бармены лишь отрицательно мотали толовой.

— Вы уверены, что он к вам не заходил? —– каждый раз серьезно уточняла Хоуп.

Когда мы поняли, что вот так, переходя от двери к двери, мы Букмена не найдем, то решили вернуться в Нортхэмптон и ждать звонка. Рано или поздно он позвонит.

Если трубку возьмем мы, то наверняка уговорим его вернуться домой. У нас это получится лучше, чем у любого другого члена семьи.

Мы поехали обратно, в Нортхэмптон, остановившись всего лишь один раз, чтобы залить бензин, даже не поели.

Следующие три ночи я спать не ложился. Сидел в кухне на стуле, около телефона.

Хоуп позвонила родителям Нейла, которые уже много лет его не видели. Позвонила женщине, с которой Нейл делил квартиру, но та ответила, что ничего о нем не слышала с тех пор, как он переселился к нам. Других ниточек не обнаружилось — больше знакомых у Букмена и не было.

Я ждал у телефона. Прошла неделя. Месяц. Два месяца. Год.

Ночью мне снилось, что он вернулся, и.я спрашиваю его, куда он уезжал, и зачем, и почему.

А через год мы сложили в коробки те немногие вещи, что оставались в его комнате, и отнесли их наверх, в большой чулан.

По ночам я представлял, как Букмен тихонько подкрадывается к дому, подходит к моему окну и пальцем стучит в стекло. Ему даже не придется меня будить, потому что я и так не сплю. Я жду его.

— …Я возьму, возьму, возьму…

Бренда провела руками по облегающему густо-бордовому свитеру, по джинсам. Облизала губы и откинула назад голову. В свои одиннадцать лет она уже была удиви-тельно красива. И так грациозна, что я не сомневался — ей уготована слава знаменитой танцовщицы не менее как в Нью-Йорке.

Пройдут годы, и она переедет в Мемфис, где будет зарабатывать на жизнь массажем, не имея на это лицензии. Однако в этот вечер, когда бледно-оранжевое солнце от-свечивало в длинных черных волосах, казалось, что Линкольн-центр ждет не дождется ее прихода.

— Великолепно, Бренда, — оценила Натали. Она курила, опершись спиной на перила крыльца.

Бренда погладила вышитого на кармане лебедя.

— У тебя так красиво двигаются руки, они такие ловкие, — восхитился я. Да, мое замечание оказалось пророческим.

Мать Бренды, Кэйт, наконец уступила бесконечному нытью дочери и заплела ее волосы в несколько дюжин тоненьких косичек. Косички высохли, Бренда их расплела и теперь прыгала по дому с новыми, волнистыми волосами.

В вечернем свете кудрявая грива казалась волшебным темным нимбом вокруг головы. Когда девочка склоняла голову набок и слегка выставляла ногу вперед, вполне можно было представить, как она будет выглядеть на сцене.

— Она мне напоминает меня саму в ее возрасте, — сказала Натали о племяннице. Мне показалось, что в глазах Натали промелькнула печаль, но она тут же отвернулась.

— Надо бы сходить за пивом.

— М-мм, — промычала Бренда, — и мне тоже.

Натали рассмеялась.

— Плохая девочка. Ты еще слишком мала.

— Неправда. — Губы ее сложились в обиженную гримасу.

— Именно. Слишком мала. Тебе пиво нельзя.

— Тогда как насчет косячка?

Натали с улыбкой закатила глаза.

— Нет уж, хулиганка. А вот как насчет молочка?

— Что угодно, только не это, — решительно ответила Бренда. Она открыла дверь и вошла в дом. Через минуту пластинка резко, со скрежетом, остановилась.

Натали наклонилась, чтобы погасить сигарету о крыльцо.

— Я была точно такой же, как она. Такой же своевольной и свободолюбивой.

Чего у нас было хоть отбавляй, так это свободы. Никто не диктовал, когда надо ложиться спать. Никто не заставлял учить уроки. Никто не объяснял, что не следует до бе-зумия накачиваться пивом, а потом блевать на холодильник.

Почему же тогда мы чувствовали себя, словно в ловушке? Почему у меня сложилось ощущение, что в жизни нет выбора? Притом, что казалось, будто выбор — единственное, что у меня есть?

Я вполне мог покрасить свою комнату в черный цвет. Мог осветлить волосы и стать блондином. Когда Натали в один прекрасный вечер иглой от шприца проколола мне ухо, никто не сказал ни слова. Даже мама не охнула и не спросила:

— Что ты сделал со своим ухом, сынок?

Она ничего и не заметила.

Никто и никогда не указывал мне, что надо делать. Когда я еще жил с родителями— отцом и матерью, — то давление у матери могло подскочить уже оттого, что я хоть на дюйм подвинул в сторону пробковую подставку на столе.

— Пожалуйста, — сразу начинала просить она, — не трогай ничего, я только что все устроила именно так, как мне нравится.

В доме Финчей можно было запросто пробить в стенном шкафу дырку в потолке, чтобы попасть в комнату Хоуп, и никто не сказал бы ни слова. Никому просто не было дела.

— Ты свободная личность со свободной волей, — заключил бы доктор Финч.

И все-таки почему же я постоянно чувствовал себя настолько связанным?

Я всерьез боялся, что это чувство — будто я пристегнут к электрическому стулу — следствие какого-то душевного заболевания.

Больше всего на свете я мечтал вырваться на свободу. Но на свободу от чего? Вот в этом-то и заключалась проблема. Поскольку я сам не знал, от чего именно хочу ос-вободиться, я оставался в плену.

Я рассудил так: если я сам не знаю ответа, может, его знает кто-нибудь другой. Значит, мне нужен бойфренд. Он станет моим ключом к свободе, билетом на волю. Из того, в чем я застрял.

Прошло уже больше года с тех пор, как исчез Букмен. Надо было двигаться вперед. Мне шестнадцать, и я одинок. Жалкое зрелище.

В полночь, отправляясь автобусом в Амхерст, я внимательно рассматривал всех входящих и выходящих мужчин, в надежде найти подходящего кандидата. Мои стандарты были очень высоки: любой, кто пристально посмотрит на меня в ответ. Однако никто этого не сделал.

Я вышел возле Конверс-холла, прошел по центральной площади Амхерста и свернул направо. Так я мог дойти до супермаркета «Все звезды» и купить сигарет. Лишь открыв дверь магазина, я сразу понял, что направление моей жизни меняется бесповоротно и навсегда.

Такого клевого парня я не встречал в общественном транспорте или в магазинах в течение многих недель, а может быть, даже и месяцев.

Я беззаботно вошел в супермаркет и прошел к самой дальней полке, чтобы взять диетическую колу — специально, чтобы он увидел меня в джинсах «Келвин Кляйн». Хорошо, что к ним я надел красный свитер. В нем я казался не таким бледным.

Взяв банку колы, я небрежно направился к кассе, притворяясь, будто разглядываю содержимое полок. Сердце буквально выскакивало из груди. Оно стучало настолько сильно, что я испугался, вдруг он услышит и решит, что у меня проблемы со здоровьем и я гожусь не для серьезных длительных отношений, а лишь для случайной, мимолетной сексуальной связи. Именно этого я и не хотел: случайных связей. Мне они казались просто грязью, и вот так, без всякого разбора этим заниматься я не мог.

Я поставил банку на кассу и попросил:

— А еще, пожалуйста, пачку «Мальборо лайт».

Он дружески, слегка задиристо улыбнулся мне уголком губ и поднял руку, чтобы достать сигареты.

Сразу стало заметно, что под мышками у него большие мокрые пятна. Это меня взволновало. Сам я никогда не потел и из-за этого чувствовал себя девчонкой. Ненавидел эту свою особенность. Иногда, когда мы с Натали отправлялись на прогулку в город, я даже использовал ее спрей — специально, чтобы намочить рубашку на груди и под мышками.

— Приятный сегодня вечерок, правда? — заметил он, нажимая на клавиши кассы.

— Да, по-настоящему тепло.

— Жаль, что я должен сидеть здесь. Тем более что сегодня у меня день рождения.

Я был уверен, что он подмигнул. Наверняка он чувствовал ко мне то же, что я — к нему. В моей душе мгновенно зародилась маленькая — но растущая — любовь. Нужно было срочно что-то придумать, как-то продолжить разговор, чтобы он спросил, как меня зовут, а потом дал свой телефонный номер или пригласил на новый фильм. Тем более что последний фильм Трюффо я еще не видел и действительно хотел посмотреть. Однако в голове одновременно крутилось слишком много мыслей, и быстро соображать было трудно, а стоять, держа в руке сдачу, и молчать казалось совсем уж глупо.

Я сказал:

— Ну, пока, счастливо, — и направился к двери.

Я прошагал по улице футов двадцать, а потом перешел на другую, более темную, сторону и оглянулся. Сквозь витрину его было прекрасно видно.

Он разговаривал по телефону!

Я не сомневался, что он звонит своей собственной версии моей Натали и рассказывает: вот только что встретил своего настоящего парня, но тот ушел. Так что же теперь делать?

Ладно, эту проблему мы решим.

Я пробежал все шесть кварталов до дома и во дворе оказался уже совершенно запыхавшимся. Аккуратно открыл дверь своим ключом, а потом тихонько ее закрыл.

Мать с Дороти спали наверху. Они не сердились, если я приходил поздно, сам открывал входную дверь и проводил в доме ночь, не сообщая им об этом. Только не любили, когда я их будил. А если в их спальне горел свет, но дверь была закрыта, то мне не следовало их беспокоить.

Я не включал свет, пока не пробрался в кухню. Первым делом распечатал пачку сигарет и закурил. Потом прислонился к раковине и начал думать. Общая идея уже витала в голове, однако следовало тщательно проработать детали. Все должно быть обосновано.

И вот наконец после продолжительного созерцания газовой плиты в голове созрел план. Я тут же направился в столовую и открыл стеклянную дверцу книжного шкафа, в котором мать хранила ручки и бумагу. Схватил ручку и маленький блокнот и, вернувшись в кухню, уселся за стол.

Я сочинил один вариант записки, но почерк оказался настолько ужасным, что пришлось писать второй. Этот оказался получше, однако подкачала подпись, поэтому я начал заново. В итоге было написано пятнадцать или шестнадцать вариантов, прежде чем сочинение меня удовлетворило.

Аккуратно сложив письмо пополам, я засунул его в задний карман джинсов. Потом схватил со стола ключи и выскочил из дома.

Однако на сей раз мой герой оказался не один. Вместе с ним в магазине сидели две девушки и парень, все примерно одного с ним возраста. Он смеялся, красиво откинув назад голову. Я глубоко вздохнул, изобразил на лице выражение, которое мне самому казалось беззаботным и в то же время дружелюбным, и вошел в магазин.

Сначала все они продолжали беседовать. Поскольку я просто стоял и ждал, он в конце концов меня заметил и произнес:

— А, привет. Чего вернулся? Что-нибудь забыл?

Я уверенным шагом подошел к кассе. Его друзья расступились, чтобы меня пропустить. Я передал ему записку.

— С днем рождения. — Улыбнувшись, я вышел из магазина.

Снова проделал тот же фокус с переходом на другую сторону улицы, спрятался в тени и начал наблюдать.

Он развернул записку, раскрыл ее и начал читать, а потом сложил и передал друзьям. Они по очереди тоже все ее прочитали.

— Боже, да ты вылитая она, Натали, правда, — заметила Агнес, усаживаясь на диван и, словно муха, потирая одну ногу о другую.

— А, ну, может быть. — Натали закурила «Мальборо лайт».

— Действительно, Натали, — вмешалась Хоуп, — не попросишь Кэйт сделать тебе такую же прическу?

— Вы что, с ума посходили? Я вовсе никакая не Диана. И мы совершенно с ней не похожи.

— Все дело в глазах, — сказал я. — У вас глаза одинаковые. Да и вообще что-то в твоем лице очень ее напоминает.

Натали повернулась ко мне:

— Ты так считаешь?

— Да.

Она ущипнула меня за плечо и улыбнулась.

— Ты такой врун.

— Нет, правда. Вы с ней действительно очень похожи.

Она встала и задрала подбородок.

— Я принцесса Натали Финч, а все вы должны целовать мою королевскую задницу.

— О, сядь, пожалуйста, — взмолилась Агнес. — Не начинай перед нами воображать. Есть одно, чем обладает Диана, но чего очень недостает тебе. Это фигура.

— Ох, Агнес, зря ты, — вступилась Хоуп.

Натали уселась на ручку кресла.

— Ты хочешь сказать, что я просто жирная корова?

Агнес снова повернулась к экрану телевизора.

— Я вовсе не называла тебя жирной коровой. Просто ты более крупная девушка, чем Диана, вот и все.

— Вся в тебя, — парировала Натали.

Агнес пожала плечами и снова почесала одну ногу другой.

— Я, конечно, не только что вылупившийся цыпленок, но в твоем возрасте у меня была хорошая фигура. Когда мы с твоим отцом впервые…

— Не могу поверить, — усмехнувшись, прервала ее Натали. — Не могу поверить, что ты способна назвать собственную дочь жирной.

— Я вовсе не называю тебя жирной. Я просто говорю, что когда встретила твоего отца…

— О, заткнись, пожалуйста, Агнес. Никому не интересно слушать твою очередную историю, — попросила Хоуп.

— Не затыкай мне рот. Я имею полное право говорить. И имею полное право считать…

— Хоуп права. Нам вовсе не интересно слушать твою вечную болтовню.

— Прекрасно, — обиделась Агнес.

Натали потушила сигарету и сунула окурок в стоявшую тут же, на стуле, пепельницу.

— Лучше расскажи, какая я толстая и некрасивая.

Агнес сделала вид, что не слышит. Она не отрываясь смотрела по Эн-би-си очередной повтор свадьбы.

— Какое прекрасное платье!

— Итак, тебе противна собственная жирная дочка. Ты не одобряешь излишний вес? — не отставала Натали.

Агнес гнула свою линию:

— И какая прелестная диадема.

Натали поднялась со стула и подошла к телевизору. Большим пальцем ноги выключила его.

— Натали!

— Что, Агнес?

— Включи телевизор. Я же смотрела.

Склонив голову, Натали подбоченилась.

— Нет. Лучше расскажи, какая я ужасная.

— Прекрати, Натали. — Хоуп неловко заерзала на другом конце дивана.

—– А ты не лезь, — скомандовала Натали.

— Хорошо, не буду. — Хоуп взяла свою белую Библию и начала листать страницы.

Заметив это, Натали тут же привязалась к сестре:

— Что ты делаешь? Спрашиваешь Бога, действительно ли я толстая корова?

Хоуп закрыла Библию и положила ее на колени.

— Послушай, Натали, не втягивай меня в ваши споры.

Вовсе не я назвала тебя толстой. Разбирайся с Агнес.

— Вот именно, маленькая мисс Библия, поэтому и не лезь не в свои дела.

— Не смей так разговаривать с сестрой! — одернула Агнес младшую дочь, не отводя глаз от выключенного телевизора.

Натали переступила с ноги на ногу. Потом взглянула на меня и закатила глаза.

Я в знак взаимопонимания сделал то же самое.

— Пойдем, — позвал ее я.

— Вот именно, — тут же согласилась Агнес. — Почему бы вам не сходить в «Макдоналдс»?

— Ты сучка, — ответила Натали.

— Достаточно, Натали, прекрати, — остановила ее Хоуп.

Натали сделала шаг к матери и схватила ее сумочку. — Прекрасно, мы отправляемся в «Макдоналдс».

— Немедленно положи на место. — Агнес потянулась к сумке, но Натали подняла ее выше. — Отдай сумку, Натали. Это моя сумка.

— Ты велела нам проваливать в «Макдоналдс». Вот мы и собираемся в «Макдоналдс».

Натали вытащила кошелек, а сумку бросила на диван так небрежно, что содержимое рассыпалось.

— И что же, здесь всего лишь двадцатка? — возмутилась она, заглянув в кошелек. — Ну ладно, значит, ее мы и возьмем.

— Натали, мне нужны эти деньги! Ты не имеешь никакого права так поступать! Я расскажу обо всем доктору!

Натали уже стояла в дверях, готовясь уйти.

— Отлично. Можешь говорить доктору все, что хочешь. — Потом взглянула на меня. — Ну?

Я поднялся с дивана и вслед за ней вышел.

Наверху, у себя в комнате, она остановилась перед большим, в полный рост, зеркалом. Высоко подняла рубашку и посмотрела на себя.

— Я жирная свинья, — заключила она, сжимая складку на животе.

— Нет, неправда, — возразил я. — Ты вовсе не толстая.

Натали повернулась к зеркалу спиной и посмотрела на свое отражение через плечо.

— Господи, ты только взгляни на мой зад. Он же просто необъятный.

— Натали, прекрати. Ты выглядишь прекрасно. Ты очень хорошенькая.

— Ну и черт со мной, — заключила Натали. — Пойдем лучше за биг-маками.

Мы отправились в «Макдоналдс» и утешились, позволив себе по биг-маку и по самой большой порции картошки. Вылакав остатки молочного коктейля, Натали вздохнула.

— У нас осталось всего лишь сорок центов.

Я посмотрел на часы. Два часа дня. Без дополнительных средств до вечера дожить не удастся.

— У кого попросить денег?

Тыльной стороной руки Натали вытерла рот.

— У твоей матери.

— Попробовать, конечно, можно, — согласился я. — Но, боюсь, ничего она не даст, только закатит истерику по поводу того, что отец платит слишком мало алиментов.

Натали пожевала соломинку и погрузилась в размышления.

Я смотрел в окно на оставленные на стоянке машины. Интересно, почему у всех коричневые машины? Почему не черные, не белые или серые? Не красные, в конце концов? А именно коричневые.

— Я придумала, что надо делать, — наконец заговорила Натали.

— И что же?

— Давай поедем в Амхерст и разыщем Киммеля.

— О, давай! — обрадовался я.

Мысль была отличная. Все равно что найти в кармане джинсов бумажку в десять долларов. Киммель вполне мог дать нам деньги — он был «духовным братом» доктора, а кроме того, католическим священником в армхерстской церкви.

Мы пошли на остановку перед гастрономом «Торн» и до прихода автобуса курили. Потом сели на последнее сиденье, а коленками уперлись в то, которое было перед нами.

— Думаешь, он нам что-нибудь даст? — спросил я.

— Конечно, — уверенно ответила Натали, — что-нибудь да подкинет.

Приехав в церковь, мы прошли прямо в кабинет отца Киммеля. Нас удивило, что у него нет ни охраны, ни даже секретарши — входи кто хочет.

— А, привет, — поздоровался он из-за своего стола. На серебристой оправе очков блестело солнце.

Мы с Натали уселись на двух стоящих возле стола стульях. Натали протянула руку к хрустальному пресс-папье с изображением Иисуса.

— Осторожно, милая, разобьешь, — остановил ее отец Киммель в тот самый миг, когда ее пальцы коснулись вещицы.

— О, извините. — Натали убрала руку, потом понюхала пальцы. — Мы только что из «Макдоналдса». Не стоит пачкать Иисуса жиром, в котором жарили картошку.

Отец Киммель улыбнулся и кашлянул.

— Ну, в таком случае, чему обязан приятым сюрпризом?

Натали показала на крест на стене, над головой священника.

— Он что, из чистого золота?

От старости его шея уже плохо поворачивалась.

— О чем ты? — спросил священник, глядя прямо на нас и улыбаясь.

— Крест. За вами. Он золотой?

Отец Киммель крепко сжал лежащие на столе руки.

— Нет, думаю, просто медный. Золото мы здесь не стали бы держать. Из-за студентов там, в университете.

— А-а-а, — протянула Натали.

Я улыбнулся отцу Киммелю и вспомнил свой первый визит к нему. Мне было лет одиннадцать, мы с матерью и доктором Финчем гостили в его доме. Они втроем ушли в спальню, а я остался один в гостиной.

Делать было нечего, я открыл ящик стола, и там впервые в жизни увидел журнал «Хастлер».

— Нам нужно немного денег, — наконец собралась с духом Натали. — Не могли бы вы помочь?

Отец Киммель снова кашлянул. Выглядел он смущенным, словно мы только что попросили его защитить позицию церкви относительно абортов.

— Хм, ну, — замялся он, — и сколько же вам нужно?

— Сколько дадите, — ответила Натали. — Чтобы хватило на кино.

Он явно вздохнул с облегчением и улыбнулся.

— А, ну да, конечно. Думаю, что на кино мы найдем.

— И на попкорн, — добавила Натали.

Отец Киммель протянул руку к полке и снял кружку с пожертвованиями. Порылся в ней, добывая купюры в один доллар.

— Двадцать пять не соберется?

— Подождите, дайте посмотрю, — вздохнул он, продолжая перебирать деньги. — Тут должны быть и четвертные.

— Здорово. — Пока он не смотрел, Натали схватила Иисуса за голову — на ней тут же остался жирный след.

— Вот, есть. Двадцать пять долларов, из которых два — по двадцать пять центов. — Священник сунул деньги в руку Натали и поинтересовался: — Дома все в порядке?

— Да. — Натали пожала плечами. — Как всегда. Ну, нам пора. — Она встала.

Отец Киммель тоже поднялся из-за стола. Протянул мне руку.

— Приятно видеть тебя, Огюстен. Ты прекрасный молодой человек.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— И тебя, милая. — Он сложил губы в трубочку.

Натали подставила щеку для поцелуя.

Потом спрятала деньги в карман, и мы направились к двери. Уже почти у самого выхода священник окликнул:

— Передай привет отцу, детка.

— Обязательно, — ответила она.

Едва оказавшись на улице, мы покатились со смеху.

— Ну и жулик! — кричала Натали. — Дал нам денег на кино из кружки для церковных пожертвований!

— С трудом верится, что он священник, — заметил я.

— Все эти бедняги отдавали свои денежки Богу. Для того чтобы мы с тобой могли посмотреть «На золотом пруду».

— О, неужели? — воскликнул я. — Его что, уже показывают?

— Да, — ответила Натали. — Думаю, как раз сегодня первый день.

— Надо срочно идти.

Мы попытались поймать машину до «Маунтэйн фармз молл», но никто не хотел нас подвозить. Пошли пешком. По дороге Натали вдруг сказала:

— По-моему, он пялился на мои сиськи.

— Правда? Ты всерьез?

— Да, — ответила она. — Но все нормально. Ведь благодаря этому мы посмотрим кино.

— Да, — согласился я. — Я понимаю, о чем ты.

— Я вам не рабыня, — кричала она снова и снова. Поправляла на комоде свечи, подметала ковры, периодически мыла кое-какую посуду, но не прикасалась к елке.

— Лично я не возражаю, если эта дурацкая елка теперь будет стоять здесь вечно, — заявила Натали, не отрывая глаз от экрана телевизора. — Я к ней уже привыкла. Даже хочу, чтобы она стояла вечно. Это послужит Агнес хорошим уроком.

Честно говоря, по мне тоже пусть бы елка стояла здесь вечно. Она вполне гармонировала с обстановкой в доме. В каком-то роде она была, как пыль. На поверхности вещей обычно собирается какое-то определенное количество пыли — не больше. Так и здесь. Дом представлял собой настолько странное зрелище, что елка казалась даже к месту. Кроме того, в моей жизни уже был эпизод с выбрасыванием елки.

Мне было десять лет. Всю зиму отец и мать кричали друг на друга. Брат ушел из дома и поселился с товарищами, членами своей рок-группы, поэтому я оказался с родителями один, словно в ловушке. На холодильнике висел рождественский календарь — тот, в котором каждый день надо открывать маленькую дверку, пока не дойдешь до главного дня, двадцать пятого декабря. Я любил сидеть в кухне на полу, открывать дверки и меч-тать о том, чтобы заползти в эти теплые, уютно мерцающие комнатки.

— Ты урод, сукин сын! — тем временем во все горло кричала мать. — Ты хочешь, чтобы я была как твоя мамаша? Так я тебе не мамаша! Ты просто в нее влюблен, из-вращенец!

— Господи Боже, Дейрдре, успокойся, пожалуйста. У тебя истерика.

— Никакая у меня не истерика! — кричала мать, совершенно впав в истерическое состояние.

Так продолжалось всю зиму. На перилах террасы росли снежные валики, а в доме становилось все темнее, потому что ветки сосен склонялись под тяжестью снега к окнам.

Отец проводил почти все свободное время внизу, в спальне. Пил. А мать направила свою энергию в маниакальное предпраздничное безумство.

Она постоянно ставила одну и ту же пластинку с одной и той же песней: «Нам нужно маленькое Рождество». Когда песня заканчивалась, мать ставила на диван миску с клюквой, из которой она нанизывала бусы для елки, и возвращала иглу в начало.

На обеденный стол из тикового дерева она водрузила красные и зеленые свечи, а в центре тарелки с орехами пекан из сада своего отца в Джорджии поставила норвежского щелкунчика. Из подвала вытащила швейную машинку «Зингер» и принялась шить рождественские чулки, ангелов и оленей — на елку.

Когда я предложил испечь что-нибудь, она смастерила четырнадцать противней всякой всячины.

Читала мне рождественские истории, перьевой ручкой нарисовала рождественскую открытку, а потом отдала ее распечатать, чтобы посылать родственникам и знакомым. Даже разрешила собаке спать днем на диване.

Эта внезапная и лихорадочная жизнерадостность передалась и мне. Меня охватило страстное желание украсить собственную комнату в рождественском духе. Особенно хотелось повторить оформление, виденное в торговом центре. Пока мать проявляла чудеса вкуса и изобретательности, я попросту наполнил комнату многочисленными гирляндами дешевых мерцающих огней. Они свисали с потолка, теснились на окне и стенах. Даже вокруг настольной лампы я в несколько рядов обернул безвкусную серебряную гирлянду; прикрепил такие же на книжную полку и зеркало. Карманные деньги я истратил на две большие мерцающие звезды, которые повесил с обеих сторон стенного шкафа. Казалось, меня внезапно поразил вирус дурного вкуса.

Мать настояла, чтобы мы купили самую большую елку, которую смогли найти. Елку пришлось спиливать, а потом ее тащили к машине двое крепких мужчин. Когда ее привязали на верхний багажник «аспена», машина заметно осела.

Дома елка почти достала до потолка высотой семнадцать футов, а в ширину оказалась почти до дивана.

Буквально за несколько часов мать ее полностью украсила. Глубоко среди веток повесила шары, разместила колокольчики с золотыми лентами. Здесь было абсолютно все, включая гирлянды из попкорна и клюквы, которые она собственноручно нанизала, пока смотрела «Джеф-ферсонов».

— Правда, очень празднично? — спросила мать, насквозь вспотев.

Я кивнул.

— Мы сделаем это Рождество совершенно особенным.

Даже если твой сукин сын папочка не в силах сделать ничего, кроме как поднять к губам стакан.

И мама начала подпевать Анжеле Лансбери — как она выбросит ветки падуба и елку еще до того, как настроение испортится и захочется наложить на себя руки. Или как там это пелось.

За два дня до Рождества домой вернулся брат. Он был по обыкновению угрюм и неразговорчив, а когда мать спросила, собирается ли он остаться на Рождество, что-то проворчал, а потом ответил, что не знает.

У меня тоже были свои сомнения. Хотя под елкой лежали уже десятки подарков, я как-то не заметил ничего, по форме напоминающего вожделенный альбом Тони Орландо «Завяжи вокруг дуба желтую ленту». Если я не получу эту пластинку, то незачем дальше жить на свете. Однако сколько бы я ни искал, под елкой не было ничего плоского и квадратного. Лежало много всяких мягких и пухлых вещей — свитеров, рубашек с пришитыми жилетками. Были широкие штаны, о которых я мечтал; может, даже пара туфель на платформе — но без этой пластинки Рождество мне вовсе не было нужно.

Матери, похоже, передалось мое настроение.

В тот вечер, когда отец поднялся наверх и сделал какое-то замечание относительно застрявших в ковре иголок, процессы в ее мозгу явно пошли в другую сторону.

—– Ну, если вы так настроены, — завопила она, врываясь в гостиную в развевающейся синей кофте, — то мы просто-напросто все отменим!

Ее физическая сила меня поразила. То, что двое крупных мужчин долго и упорно взгромождали на крышу машины, она смогла опрокинуть и разрушить всего лишь за несколько секунд.

Мишура, разбитые рождественские шары и гирлянды волочились по полу, в то время как мать тащила елку по гостиной, на веранду, а потом сбрасывала ее вниз.

Я никогда раньше не замечал в ней такой физической силы, и сцена произвела на меня большое впечатление.

Брат сморщился:

— Что это с ней?

Отец разозлился:

— Ваша мать просто ненормальная, вот что.

Мама ворвалась в дом и скинула иглу с пластинки. Потом склонилась над деревянным капитанским сундуком, в котором хранила свои записи. Нашла то, что искала, протерла пластинку, включила звук на всю катушку и поставила иглу:

«Я женщина, которая умеет кричать так громко, что вы не сможете пройти мимо»…

В комнату вошла Хоуп.

— Там что-нибудь осталось? — поинтересовалась она, показывая на елку и имея в виду конфеты.

— Нет, — быстро ответила Натали, как раз в этот момент что-то засовывая в рот. — Это была последняя.

— Жаль. — Хоуп вышла.

— Ну вот, — заметила Натали. — Теперь я толстая и в депрессии.

В комнате появился Пух. Он подошел к елке и тоже начал искать, чем бы подкрепиться. Елка приобрела качества холодильника. Каким-то чудом Пух нашел в тылу елочного скелета шоколадного Санта-Клауса, ловко развернул его и сунул в рот.

— Что здесь происходит? — поинтересовался он.

— Ничего особенного, — ответила Натали, глядя прямо на экран телевизора.

Жюли там отпустила очередную шутку, и кто-то из пассажиров с готовностью засмеялся.

— Скучные вы ребята, — заметил Пух и удалился.

Вернулась Хоуп, на сей раз очень сердитая.

— Знаете, — заявила она, — поскольку вы вдвоем проводите так много времени в этой комнате, я считаю, что вам следует заняться елкой.

Мы, как по команде, повернулись и внимательно посмотрели на нее.

— Да, именно так, — подтвердила она.

Первой обрела дар речи Натали:

— Ты что, хочешь, чтобы мы ее убрали?

— Ага. Уже май, так что можешь особенно не удивляться.

Натали поднялась и взялась за основание елки. Одно быстрое и резкое движение — и елка упала. Без единого слова Натали потащила ее по комнате, потом по коридору и по лестнице вниз, прямиком в комнату Хоуп.

— Не смей! — заорала Хоуп.

Однако было уже поздно.

— Ну вот, теперь это твоя проблема.

Натали вернулась к лестнице, а Хоуп тем временем кричала ей вслед:

— Раз ты так настроена, то, может быть, в этом году нам вообще не стоит устраивать Рождество? Может быть, просто его отменить?

Я отправился в гостиную, сел к роялю и начал наигрывать единственную песню, которую умел играть: тему из «Экзорциста».

В тот вечер елка перекочевала в столовую. Нашла там себе место под окном. Агнес тоже в столовой. В руках у нее веник и она, склонившись, подметает. Метет вокруг елки. Несколько часов подряд. Метет даже после того, как пробило полночь. Потом в комнате появляется заспанная Хоуп.

— Господи, Агнес, я пытаюсь спать. Неужели тебе вот так необходимо создавать весь этот шум?

— Должен же кто-то в этом доме за всем следить, — отвечает Агнес. — Я просто стараюсь, чтобы все здесь не развалилось на части.

— Может быть, займешься поддержанием порядка утром? А то мне завтра надо рано попасть к папе в офис.

— Отправляйся к себе и спи. Я работаю очень тихо.

— Да одно твое бормотание чего стоит! Прекрати хотя бы его!

— Я не бормочу.

— Нет, бормочешь. Я прекрасно тебя слышу через стену. Ты бормочешь и поешь эти чертовы «Джингл беллз».

Сейчас ведь даже и не Рождество!

Хоуп разворачивается и уходит к себе в комнату. Агнес продолжает подметать.

— Я вовсе ничего не бормотала, — произносит она вслух. — Ну и дети! Совсем ненормальные.

На следующее утро я смотрю на лежащую на полу елку, и она напоминает мне остов индейки. Почему-то елки и птичьи кости с трудом находят дорогу за пределы этого дома.

Ко Дню благодарения здесь готовятся очень деловито и сосредоточенно, а вот убираться потом никто не хочет.

Интересно, что перед праздником Натали способна не спать двое суток подряд, может в одиночку вычистить и вымыть весь дом, готова собственноручно приготовить праздничный пир на двадцать человек. Причем сделает все это без единой жалобы. Зато потом сковородки, кастрюли и тарелки будут лежать немытыми несколько недель. Сама индейка, теперь уже в виде кучи костей, будет кочевать из комнаты в комнату. Вполне можно, скажем, сегодня увидеть ее на телевизоре, а на следующий день — в ванной комнате под раковиной. Вот только в мусорном ведре ее встретить невозможно.

В этом доме мне удавалось увидеть ископаемые кости эпохи администрации Никсона. Они могли бы представить интерес для археологов.

В конце концов, кастрюли будут вымыты, стаканы вернутся на заселенные тараканами буфетные полки, а ложки и вилки явятся на белый свет из-под кучи грязной посуды. Однако скелет елки и кости индейки так и будут лежать где-нибудь на видном месте.

— Ой, ну зачем суетиться? Все равно все опять испачкается.

И вот уже третий день подряд она ходила в макдоналдсовской синтетической униформе.

— Ты уверена, что это не запрещено? — поинтересовался я. Если преступление — переодеться полицейским, то, может быть, нельзя и ходить на людях в облике представителя самого любимого в мире ресторана быстрого питания?

— Это абсолютно законно. Я действительно там работаю. Просто не сегодня.

В тот день мы наблюдали за китами недалеко от побережья Кэйп-Код. На мне были обрезанные по колено джинсы и футболка, а на Натали — униформа, потому что кроме нее она взяла с собой только купальный костюм.

— Тебе не жарко?

Натали провела рукой по лбу. От пота волосы прилипли к лицу.

— Да, довольно жарко. Но в ресторане еще жарче, честное слово.

Мне пришлось ей поверить, потому что сам я в «Макдоналдсе» не работал. И это было нечестно. Мы всегда вместе подавали заявления о приеме, и ни один из нас не имел опыта. Так почему же, в конце концов, выбрали ее, а не меня?

— Может быть, им не понравились твои хитрые глаза? — проницательно предположила Натали.

В результате я, как обычно, сидел без денег, если не считать тех двадцати долларов, которыми ссудила меня Хоуп. А у Натали было целых сто семьдесят пять долларов — она только что получила первую зарплату. Поэтому наше небольшое путешествие оплачивала она.

— Это кит? — спросила Натали, прищурившись и показывая в море.

— Это просто грязный мусорный мешок, — предположила стоявшая рядом с нами пожилая леди, — я уже его видела пять минуть назад. Пока разобралась, что к чему, истратила целых четыре кадра. Четыре замечательных кадра — прямиком в помойку. Зачем мне четыре фотографии мусорного мешка? Вот если бы мы за ними

— Старая полоумная карга, — пробормотала Натали.

— Как я ненавижу стариков! — поддержал я. — Они совершенно слабоумные. Почему ее не запрут в доме престарелых?

— Не мешало бы. Надеюсь, она свалится за борт.

Натали внимательно осмотрела поверхность воды в надежде увидеть кита.

— Жаль, что я забыла солнечные очки. Оставила в номере вместе с этими дурацкими сережками. А без сережек я чувствую себя, как голая.

— Ты прекрасно выглядишь. То есть, я хочу сказать, никто не заметит, что ты без сережек. Потому что на тебе форма «Макдоналдса».

— Знаешь что? Сначала я ненавидела эту форму, а теперь она мне нравится. — Натали изобразила поклон. — Больше ничего на мне нормально не сидит. Я всегда злюсь на Агнес за то, что она носит синтетику, но, видишь ли… —

Натали снова наклонилась, — иметь возможность свободно двигаться — в этом определенно что-то есть. Мне кажется, я не смогу уже снова надеть джинсы.

— Нельзя же везде ходить в униформе. Люди подумают, что ты сбрендила.

— Не подумают, — фыркнула она. — Они решат, что я деловая девушка, которая возвращается со службы.

— И решила завернуть посмотреть на китов?

— О, здесь-то и подавно никто ничего не замечает. Все смотрят туда, в море, пытаясь разглядеть китов, которые и не собираются появляться.

Я засунул руку в задний карман и вытащил пачку «Мальборо лайт». Хотел прикурить, но ветер гасил одну спичку за другой.

— Встань-ка передо мной, — попросил я. — Прикрой от ветра.

Натали подвинулась, я наклонился и закурил.

— Эй, осторожнее, — забеспокоилась она. — Форма может загореться.

Нет ничего лучше свежего воздуха, солнца и сигареты.

— Здесь здорово. Почему мы так редко куда-нибудь выбираемся?

— Потому что у нас никогда нет денег. А кроме того, в доме постоянно случаются какие-то кризисы, которые нас держат.

— Да, конечно.

Некоторое время мы просто молча смотрели на воду, ни о чем не разговаривая. Если где-то здесь и водились киты, то они явно не собирались навещать наш теплоход.

— Как ты думаешь, нам продадут пиво? — спросила Натали.

— Ты имеешь в виду, там, внутри?

-Да.

— Нет.

— Почему нет? Мы вполне выглядим на восемнадцать.

Игра стоит свеч. Здесь, на палубе, все равно нечего делать, это уж точно.

Мы вошли внутрь и сразу почувствовали, как хорошо, когда не палит солнце.

К бару выстроилась очередь, и мы скромно встали в ее конце.

— Я бы и хот-дог осилила, — призналась Натали.

— Хорошая мысль. Проверь, насколько растягивается твоя униформа.

— Иди в жопу.

— Как скажешь.

— Что желаете? — спросила продавщица. Потом заметила значок на рубашке Натали — «Предлагаем куриные магнаггетсы!» — и ухмыльнулась.

— Два пива, пожалуйста, разливных.

Девушка взглянула на нас пристально и подозрительно, потом все-таки повернулась и налила нам пива.

— Четыре доллара, — сказала она.

Натали дала пять, а меня снова укусила зависть. У нее настолько больше этих пятерок, чем у меня! Ее чаша весов перетянула. Теперь она самая могущественная.

— Ну вот, — словно подытожила Натали, когда мы отошли от прилавка.

Мы уселись на голубую пластмассовую скамейку возле окна и стали наблюдать за людьми, которые, в свою очередь, наблюдали за китами.

— Посмотри вон на того старика. — Натали кивнула в сторону. — Разве не печальное зрелище?

— Что же в нем печального?

— Ну, знаешь, одинокий старик… Господи, надеюсь, что я не останусь в старости одинокой. Такая жалкая старуха, которой даже не с кем пойти наблюдать за китами.

— О, тебе это не грозит, — проглотив пиво, успокоил я. — Ты обязательно выйдешь замуж за профессора из колледжа Смит.

— Да, конечно, — не поверила Натали. — Если очень повезет, то я выйду замуж за уборщика из Смита.

Теплоход покачивался из стороны в сторону. Пока мы стояли на палубе, я этого не замечал. Однако сейчас море представало в рамке окна, и земля за окном казалась пьяной.

— У тебя бывает морская болезнь? — поинтересовался я.

Натали неожиданно громко икнула.

— О Господи, извини, ради Бога! — хихикнула она, все еще считая физиологические проявления ужасно смешными. Кстати, очаровательное свойство.

— Ну, так как?

— Что? Морская болезнь? Нет. Не думаю. Мне просто скучно.

— Тебе скучно?

— Ну, что-то в таком роде. Здесь совсем нечего делать. Когда вернемся на берег, хочешь, пойдем закажем омаров?

-Да.

— Это морские тараканы. Правда, омары — морские тараканы.

— А тунцы — это морские куры.

— Курица — это биологическая рептилия, знаешь? —– спросила она,

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что с точки зрения биологии куры — рептилии. Вместо панцирей у них перья. Однако они точно так же появляются из яиц.

— Гадость какая!

— Черт. Как жаль, что я забыла сережки. — Она дотронулась до мочки уха. — Терпеть не могу что-нибудь забывать. Вообще не хочу ничего забывать.

— Ну, так помни все.

— Да, — согласилась она.

Ресторан под названием «Кастрюлька с омарами» выглядел очень привлекательно и симпатично. Вывеска изображала гигантского красного пластикового омара в фартуке. Одним словом, место как раз для нас.

— Вам нужно надеть обувь, — упрекнула нас официантка, едва мы вошли внутрь. У нее были неаккуратные, посеченные осветленные волосы, у корней очень отличающиеся по цвету. Рот казался изрезанным морщинами.

Возраст определить было трудно — где-нибудь от двадцати до пятидесяти.

— Мы их потеряли, — спокойно ответила Натали.

Я встал за ее спиной. Прокладывать путь сквозь нормальность окружающих ей удавалось куда лучше, чем мне.

— Послушайте, ребята, — настаивала официантка, одновременно обводя глазами зал и инспектируя столики, — мне не разрешают обслуживать тех, кто пришел босиком. Вы должны надеть обувь. У нас такие правила.

Я увидел, как маленький мальчик нахмурился, явно обидевшись на отца, и поглубже залез на диван. Отец показывал на лежащую на столе салфетку; мальчик отрицательно качал головой.

— Мы просто быстро сядем, и никто ничего не заметит, — возразила Натали. — И мы заплатим вам хорошие чаевые.

Мысли официантки были явно заняты сидящими за столиками гостями. Люди хотели воды, масла, чистых салфеток, ждали, когда принесут счет.

— Ну, хорошо, давайте. Садитесь скорее.

Натали с улыбкой повернулась ко мне.

— Видишь?

Казалось, что мак-форма придает ей какой-то авторитет.

— Если бы нас не впустили, был бы большой облом.

— Куда они денутся? — Натали поправила юбку.

Обувь мы сняли в мотеле и решили больше не надевать. Она как-то стесняла.

Наконец мы уселись недалеко от двери. Первым залез на мягкий диван я, а за мной — рядом — Натали.

— Эй, — сказал я, — сядь лучше с другой стороны.

— Мне хочется здесь, — она взглянула на меня и похлопала ресницами, — рядом с тобой, мой милый.

Я ее слегка подтолкнул.

— Ну же, Натали, здесь тесно. Пересядь.

Она назло подвинулась ближе и прижалась ко мне. Я терпеть не мог, когда она так поступала. На нее наехало упрямство. Когда это случалось, она сразу начинала вред-ничать. Я засмеялся, чтобы не дать ей почувствовать, как мне неприятно.

— Ну, брось. Передвинь свою задницу на другой диван и давай заказывать.

Она театрально вздохнула.

— Прекрасно. Сноб Огюстен даже не хочет сидеть рядом с лучшей во всем мире подругой, жирной свинкой Натали.

Она вышла из-за стола и пересела напротив. Я почувствовал облегчение, а в следующую минуту мне стало плохо из-за того, что она оказалась так далеко — через весь стол.

— Вернись, пожалуйста, и сядь рядом.

Она подпрыгнула так стремительно, что даже стукнулась о стол, и снова пересела ко мне.

— Так-то лучше.

Когда подошла официантка, мы заказали две порции омаров и две кока-колы.

— И тарелку жареной картошки, — добавила Натали в последнюю минуту.

— Что с нами станет? — поинтересовался я.

— Мы сейчас здесь объедимся и растолстеем еще больше, потом придем домой, у нас начнется депрессия, и мы будем жалеть, что зашли в этот ресторанчик, и…

— Да нет, я имею в виду, вообще, потом, глупая.

— Ну вот, — надулась она, — почему ты всегда возвращаешь меня обратно на землю?

— Не может же так продолжаться бесконечно. Посмотри на нас: мне шестнадцать, тебе семнадцать, а мы сидим босиком в ресторане перед тарелками с омаром, и больше в нашей жизни ничего не происходит.

— Понимаю. Мы должны что-то делать. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Все еще собираешься стричь звезд?

Сам не зная почему, я вдруг ответил:

— Убегу в Нью-Йорк и стану писателем.

Натали серьезно на меня взглянула.

— Правильно! В твоей семье писатель — именно ты.

— Да ладно тебе! Какой из меня писатель? Я даже в колледже не учился.

— У тебя получится, — сказала Натали. По лицу ее я видел: она верит в свои слова и жалеет, что я сам этого не понимаю.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Знаешь, ты себя просто недооцениваешь.

Официантка принесла кока-колу, и мы начали пить ее просто так, без соломинок.

— Как это?

—Да ты же всегда был писателем. Сколько я тебя знаю, ты постоянно сидишь, уткнув острый нос в какую-нибудь тетрадь. Живешь в нашей семье и замечаешь каждую мелочь. А как здорово тебе удается передразнивать людей!

— Ничего у меня не выйдет Я ведь даже не пишу, так — царапаю в тетрадях всякую чепуху. Не знаю, что такое глагол, не умею печатать. И никогда ничего не читаю. Чтобы стать писателем, надо обязательно читать, например, Хемингуэя.

— Совершенно не обязательно читать Хемингуэя. Он обыкновенный толстый старый пьяный мужик, — возразила Натали. — А тебе всего лишь надо делать заметки. Как ты уже и делаешь.

— Ну, не знаю. Скорее всего я закончу просто проституткой мужского пола.

— Вряд ли, — рассмеялась Натали. — У тебя для этого слишком тощая задница.

— Да уж, правда! Мне бы твою!

— Если бы ты обладал моей задницей, то наверняка смог бы править миром.

— А ты? Чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь?

— Может быть, стану психологом или певицей.

— Психолог или певица! Какие похожие занятия!

Заткнись, — остановила она, хлопнув меня по руке. — Мне можно делать два дела сразу. Если ты станешь писателем и воплотишься во множество своих героев, то почему же мне нельзя заниматься хотя бы двумя профессиями?

—Давай, Натали. В колледж Смит тебя наверняка примут. Еще спасибо скажут.

— Ну, не знаю. Не так-то просто туда поступить.

— Потому ты и должна все суметь.

— Ты тоже должен все суметь.

Натали наклонилась и поставила локти на стол.

— Тебе не кажется, что мы за чем-то гонимся? За чем-то значительным? Как бы сказать поточнее? Словно про это знаем только мы с тобой, и никто больше. И бежим, бежим, бежим…

— Да, — согласился я. — Это точно. Мы бегаем. Бегаем с ножницами.

Принесли омаров, и мы одновременно потянулись к одному и тому же морскому таракану.

— Они лежали вот здесь, а теперь их нет. Сука-горничная украла мои серьги.

— Ты уверена? — спросил я.

— Абсолютно, — ответила Натали.

В поисках серег она перевернула вверх дном всю комнату мотеля. Стащила с кровати простыни и комом швырнула на кресло; подушки с кресла сбросила на пол; телевизор передвинула, а все маленькие пачки мыла распечатала.

— Может, ты потеряла их где-нибудь в другом месте.

— Нет, — солидно заявила она. — Я оставила их прямо здесь, рядом с телефоном. Помню даже, как клала их сюда. — Она стукнула по столу рядом с телефоном.

— Ну и что же мы будем делать?

— Позвоним гребаному менеджеру и заставим вернуть.

От омара и жареной картошки мне было нехорошо.

Натали позвонила портье. Объяснила ситуацию и попросила соединить с менеджером. На линии появился новый голос, и она снова объяснила ситуацию. Потом закричала:

— Не теряла я их, козел! Оставила здесь! Рядом с телефоном! Мы с другом плавали на теплоходе, наблюдали за китами, а потом обедали в ресторане. А когда вернулись, в комнате оказалось убрано, а серьги пропали.

Позвоните горничной домой и скажите, чтобы вернула мои серьги!

Потом Натали долго слушала. Я наблюдал, как меняется выражение ее лица — от раздражения и гнева к полному спокойствию. Даже нога перестала выбивать на ковре какой-то странный судорожный ритм.

Натали положила трубку.

— Говорит, горничная не брала. Говорит, я сама их потеряла.

— Вот козел, — сказал я. — Ну и ладно.

— Ладно? — Она взглянула на меня, удивленно подняв брови. — Что значит ладно?

— Значит, плакали твои сережки. Херово, но такова жизнь.

Натали сложила руки на груди, отчего форма ее собралась под мышками в сборки.

— У тебя неправильное отношение к жизни, — назидательно произнесла она. — Слышал поговорку: «Если жизнь преподносит тебе лимоны, постарайся сделать из них лимонад»?

— О чем ты?

— Вот. — Натали наклонилась и взялась за край матраса. — Помоги-ка.

-Что?

— Помоги мне перевернуть их сраный матрас. Сейчас сделаем из негативной ситуации смешную.

Нам удалось без особых брызг сбросить матрас в бассейн перед окнами мотеля.

Телевизор, стул и оба торшера тоже вели себя хорошо и не брызгались.

— Эй ты, козел вонючий, — закричала Натали, повернувшись к главному офису, — я сделала, как ты велел, и поискала повсюду. Серьги не нашлись.

Когда менеджер мотеля открыл дверь, чтобы посмотреть, что означает весь этот крик, мы с Натали уже мчались в соленую прибрежную ночь. Я улыбался: она бежала впереди меня, и ее длинные волосы красиво развевались за спиной. Просто обычная продавщица из «Макдоналдса», в бегах.

— Закройте дверь, — распорядилась она, снимая бифокальные очки в поддельной черепаховой оправе и кладя их на стол. Женщина она была решительная, красивая и чрезвычайно умная. Она написала тот самый учебник,

по которому мы учились.

Я рассчитывал услышать, что таких способных студентов она еще не встречала. Может быть даже, что в колледже мне делать нечего и можно поступать сразу на медицинский факультет Гарварда.

Вместо этого она вынула из стопки мою экзаменационную работу и внимательно на нее посмотрела.

— Итак, Опостен. От вас требовалось выполнить следующее задание: «опишите образец А». Вы написали: «Мне кажется, это бугристость болшеберцовой кости. А может, одно из тех отверстий, которые я так и не смог запомнить.

— Вы, правда, хотите стать доктором? Или хотите играть доктора в мыльной опере?

Сначала я страшно обиделся, потом увидел выражение ее лица и понял, что она совсем не собирается делать мне гадости, просто ожидает честного ответа на вопрос. Поэтому я ответил:

— Я действительно хочу, чтобы меня уважали, как доктора. И хочу носить белый халат. И звание тоже хочу.

Но… мне кажется, что на самом деле мое место в каком-нибудь шоу.

—А мне кажется, — она откинулась на спинку кресла, — что в вас очень сильно творческое начало. Почему бы вам не заняться чем-нибудь действительно творческим? Английским или театром, скажем?

Плечи мои поникли, а во рту пересохло. Я чувствовал себя полностью уничтоженным. Объяснил, что английский успешно заваливаю.

-—Мне бы очень понравилось писать, но в курсе английского этого совсем нет. Кроме того, конечно, что я пишу самостоятельно. А то, чему там учат, мне совсем не интересно и не нужно. Например, запоминать предложные обороты. Мне не нужны предложные обороты. Казалось бы, в курсе английского должны учить писать. А там этого не делают.

— Вы должны пройти массу вещей, которые вам не нравятся и которые не считаете для себя нужными. До курса английского сочинения идет грамматика. Это как в строительстве. Сначала закладывают фундамент, а уже

потом строят, строят и строят.

— Наверное. — Я знал, что она права, но знал и то, что просто не создан для обучения. Даже в колледже. Парадокс заключался в том, что я очень хотел учиться в колледже. Однако для этого мне требовались навыки занятий и знания, которые я должен был получить в старших классах школы.

— Зачем? В чем дело? — заволновался я.

— Все расскажу при встрече, с глазу на глаз.

Так же неожиданно, как торнадо срывает крышу с дома и оставляет обитателей рассматривать облака из развалин того, что еще недавно было гостиной, все закончилось.

Я больше не собираюсь иметь дело ни с доктором Финчем, ни с кем бы то ни было из членов этого семейства.

Мы сидели в ее машине, в том же самом старом коричневом фургоне «аспен». Она курила все те же сигареты «Мор», я, как всегда, — «Мальборо лайт». Мать выглядела совершенно спокойной, даже скучной. И совсем не казалась ненормальной.

— О чем ты? — На заднем сиденье я заметил чемодан, а рядом с ним ее широкополую соломенную шляпу.

— Это копилось долгие годы, Огюстен. Ты многого не знаешь и не понимаешь в моих отношениях с доктором Финчем. Однако долгие годы он лечил меня способом, который я считаю вредным и, ну, очень неправильным. Как это?

— Много лет назад, когда у меня случился психический срыв в Ньюпорте, помнишь?

Я медленно кивнул, словно под водой. Все двигалось сейчас слишком быстро, стремительно, и ее слова воспринимались словно сквозь туман.

— В комнате мотеля он меня изнасиловал.

-Что?

—Доктор контролировал меня, манипулировал и эмоционально, и при помощи лекарств. Он очень больной человек, и вот только сейчас я начинаю по-настоящему это понимать. — Она выбросила за окно погасшую сигарету и закурила новую.

— Понимаю, у тебя шок. Но это накапливалось годами. И сейчас мне необходимо уехать одной, чтобы хорошенько подумать. Доктор очень зол на меня. Я должна уехать.

Я ощущал себя совершенно обманутым. Одураченным. Я был в ярости. А еще чувствовал то, что и всегда в случае поражения: полнейшее оцепенение.

— Знаешь, я должен возвращаться домой. Просто не знаю, как все это воспринимать. — Я вылез из машины, но мать поймала меня.

— Пожалуйста, подожди. Мне очень жаль. Я сознаю, что для тебя это все поистине ужасно. Для меня тоже. Но я права, Огюстен. Он очень опасный человек, и я не могу понять, почему у меня так поздно открылись глаза. Я хочу, чтобы ты…

Я вырвался, захлопнул дверцу и побежал наверх, домой. Когда я вошел, Натали стояла в углу кухни и смотрела на меня.

— Я только что разговаривала по телефону с отцом, — сказала она. — Твоя мать окончательно лишилась рассудка.

Я рассказал Натали про разговор с матерью.

— Херня, — отрезала она. — Огюстен, твоя мать совершенно невменяемая. Посмотри на свою жизнь, на себя.

Она тебя бросила, когда тебе было двенадцать лет, отправила жить в нашу семью. И ты можешь ей верить?

— Я уже не знаю, чему и кому верить, — ответил я.

— Верь мне, — сказала она. — Я знаю папу. Знаю, что он немного странный… ну хорошо, даже не немного. Но он не больной и не псих. Он никогда бы не стал ни насиловать твою мать, ни накачивать ее лекарствами. Все это чушь собачья.

Однако я верил тому, что сказала мать. Нутром верил. В конце концов, не раз случалось, что я приходил к нему в кабинет пожаловаться на жизнь, а он протягивал руку за голову и давал мне первый попавшийся пузырек с лекарством. Мелларил, ативан, валиум, литевые таблетки, то-разин. Все это я проглатывал, как конфеты. А что касается насилия, то доктор Финч выглядел достаточно похотливым старым толстяком. Я вспомнил его мастурбаторий. Множество «жен».

Натали понимала, в каком направлении идут мои мысли. Чувствовала, потому что очень хорошо меня знала.

— Не позволяй ей деформировать свой ум, — заключила она.

— Это все так… шокирует, — признался я.

— Да, — печально согласилась она, — действительно шокирует.

Весь вечер мы больше почти не разговаривали. Что-то между нами произошло. Вдруг образовались два враждующих лагеря. Натали хотела, чтобы я поддержал ее. Хотела, чтобы утром я поехал к ее отцу, заверил его в собственной преданности и осудил ненормальную мать, отказался от нее. А мать хотела… чего? Полагаю, она хотела, чтобы ее оставили в покое. И совершенно определенно больше не хотела, чтобы я общался с Финчами.

Однако Натали носила фамилию Финч. И она была моим лучшим другом.

— Да уж, нам придется нелегко, — заметила она перед тем, как мы пошли спать. — Мы оказались в самом пекле.

Сохранить дружбу будет нелегко. Все очень серьезно, Огюстен. Ты должен принять решение.

Итак, вопрос встал ребром: кто я — один из Финчей, гадающих о будущем на дерьме, или сын собственной невменяемой матери?

В конце концов, я решил, что я не то и не другое.

Посреди ночи, не попрощавшись, даже не собрав вещи, я ушел из нашей квартиры, ощущая себя шпионом или, скорее, актером из мыльной оперы, играющим шпиона. Просто надел на плечи рюкзачок и поехал в мотель, где и дождался утра.

На следующий день я не позвонил Натали. И через день тоже. Плавал в закрытом бассейне, куда мочится кто ни попадя, ел сандвичи из автомата. Решил, что нам с Натали нужно побыть врозь, пока все как-нибудь не прояснится. Когда я наконец ей позвонил, она оказалась очень расстроенной.

— Где тебя черти носят? — яростно закричала она в трубку.

— Живу в мотеле. Решил, что должен побыть один.

— Папа весь извелся. Чувствует, что в этой истории ты становишься на сторону матери. А ему нужна твоя поддержка. Он хочет отправить ее в больницу.

У меня по коже поползли мурашки. Так случается, когда смотришь фильм ужасов, а потом вдруг понимаешь, что убийца на самом деле наверху, прячется в стенном шкафу, и был там все время.

— Не думаю, что она нуждается в госпитализации, — ответил я.

— В каком ты мотеле? Мы приедем и заберем тебя.

Я молча повесил трубку.

На той же неделе я нашел квартиру по карману в трущобах Холиока, в Массачусетсе. На верхнем этаже здания, где я жил, не было окон, зато была горячая вода. А поскольку я привык делить пищу с тараканами, мыши меня не беспокоили.

Нашел я и работу — в только что открывшемся ресторане «Граунд раунд», в Нортхэмптоне.

«Привет, меня зовут Огюстен, и я буду вас обслуживать» — все, что я должен был держать в голове. Я впал в состояние лунатизма, ходил, как во сне. Наступило время, когда самое плохое, что могло со мной приключиться, — это разлить на фартук французский соус. Я чувствовал себя в полной безопасности, потому что знал: никто из Финчей сюда не придет. Их дом был довольно далеко отсюда.

Мать тайно сняла себе квартиру в Сандерлэнде, за много миль от Финчей.

— Дороти во власти доктора, и я не могу ее вырвать, — призналась она мне по телефону.

То есть подружка считала, что мать окончательно сошла с ума. От огорчения она переехала к Финчам. Мать тем временем наняла перевозчиков, и те вывезли из Амхерста все ее вещи. Когда Дороти вернулась, дом оказался пуст, а матери и след простыл.

Я произвел ревизию собственной жизни.

Итак: мне семнадцать лет, у меня ни образования, ни профессии, ни денег, ни мебели, ни друзей.

А могло бы быть и хуже, сказал я сам себе. Я мог бы оказаться и на панели.

И все же где-то в самой глубине моего мозга сиял Нью-Йорк. Почему-то казалось, что Нью-Йорк — тот город, где склеивается все, что разбилось.

Может быть, Букмен это знал?

Вот потому-то я подавал гостям куриные салаты, картошку и виски. И двигался, словно в трансе, мечтая о Манхэттене. Пытался понять, вписываюсь ли я в картину небоскребов и продавцов хот-догов.

Чувствовал, что вписываюсь.

Я не имел ни малейшего понятия, каким именно образом мне удастся попасть в Нью-Йорк и что я буду там делать. Думалось так: если собрать денег на первую неделю, потом все как-нибудь образуется.

Стирая со стола соус и заметив, что опять чаевых дали всего ничего, я понял ясно, как никогда: я действительно смогу победить Нью-Йорк. Потому что этот город все равно не будет безумнее, чем моя жизнь в доме Финчей в Нортхэмптоне, штат Массачусетс. Там я все-таки выжил. Сам того не зная, заработал степень доктора философии по выживанию.

У меня перед глазами стоял образ Лайзы Миннелли в черном блестящем платье. Она пела: «Если у меня получается здесь, то получится где угодно». А потом бросала мне черный цилиндр. Я ловко его ловил и надевал на голову, поражая весь Бродвей собственным дебютом в сценической версии мюзикла «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Параллельно с этим видением проходило и еще одно, в котором я скорчился на заднем сиденье полицейской машины, припаркованной на темной улочке в Гринвич-вил-лидж. Я отсасываю у жирного копа, собирающегося на пенсию. Он машет у меня перед носом десятидолларовой бумажкой и выдыхает:

— Пятнадцать, если проглотишь.

Кто знает?

В первой серии «Шоу Мэри Тайлер Мур» Мэри торопливо идет между полками супермаркета, останавливается возле мясного прилавка, берет бифштекс и смотрит на цену. Потом выразительно закатывает глаза, пожимает плечами и кидает мясо в тележку.

Я примерно так себя и чувствовал. Видит Бог, мне бы очень хотелось, чтобы все сложилось иначе. Однако остается лишь закатить глаза. Что я могу сделать? Только по-жать плечами.