"Николай Дмитриевич Телешов. Крамола (Из цикла "1905 год")" - читать интересную книгу автора

затаенное; большие серые глаза его были грозны и проницательны, но он
старался всегда сощуривать их и делать ласковыми; голос его был громок и
резок, но он старался говорить тихо и мягко, точно боясь, что за настоящие
взоры и за настоящий голос его сейчас же прогонят. А жизнь его была не
легкая, полная бедствий, гонений и нищеты, и он теперь ломал себя и свою
натуру, чтобы как-нибудь не сорваться и не остаться голодным.
- Пустой человек! - говорил про него дедушка. - Всю жизнь с места на
место гоняют... Кабы не семейный, и на порог бы к себе его не пустил.
Однако, когда Федор надолго пропадал, дедушка начинал все чаще о нем
вспоминать и даже беспокоиться.
- Что-то давненько наш попик-то не бывал. Жив ли, непутевая голова?
Время шло, и Яша привыкал. Его посылали к мастерам с заказами и научали
распознавать старинные образа и складни; беседовали с ним про "мездринный"
клей, про грунтовку "левкасом" и про "твореное" золото, которым делаются
узоры на одежде святых. Он уже стал отличать рублевскую живопись от
суздальской, кустарную от монастырской и товар свой научился узнавать по
первому взгляду, хотя это было и не так легко на первое время, особенно с
иконами божьей матери. Троеручицу, Живоносный источник, Утоли моя печали,
Прозрение очей, Взыскание погибших - он заучил без труда, но Владимирскую,
Казанскую, Иверскую, Корсунскую, Египетскую - он перепутывал и долго не
умел различать. Потом дедушка стал рассказывать ему про разные стили, или
"пошибы" - строгановский, московский, фряжский, - знакомил с руководствами
"толковыми" и "лицевыми" и указывал то на "резкость", то на "плавность"
рисунка.
- Всему тому цена разная, - умудрял старик, - все равно как рублю и
двугривенному. И в обман себя ты не должен давать никому.
Лавка у них была холодная, без печей. В зимние морозы она так
выстывала, что в чернильнице замерзали чернила, а бумага, на которой Яша
писал, делалась как лед и жгла ему руку. Завернутый в шубу и туго
подпоясанный для тепла кушаком, Яша окунал перо в чернильницу, подцепляя
на кончик его блестящие черные кристаллы, вроде черного снега, и начинал
дышать на перо молодым, горячим дыханием: снег таял, и перо делалось
влажным; Яша пользовался моментом и наносил на бумагу несколько строк,
потом опять поддевал из чернильницы на кончик пера черного снега, опять
оттаивал его дыханием - и продолжал дописывать счет; руки зябли и ныли, и
он, отрываясь нередко от работы, бросал перо на половине слова и согревал
посиневшие пальцы тем же дыханием, а иногда грел их о стенки медного
чайника, если тот бывал в это время горяч.
- На то и руки, чтобы ими работать, - утешал он себя. - Нечего их
жалеть.
Отец Яши тоже в свое время не жалел себя на работе, но его хватило
ненадолго; теперь он был хворым и слабым, сильно страдал от неизлечимых
болезней, в лавке почти не бывал и вообще не замечал ничего вокруг себя,
зато дедушка вглядывался в Яшу опытным, проникновенным взором и наедине с
самим собою, молча кивая сам себе седой головой, думал с удовольствием:
"Деловой человек получается!"
Линия, где торговали Синицыны, вся состояла, направо и налево, из таких
же лавок; по ней целые дни ходили люди, выкрикивали на разные голоса
разносчики, и только к вечеру все пустело и затихало, когда купцы
затворяли ставнями окна и двери, запирали их замками, запечатывали на них