"Константин Иванович Тарасов. Тропа Каина (= Испить чашу)" - читать интересную книгу автора

Утром, когда в чистоте, созданной слугами в непробудный час
шляхетского сна, сели лечить внутреннее воспаление, явился и позабытый в
каморе пан Петр Кротович - с мокрой накладкой по переносицу навроде
турецкой чалмы, обозленный более всего не адской головной болью, не
искажающим христианский облик непристойным наростом, а полной невредимостью
во всех телесных частях у прочих гостей, - хоть бы кто ногу сломал или зуб
- ничуть, один он оказался избранным на память об этой ночи. Оттого пан
Петр по-вороньи мрачно молчал и жаждал зазорного слова. Однако, как только
всплыло, что пан Миколай провел ночь, зарывшись мордой в кучу куриных
костей, настроение Кротовича прояснилось, он, можно сказать, просветлел и
уже сам сообщил как бы неведающим товарищам, что враги человечества и ему
подстроили пакость, хоть и не такую гадкую, как другим, кто собачью еду с
подушкой перепутал.
- Зато у некоторых гуля, пан Петр, - злобея, огрызнулся пан Миколай, -
бодаться можно идти!
- Можно и пободаться! - тоже злобея, согласился Кротович.
Тут все гости поспешили их мирить, говоря, что не дело друг на друга
сердиться; мало разве нас подлые хлопы порезали? - что ж станет, если мы
сами себя начнем рубить после каждой беседы - так шляхетский род вымрет,
только паскудство останется на земле, разные Мурашки и Драни; не злиться
надо, Панове, а обнять друг друга, чтобы бесам не было новой радости; мы
лучше крест сотворим и выпьем, чтобы нам было весело, а их кувырком
унесло...
Лишь упомянуты стали бесы, как Лукаш Мацкевич нашел в памяти
зацепившийся там лоскут от ночной беседы. "Э-э, пан Адам! - воскликнул он с
удивлением и жалостью, что прочитывается на странном обрывке, пожалуй, один
вопросительный знак. - Что ты рассказывал, пан, о старой или молодой
ведьме?" Все заинтересовались и стали просить хозяина повторить рассказ для
общего знания. Пан Адам отвечал, пожимая плечами, что черт его знает, что
наплел после сороковой чарки - ничего не осталось в голове. И тут у пана
Юрия слинялая за ночь клякса опять налилась сажевой чернотой. Почувствовал
он по отцовскому лицу, что врет сейчас пан Адам своим уважаемым гостям,
даже не заботясь, поверят или не поверят - лишь бы не касались какой-то
важной для него правды.
Разговор, однако, закружил вокруг Эвки. Плели, видел Юрий, и явную
чушь, навроде того, что Эвка на метле летает на Лысую гору под Минск, где у
них встречи, и пляски, и чуть ли не коллегиум разных подлых наук. Но и
занятные открывались истории из Эвкиной жизни: что мать ее по ошибке погрыз
в лесу вурдалак ("Рысь!" - вставил пан Адам), но все же старая ведьма
доползла до дома и передала последним вздохом свою колдовскую силу дочке, и
Эвка стала приговаривать и шептать, а позже путалась с дегтярем - человеком
пана Матулевича, созданием дикого вида и нрава, как ятвяг, бегала к нему по
ночам на смолокурню... Как они живого черта не родили - просто диво,
спасибо пану Адаму - спас повет: на войну пошел и дегтяря взял при себе
солдатом, а того с божьего разрешения татары насадили на копья. Под эти
пересказы позабытых дел припомнились Юрию засохшие уже тени из отрочества:
какой-то черный, волчьей походки человек - возможно, поминаемый дегтярь;
Эвка в толпе в колядное хождение, мимоходная встреча с суровой женщиной на
лесной тропке - глядела на него там прежняя шептуха, но теперь помнилась