Глава 8 ВИЗАНТИЙЦЫ И ИНОСТРАНЦЫ

В течение всей своей жизни византиец постоянно слышал вокруг себя иноплеменную речь. Вплоть до конца XII столетия Византийское государство было многоплеменной державой. Иноплеменники — жители империи могли бегло говорить по-гречески, могли изъясняться с трудом, могли вовсе не знать этого языка. И тем не менее, если они жили в пределах империи, то считались такими же «ромеями», как и греки по рождению. «Ромеями» не признавались только те подданные императора, которые не были правоверными христианами, как, например, подвластные империи арабы-мусульмане в малоазийских пограничных районах, язычники (печенеги и половцы) на Балканах, евреи на Пелопоннесе и в столице, армяне-монофиситы Фракии.

Однако с конца Х в. в византийском привилегированном обществе стали все чаще обращать внимание и на этническое происхождение «ромея» — грек ли он родом, а если нет — то насколько ему удалось овладеть господствующей греческой культурой, уподобиться по мироощущению греку — представителю византийской элиты. Стать "истым ромеем" было важно иноплеменнику, чтобы сделать карьеру и завоевать прочное положение в обществе. Некий Ливелий, происходивший из Антиохии, «испытал», по словам Атталиата, воспитание «ассирийское» (сирийское) и «ромейское», но, с удовлетворением констатирует писатель, стал ромеем. Повелитель Атталии Алдебрандин, родом италиец, по воспитанию и складу ума, с похвалою замечает Никита Хониат, являлся ромеем.[1]

Именно «византинизму» — этому "интернационально-космополитическому эллинизму", полагал русский ученый А. П. Рудаков, удалось направить в русло единой культуры «общенациональные» и местные формы жизни, вызвать у жителей империи гордое сознание принадлежности к одному целому, к великой монархии, к подлинно цивилизованному миру, обеспечившему всем покой, благосостояние, правую веру и эллинское просвещение.[2]

Подавление самобытной культуры покоренных народов и внедрение культурно-этических норм господствующей народности (т. е. эллинизация, или ромеизация) далеко не всегда была сознательно направляемым властями процессом (исключением являлось лишь отношение к иноверцам). Но ромеизация вытекала из всего уклада жизни и организации власти в империи. В своих наиболее выпуклых формах она выступала в тех случаях, когда иноплеменник-индивид попадал в тесный круг ромеев-греков, связанных между собой общими служебными, профессиональными или семейными узами (церковный причт, канцелярия, корпорация, семья). Новобрачная иноплеменница, попав в греческую семью, получала даже новое имя — греческое. Архиепископ Охрида Василий хвалил Берту-Ирину (немку), жену Мануила I, за то, что она, происходя из народа "высокомерного и чванливого", быстро стала смиренницей, преданной православию. Рожденных «варваркой» детей воспитывали, разумеется, как истинных греков.

Эллинизация крупных пограничных провинций, населенных иноплеменниками (Болгария, Ивирия, Армения), происходила в иных условиях, чем ромеизация индивидов и малых этнических групп — она наталкивалась здесь на стойкое сопротивление: чрезмерное давление на обширные этнически однородные массы, сохранившие собственные культурные традиции и общественную память о не столь давней государственной самостоятельности, приводило к взрывам народно-освободительной борьбы. Результат получался обратным желаемому; убыстрялся процесс не консолидации, а этнической дезинтеграции. Усвоение элементов греческой культуры не мешало этому процессу. Недаром некоторые из образованных ромеев-греков с Х в. все чаще оценивали отрицательно сообщество разных народов в тесном единстве. Иоанн Камениат полагал, что арабы разграбили Фессалонику в 904 г. из-за «грехов» ее жителей, которые состояли из представителей различных племен и «заразили» друг друга «пороками», свойственными каждому из этих народов. Ту же мысль доказывал в XII в. Никита Хониат, а Мазарис (XV в.) считал, что справедливость ее очевидна.

Своеобразная ситуация складывалась в контактных зонах, на рубежах империи и внутри нее, в пограничных областях между компактным греческим и иноплеменным населением. Неустойчивые границы империи были «размыты» обширным поясом буферных княжеств и эмиратов.

Одни из них находились в зависимости от империи, другие — в полузависимости, третьи — в союзе, четвертые — в состоянии постоянной вражды. Население, примыкавшее к этим районам с обеих сторон, испытывало двустороннее влияние, не всегда знало и желало точно знать, каково его подданство. В поэме о Дигенисе Акрите говорится, что его отцом был арабский эмир, доблестный и благородный воин. С тактом и уважением упоминали о религии этого эмира (мусульманстве) братья-христиане, разыскивавшие плененную арабами сестру. Они говорили на арабском языке, а эмир говорил на греческом. В Северной Фракии и в Македонии, в контактной зоне, греческое население, примыкавшее к ней с юга, подвергалось серьезному славянскому влиянию, а славяне соседних с греками районов испытывали сильное воздействие греческой цивилизации. Значительным своеобразием во Фракии отличалась область, населенная армянами-монофиситами.

*

Единство византийской монархии раздиралось классовым и сословным антагонизмом, а ее культурно-религиозное единение — этнической пестротой населения и разрывами в образовательном уровне, и тем не менее "ромейское самосознание", о котором говорил А. П. Рудаков, гораздо более сложное и емкое, чем самосознание сугубо этническое, было свойственно не только греческому, но и значительному большинству ромеизированного иноплеменного населения империи, не только господствующим и привилегированным, но и самым широким демократическим кругам. Простейшая «истина» — мысль об "избранном богом" народе ромеев бессознательно усваивалась с детства как один из символов православия. Сознание безусловного превосходства над жителями других стран стало второй натурой ромея. Алексей I заявлял, что посягательства норманна Роберта Гвискара на престол империи, даже в случае его победы, обречены на неудачу, так как "ромейский народ и войско… не допустили бы до императорской власти варвара".[3]

Империя, ведшая «мировую» политику на пределе сил, сделала главной целью производства не экономическое процветание, а служение политической доктрине. Византия даже не торговала — она уделяла «варварам» свои «драгоценные» изделия и не заметила, как ее товары стали уступать по качеству западным. Военная экономика могла бы оказаться жизненной, если бы она функционировала в условиях непрерывного роста территории, компенсируя военные расходы грабежом захваченных стран и эксплуатацией новых подданных. Но военная экономика Византии со второй четверти XI в. (исключая правление Мануила I) являлась, как было сказано, следствием не столько агрессивности политики империи, сколько необходимости в глухой обороне. Новых приобретений не было, а резервы продолжали сгорать в войнах.

Поэтому параллельно с ослаблением империи возрастала роль ее дипломатии в стабилизации отношений с иноземными государствами. Византийская дипломатия была тогда весьма изощренной. Многовековой опыт владычества над народами, непрерывность государственной традиции — все это превращало ее в серьезную силу.[4]

Ее идейной основой являлась все та же теория об исключительности прав империи в цивилизованном мире. В своих отношениях с любым государством Византия никогда не хотела выступать в качестве равной стороны. Даже побежденная и униженная, она не отступала, а снисходила. И это не был сознательно разыгрываемый ее дипломатами и политиками спектакль — это была их искренняя позиция.

Византийцы рассматривали соседние страны и народы не в изоляции, а в системе их связей между собой и с империей. Поэтому союз с одной из них всегда предусматривал — в качестве гарантий его соблюдения — соглашение с враждебным союзнице соседним народом. Заключая мирный договор с Болгарией, империя одновременно домогалась союза с врагами болгар — венграми; достигая соглашения с Русью, она склоняла к дружбе печенегов.

*

Организацией приема послов занималось ведомство дрома. Оно заранее определяло чин приема. Приветливость, с какой принимались послы, или, напротив, проявляемое к ним пренебрежение должны были показать, говорит Анна Комнин, каково отношение василевса к тому, кто послов отправил. С особой пышностью обставлялся прием важных послов. Когда их представляли василевсу в первый раз, устраивалась помпезная немногословная церемония. Она описана послом Оттона I Лиутпрандом и Константином VII (он рассказывает, как принимал сам русскую княгиню Ольгу в 957 г.). Пока посол сгибался в поклоне, трон императора с помощью скрытых механизмов поднимался под потолок приемного зала, статуи львов по сторонам от трона рычали, привставая и взмахивая хвостами, искусственные птицы на золотых деревьях щебетали. Затем следовали деловые беседы — в разных помещениях дворца, в торжественной и интимной обстановке, в кругу царской семьи и за трапезой, в ходе которой пирующих развлекали музыкой, пением и зрелищами.

Когда империя была заинтересована в переговорах, посла всячески обласкивали: его одаривали, ему показывали достопримечательности столицы и спортивные игры на ипподроме, водили его в бани, брали на охоту и прогулки по морю и на конях. Алексей I говорил, что он принял знатного турка с почетом и предоставил ему возможность "насладиться роскошью" для того, чтобы тот навсегда проникся благодарностью к императору. Иногда василевс считал нужным поразить иноземных гостей видом груд золота и драгоценных изделий в казнохранилище, тут же предлагая гостям указать, что им понравилось более всего, и вручал это в качестве подарка. Никита Хониат, говоря о печальном итоге Четвертого крестового похода, упрекал Алексея I за то, что он, показав западным сеньорам и рыцарям казну империи, разжег их алчность: на Западе 100 лет не забывали об этих богатствах.

Когда же посол был неугоден или неуступчив, к нему сразу или вскоре проявляли открытое пренебрежение, «забывали» о его удобствах, плохо кормили, держали под стражей. Если империя решалась на разрыв с отправившим посольство государем, то посла порою оскорбляли и даже били по щекам.

Тщательно продумывались детали и при отправке в чужую страну собственных послов. Учитывались ранг посла, титул, пост, вес в обществе; определялись состав посольства, статус спутников посла, их число, ценность даров, вид императорской грамоты к иноземному государю, форма официального приветствия и т. п. Дипломатические дары империи в Х-XI вв. бывали действительно порою дороги. Арабские эмиры высоко ценили их. Но с ослаблением Византии ей все труднее становилось поддерживать миф о величии царства ромеев. Иногда расходы на отправку посольства брал на себя какой-нибудь вельможа-"патриот", как взял их на себя, например, в XII в. эпарх Евфимий Филокали, отправленный послом в Германию. Скромнее обставлялись и приемы иноземцев: подлинных драгоценностей и предметов роскоши, которые должны были лицезреть послы, не хватало, и их все чаще заменяли поддельными (стеклом вместо бриллиантов, позолотой вместо золота).

С конца Х в., как упоминалось, и особенно в XI в. Византия отказалась от старого принципа не выдавать за правителей иных христианских держав порфирородных родственниц императора. Система брачных связей василевса превратилась в один из рычагов дипломатии. Правда, сначала императоры предпочитали отдавать в жены иноземным повелителям своих дальних родственниц или даже просто знатных девиц, прибегая иногда к сознательному обману и неизменно пытаясь толковать брачный договор с правящим двором чужой страны как свидетельство ее зависимости от империи. Выдав за венецианского дожа сестру эпарха, Василий II полагал (так изображает дело Скилица), что ему удалось «подчинить» венецианцев.[5] "Разменной монетой" в дипломатической игре становились также побочные дети василевсов и членов его семьи.

Однако вплоть до середины XIV в. василевсы упорно отказывались от брачных союзов с иноверцами, в частности — с арабскими эмирами и турецкими султанами. Алексей I отверг предложенный иконийским султаном проект брака между его сыном и Анной Комнин, несмотря на очень выгодные условия и на большую опасность ссоры с Иконием. Анна в связи с этим проектом замечает, что участие в управлении царством мусульман она сочла бы "более злополучным, чем любая нищета".

Использовала византийская дипломатия и неудачливых родственников соседних государей: династические смуты и распри на родине постоянно забрасывали таких отщепенцев в империю, и она содержала их как всегда готовых ставленников императора на трон чужой страны (этим целям Мануила I служили, например, венгерские королевичи). Арабских эмиров-перебежчиков в империи крестили. Они получали чины, богатых жен, дома в столице. Знатных пленников император — в зависимости от степени выгоды — мог выдать врагам или отдать родичам и друзьям.

Византийские политики разработали целую систему дипломатических способов давления на нехристианские страны. Одним из наиболее зарекомендовавших себя было распространение христианства. Неофитам настойчиво внушалась мысль о греховности вооруженного выступления против василевса. Не полагаясь, однако, на мирную проповедь, Византия была готова в случае необходимости прибегнуть к силе. Архиепископ Василий писал в XII в., что «варвары» лишь до тех пор не нарушают мира, пока десница василевса держит над ними занесенный скипетр.

Каждый из «варварских» народов империя стремилась заставить служить своим интересам. Для этого на протяжении значительного времени собирались сведения об этих народах, изучалась их история, быт, нравы, обычаи, материальные ресурсы, организация власти, отношения с соседями. Подозрительность, недоверие к союзникам, чрезмерная осторожность были характерными для византийской дипломатии. Константин IX, например, по нелепому подозрению покарал преданного ему печенежского хана Кегена, и ранее дружественная большая орда печенегов перешла на сторону врагов империи.

*

Остановимся кратко на отношениях Византии с различными из окружавших ее народов. В течение IX–XII вв., за исключением лишь отдельных периодов, основное внимание византийской дипломатии было приковано к восточным границам, откуда империи грозила главная опасность. Во второй половине Х в., отразив арабский натиск, Византия перешла здесь к дипломатической борьбе как к основному средству обороны. Используя раздробленность арабского халифата и противоречия между отдельными эмиратами, империя привлекала на свою сторону одних арабов, заставляла их воевать против других. Только с середины XI в., когда на смену арабам явился гораздо, более грозный и сплоченный враг турки-сельджуки, главную роль вновь стали играть не дипломаты, а полководцы.

Чрезвычайно изменчивыми (то дружественными, то натянутыми) были отношения империи с христианскими княжествами Кавказа. Границы с ними то исчезали, то вновь строго устанавливались; их правители то сами признавали суверенитет василевса, платили ему дань и помогали ему войском, то, напротив, порывали с империей, требовали с нее уплаты дани, поддерживали узурпатора и иных врагов императора. Малейшая ошибка влекла за собой серьезные осложнения. Например, Роман I удостоил дружественного правителя Тарона Крикорика титула магистра с ругой в 20 литр. Прочие зависимые грузинские и армянские князья тотчас сочли себя обделенными. Император не имел возможности наградить всех одинаково, и империи стоило немало труда унять смуту. Кроме того, задачи византийской дипломатии осложнялись постоянными усобицами между грузинскими и армянскими князьями.

Гораздо более резкими переходами от состояния мира к состоянию войны и наоборот отличались отношения Византии со славянскими народами Балканского полуострова. Болгары дважды, в Х и в XII вв., угрожали лишить империю ее европейских владений. Царь Болгарии Симеон стремился даже к овладению константинопольским престолом.

В 1018 г. Византии удалось на 170 лет (до 1186 г.) подчинить своему господству почти всех славян на Балканах. Никита Хониат писал, что ненависть болгар к ромеям, как отчее наследие, вечна. Но в пограничных районах складывались особые отношения, отличные от официально-политических. В отдельных случаях грекоязычное население переходило на сторону болгар, а иногда наоборот — славянское — на сторону империи. В конце XII в. славянскому повелителю Просека помогал отражать атаки василевса греческий мастер по изготовлению метательных машин. Полувеком позже один из видных жителей Мелника уговаривал сограждан перейти на сторону императора, поскольку все они "чистые родом ромеи", на которых василевс имеет полное право, — и его уговоры возымели действие.[6]

Большое внимание византийская дипломатия уделяла северному Причерноморью. Хазары, русские, венгры, печенеги, половцы издавна находились в сфере интересов Константинополя, натравливавшего их друг на друга. С Русью, совершившей с 860 по 988 г. пять походов против Византии, постепенно установились особые отношения, зафиксированные в серии специальных договоров. Русские купцы получили исключительные торговые льготы в самом Константинополе. За их правителя (Владимира) была выдана, как упоминалось, первая «порфирородная» царевна. Русь приняла христианство не под военным или политическим давлением. Русско-варяжские наемники в течение почти столетия составляли наиболее боеспособные части византийской армии.

Что касается стран европейского Запада, то с ними империя наладила постоянные связи гораздо позже, чем с народами Востока, Восточной, Юго-Восточной и Центральной Европы. Исключение составляли Венеция, папство и княжества Италии, с которыми империя, имевшая на Апеннинском полуострове до 1071 г. владения, издавна состояла в тесных отношениях. Однако в непосредственный и постоянный контакт жители коренных греческих земель вступили с представителями европейского Запада лишь с последних десятилетий XI в., когда норманны перенесли из Италии свои военные действия против империи на Балканы, а в византийской армии появилось множество наемных западных рыцарей.

*

Итак, ромеи постоянно сталкивались с иноплеменниками: с такими же подданными василевса, как они сами, с врагами и союзниками на поле брани или во время мирных поездок за рубеж. В городах империи, особенно в Константинополе, всегда находилось множество иностранцев: купцов, богомольцев, церковных деятелей, приезжавших по делам к патриарху, монахов, подвизавшихся в греческих или своих монастырях, воздвигнутых в византийских монашеских центрах (в начале XI в. на Афоне, например, был основан русский монастырь, еще ранее, — грузинский и амальфитянский монастыри, а позже — болгарский и сербский), иноземных наемников, служивших в течение краткого или продолжительного срока в войске и расквартированных как в городах, так и в селах, постоянно поселившихся в империи лиц иностранного происхождения, дипломатов и посланцев иностранных государей, проживавших в столице в течение недель или многих месяцев и даже нескольких лет.

Колонии иноземных купцов в городах Византии, в том числе в Константинополе, возникли, видимо, уже в IX- Х вв. Издавна существовала в Константинополе арабская колония, которая в Х и XI вв. имела свои мечети, с IX в. — грузинская колония, с Х в. — русская. Однако до XI столетия для большинства иноземных торговцев был установлен точный срок их пребывания в столице: один месяц, три месяца, полгода. Лишь с XI в. стали быстро расти, занимая целые городские кварталы с пристанями, постоянные купеческие колонии иностранцев, в особенности итальянцев: венецианцев, генуэзцев, амальфитян, пизанцев. Привилегированные колонии итальянцев практически были совершенно независимыми. Спаянные единством интересов, жившие на чужбине купцы и судовладельцы дружно приходили на помощь друг другу, причиняя нередко прямой ущерб приютившей их стране. Уже к середине XII в. венецианцы имели недвижимое имущество далеко за пределами отведенной им в столице территории. Местные ремесленники и торговцы не раз во второй половине XII в. поднимали восстания, в ходе которых громили итальянские кварталы. Некоторые василевсы пытались ограничить деятельность итальянцев в столице, но делали это крайне непоследовательно. Империя нуждалась в военной помощи итальянского флота, и после погромов императоры выплачивали итальянцам компенсацию. Иноземцы упрочивали свои позиции в империи.

Сознание своего превосходства над «варварами» и озлобление, испытываемое после неудачных попыток противостоять торгово-промышленной конкуренции, порождали у ромея чувство неприязни не только к «латинянам», но и к таким же православным, как и он сам, грузинам и русским. Их монастыри на Афоне не раз терпели притеснения от монахов окружающих греческих обителей и от местных властей. В связи с этим весьма интересна оброненная Атталиатом фраза: рассказывая о голоде в столице в 70-х годах XI в., историк заметил, что стали умирать во множестве "не только иноземцы", но и горожане-ромеи.[7]

В привилегированном положении находились иностранные наемники, служившие в Константинополе, особенно — в дворцовой гвардии. Они размещались в зданиях дворца, всегда окружали василевса и пользовались его щедротами. Им доверяли и жизнь императора, и проведение наиболее важных акций (например, арест патриарха). В таком положении долго были русские и варяги. При провозглашении нового василевса вельможи и их ставленник испытывали особое беспокойство и страх, если дворцовая гвардия не торопилась его славословить. Узурпаторы более всего опасались верности наемников законному василевсу.

Кекавмен предупреждал, что наемные воины не должны получать важных титулов и должностей: они обязаны нести службу "за хлеб и одежду", как он говорит, "посматривая на длань императора"; высокая плата и почести могут развратить их, а главное — оскорбить чувства ромеев, охладить их служебное рвение; возвышение иноземцев опасно и для международного престижа империи — на родине наемника будут смеяться над ромеями, вознесшими никчемного человека, не сумевшего ничего добиться у себя дома. Мало того, по мнению Кекавмена, Романия процветала именно потому, что до середины XI в. василевсы не жаловали иноземцев.

Но этим рекомендациям императоры обычно не следовали ни до, ни после Кекавмена. Они проявляли особую щедрость по отношению к тем знатным иностранцам, которые навсегда поселялись в империи. Эти люди быстро продвигались по службе, становились сановниками, порой командовали основными военными силами государства. При Михаиле III знатный перебежчик, крещеный перс Феофов, настолько возвысился, что больной василевс, боясь за участь наследника, приказал тайно убить Феофова в его собственном доме и похоронить там же. Полутурок-полугрузин Чауш пользовался огромным доверием Алексея I. Блестящую карьеру при этом императоре сделал выходец с Кавказа Григорий Бакуриани — он стал великим доместиком, т. е. первым после василевса полководцем империи.

*

Переходя к вопросу об отношении иноплеменников к византийцам, упомянем прежде всего о том, что самим ромеям негреческого происхождения была свойственна дихотомия (раздвоение) этнического чувства. Даже знатные ромеи-иноплеменники сохраняли двуязычие, а порой, сколь ни прочны были их связи с господствующими кругами империи, в случаях опалы или взрыва народно-освободительной, борьбы против Византии на их родине многие из них тотчас «вспоминали» о своем происхождении и бежали туда в надежде на удачу и почетную роль. Весьма примечательно, что упомянутый Григорий Бакуриани, основавший в 1083 г. во Фракии крупный монастырь (Бачковский, или Петрицонский) добился у императора предоставления монастырю статуса «автокефального» (самоуправляющегося) и в написанном самим Григорием уставе запретил монахам-грузинам (а может быть — и православным армянам) допускать в обитель чиновников и монахов-греков. Необходимо это потому, аргументировал свой запрет крупнейший полководец Романии, чтобы греки, "будучи насильниками, болтливыми и жадными, не нанесли какого-либо ущерба монастырю и не оттягали игуменство или под каким-нибудь предлогом не присвоили обитель, что часто случается"…[8]

Сталкиваясь преимущественно с византийскими дипломатами и сановниками, иностранные деятели считали хитрость, спесь, льстивость и расчетливость, присущие им, характерными чертами всех жителей империи. "Греци льстивы и до сего дни", — говорится в русской летописи. Никита Хониат, осуждая вероломство, с горечью заметил: "Недаром мы прокляты всеми народами".[9]

Византийской надменности правители окружающих империю стран противопоставляли свой кодекс чести, основанный прежде всего на военном могуществе. Святослав с презрением говорил послам василевса, что ромеи ремесленники, добывающие хлеб трудом рук своих, а русские — храбрые воины, берущие добычу мечом.

При иноземных дворах зорко наблюдали за действиями византийских дипломатов, за состоянием на границе империи, собирали о ней сведения. На Руси знали о внутреннем и внешнем положении Византии накануне каждого похода против нее. Изучив нрав и слабости того или иного василевса, иноземцы умели больно уязвить его самолюбие. Во время столкновения Алексея I с венецианцами они глумились над его рыжей бородой и заставляли императора терять голову от гнева накануне битвы. Выводили этого самовлюбленного государя из себя и турки, разыгрывая целые пантомимы, в которых изображали, как передвигается страдающий ревматизмом василевс.

Вторгшиеся в империю норманнские рыцари кричали перед боем, что ромеям следует сразу же отказаться от сопротивления, так как они с детства обучены держать в руке не меч, а лишь грифель и доску для письма, так как их пороли учителя за нерадение и с тех пор ужас перед плетью остался у них в крови. Завоевав Константинополь в 1204 г., «латиняне» с насмешкой отвергли предложенные им услуги большинства византийских военных, заявив, что те «непригодны» к ратному труду.

Особенно оскорбительные отзывы о ромеях принадлежат перу Лиутпранда. Целью его приезда в Византию в качестве посла было заключение союза двух империй, предложенного Оттоном I. Поскольку незадолго перед прибытием Лиутпранда Оттон I короновался в качестве императора (962 г.), холодный прием германскому послу на Босфоре был обеспечен. Поэтому Лиутпранд далек от объективности в своих общих заключениях о нравах ромеев. Мы приведем все-таки часть его рассказа, чтобы дать представление о степени предубеждения среди иноземцев по отношению к византийцам.

Прежде всего епископ Кремонский простоял немало времени под дождем у запертых Золотых ворот города. Ему не позволили ехать верхом до дворца и следовать в торжественном облачении, подобающем его рангу. Помещение Лиутпранду и его 25 спутникам, холодное и неуютное, отвели вдали от дворца, а к дверям приставили стражу. Во дворец посол ходил пешком. Содержание было скудным, обращение грубым. С 20 по 24 июля (968 г.) ему вообще не давали продуктов. В городе все стоило страшно дорого. Лиутпранду едва хватало трех золотых в день на прокормление свиты и четырех стражников-ромеев. За столом на пиру во дворце ему отвели лишь 15-е место. Пир ему показался непристойным, пища — невкусной, запахи — дурными. Никифор II Фока во время застолья громко хвастался своим войском и флотом, оскорблял Оттона I и угрожал ему.

При торжественном выходе василевса Лиутпранд заметил, что улицы украшены дешевыми щитами и копьями, согнанные простолюдины — в большинстве босы, торжественные одеяния сановников — заношены и явно унаследованы еще от дедов. Вельможи будто бы держались с послом заносчиво, называли его страну бедной овчинной Саксонией, угрожали ей разгромом, хвастали и грубили, а при расставании вдруг стали лицемерно любезны и льстивы, расточая Лиутпранду поцелуи. С раздражением посол добавляет, что в первый свой приезд при Константине VII, 20 лет назад, он без досмотра вывез много дорогих тканей, а теперь у него отняли даже те, которые ему подарил сам император. На взгляд Лиутпранда, недавно цветущий Константинополь стал нищим, вероломным, лукавым, хищным, тщеславным (перечень подобных эпитетов занимает десятки строк).

Совершенно иную картину рисует через 200 лет арабский путешественник Идриси и купец из Испании Вениамин Тудельский. Вениамин пишет, что Константинополь подобен сказочному городу, его обитатели разодеты в шелка, шитые золотом, и ездят на конях; обильна их земля; страна их богаче всех стран мира. Жители ее образованны и счастливы, а для военных целей они нанимают иноземцев, так как нет у греков мужества и они подобны женщинам.

С восторгом и удивлением рассказывают о Константинополе и хронисты-крестоносцы, замечая здесь же, что греки исполнены неоправданной гордыни и отличаются вероломством.

Разумеется, такого рода характеристики крайне пристрастны и не могут быть восприняты без критики. Справедливо, однако, что на рубеже XII–XIII вв. на Западе получило широкое распространение представление о ромеях как о народе слабом, неспособном постоять за себя. В какой-то мере это представление соответствовало действительно быстрому закату могущества империи. Обессиленный непомерным гнетом, обнищавший и отчаявшийся житель Византии испытывал все меньше желания защищать государство василевса, которое оказалось его злейшим врагом. Легенду об исключительных достоинствах ромеев становилось все труднее внушить не только иноземцам, но и самим ромеям.