"Николай Дмитриевич Телешов. Сухая беда (Из цикла "По Сибири")" - читать интересную книгу автора

вспоминал, как она широка, вспоминал окрестные поля и деревни, свои милые
далекие картины. Помечтать о них Максимка всегда любил; иногда и тосковал
по родине, но вернуться на Волгу не собирался: что ему там делать?
Разве найдешь еще где-нибудь такую девушку с такими ясными глазами, как
Феня, такую ласковую, но строгуюпрестрогую, которой даже страшно сказать,
что она хороша? А на родной стороне Максимке жилось не сладко: в жены ему
досталась баба вдвое старше его, с зычным голосом и крепкими кулаками,
совсем не умевшая ценить в своем муже доброго сердца. Что ни день, то
выходила ссора, что ни ссора, то бабьи побои да жалобы, и не стерпел,
наконец, Максимка; а когда он бывал взволнован либо пьян, то становился
жестоким. Он зарычал на жену, как зверь, отколотил се напоследках веревкой,
сорвал у нее с головы сурбан [Сурбан - повязка из длинного полотенца
Разрывая сурбан, чуваши исаолняют обряд развода. (Примеч. автора).],
соблюдая дедовский обычай, разодрал его надвое: половину бросил жене,
другую часть взял с собою и ушел; но, когда уходил, растрогался и заплакал.
За судьбу свою он не страшился: лучше его никто не умел играть на
шыбыре, и Максимка твердо верил, что не пропадет, если станет показывать
это уменье по далеким ярмаркам, о которых слыхал много соблазнительного.
На его счастье, была пора, когда с утра до ночи тянулись по Волге обозы с
товарами, когда в людях нуждались, и Максимка, нанявшись в обозники,
исходил много дорог и городов, много видывал разных людей и многому
научился от них, пока, наконец, не попал в здешний город. Надеясь всех
удивить своей музыкой, он, с волынкой за плечами, отправился в первый же
кабак с предложением, но кабатчик смерил его взглядом с головы до ног и,
заметив, что лицо у парня скучное, одежда рваная, ответил кратко, но
вразумительно:
- К черту-с!
Музыкант не обиделся и пошел дальше. На постоялом дворе хозяин был
внимательнее и переспросил, глядя на шыбыр:
- Это что ж за история?
- Шыбыр, - повторил Максимка.
- Нука-сь, послушаю.
Максимка задудел, а хозяин в раздумье почесал затылок; потом Максимка
запел; тогда хозяин с сокрушением чмокнул губами и, вздыхая, промолвил:
- Нет, этакой подлости нам не требуется...
Куда ни обращался потом Максимка, везде ему отвечали одно и то же;
наконец, он и сам понял, что его заунывный шыбыр и его грустные песни
здесь не по месту, а веселых он петь не умел. Отовсюду его стали гонять с
его музыкой; сначала выгоняли попросту, потом начали толкать в шею, а если
где и не ьолотнлк, то обещались поколотить в следующий раз... Как провел
он целую зиму, чем кормился и где ночевал, - до этого никому не было дела;
известен Максимка стал только через год, когда, бросив мечту о песнях, он
благополучно служил у Емельянихи в ее пряничном заведении, отпирал ворота,
колол дрова, а во время ярмарки бегал на посылках, от хозяйских жильцов.
Особенно любил он Афанасия Львовича Курганова, который, бывало, приедет к
ним на ярмарку и начнет сорить деньгами: того ему купи, за этим сбегай, - и
Максимку сразу приметили все, кто раньше не хотел его знать.
- А! Старый приятель! - ласково останавливал его кабатчик, когда видел,
что Максимка то и дело бегает к соседу менять пустые бутылки на свежие. -
Заходил бы ко мне, приятель, за покупочкой!