"Николай Дмитриевич Телешов. Самоходы (Из цикла "Переселенцы")" - читать интересную книгу автора

семьдесят лет на свете, сгорбился, поседел, изломался, а ничего, кроме
горя, кроме нужды и лишений, не видал от жизни. Даже теперь, на старости
лет, когда и без работы уже стонут и ноют его надломленные, простуженные
члены, он все еще гнется, все еще ломает спину под нуждою, под невольным
ярмом. Идет он тысячу верст, голодает, мокнет под дождем, валяется, как
последняя собака, на грязной земле и терпит и сносит все - ради того,
чтобы прийти да умереть вдалеке от родины.
- Эх, горе, горе! - вздыхает старик, вспоминая свое родное село с
широкой улицей, с рядами серых домиков, с белою как снег колокольнею.
Вспоминаются ему и соседи, и старое разоренное гнездышко с раскосыми
углами, с растасканной крышей, и хочется ему подняться сейчас же и бежать
без оглядки назад, где нет уже ни зерна его, ни клочка земли, - а там
пускай оставляет душа его грешное тело, пускай относят его в эту знакомую
белую церковь и проводят на знакомый погост, на облюбованное местечко, по
соседству с добрыми людьми - земляками...
Нездоровилось Устинычу целую ночь, а наутро он еле поднялся. Ноги
отяжелели, на плечах словно висела гора.
"Сломался!" - тоскливо подумал старик, но не сказал никому ни слова.
Выехали они опять на дорогу. Веревка Устиныча часто ослабевала и почти
волочилась по земле, а сам он шел медленным, неуверенным шагом, сильно
сгорбившись и нахмурясь.
- Нет, ребятушки... не могу!
Старик остановился, скинул с себя веревку и опять сказал:
- Не могу, ребятушки...
Сначала он сел на траву возле придорожного куста, а потом лег и закрыл
глаза.
- Чего, дедушка, развалился? - весело окликнул его Сашутка. - Садись,
довезем!
Подошел Трифон. Молча поглядел он на отца, на переполненную тележку и,
не зная, что делать, наклонился к Устинычу:
- Что лег-то? Может, дойдешь до деревни? Тележкуто без тебя осилим.
Хоть сам-то иди!
Несколько минут простоял он молча над стариком, беспомощно опустив
голову, потом прошептал:
- Экое дело какое!..
Подошли было бабы к Устинычу, и старуха, встревожась, начала было ныть
и причитывать, но Трифон оглянулся и закричал на мать:
- Замолчи, что ль!
Старуха умолкла и тихо заплакала, а Трифон сморщился, закусил до боли
губу и долго стоял неподвижно, отвернувшись в другую сторону.
Весь день простояли они на одном месте. Под Устиныча подстелили рогожи
и армяки, чтоб ему было теплее, но он все дрожал и стучал зубами.
Развели костер.
"Неужто ночевать будем?" - думал Трифон и не знал, как быть и на что
решиться.
Вся семья молча думала одну общую думу, и только Устиныч сквозь бред
выговаривал иногда постороннее словечко, то кому-то жалуясь, что
"способия" не дают, то кого-то браня и прогоняя:
- Мое место! Пошел ты! Говорят - мое!.. Убирайся...
Через минуту он приходил в себя и, глядя с тоской на Сашутку, говорил