"Владимир Тендряков. Люди или нелюди" - читать интересную книгу автора

приписываешь силу, которой она и не применяла. На чем ты ее сумел увидеть?
Он долго молчал, смотрел в окно на рыжую кремлевскую стену, дыбящуюся
из зелени Александровского сада.
- Знаешь, - глухо произнес он наконец, - это страх! Дикий страх перед
властью, убивающий рассудок.
- Но слишком уж невнушительны сейчас методы запугивания - ни
карательных отрядов, ни репрессий, самое большее - начальнический окрик да
удар кулака по столу. Право же, причин пугаться нет.
- Сейчас невнушительно... Сейчас! А вспомни, что было. Не только вслух
говорить - думать боялись, как бы "черный ворон" ночью не выгреб из постели
к следователю, который прежде, чем ушлет за колючую проволоку или поставит к
стенке, потешится - прикажет ломать кости, вгонять под ногти иголки.
Говорят: Моисей сорок лет водил евреев по пустыням, чтоб вымерло поколение
рабов, вместе с ними исчез из народа рабский дух. У нас, наверное, тоже
должны смениться поколения, чтоб исчез страх перед властью, даже перед
начальническим окриком.
- Да страх ли? - усомнился я. - Припомни сам, как люди во времена
"черных воронов" бесновались на собраниях. Скажешь, не было восторга в этих
беснованиях? Искреннего восторга, поклонения перед жестокостью. Да я
подростком сам его переживал, видел - переживают и взрослые. От страха ли
такая искренность?
Овечкин молчал, смотрел в гостиничное окно на кремлевскую стену. Лицо
его было каменно, и только подобранные губы судорожно напряжены. Он молчал,
значит, сознавал мою правоту, иначе уж обрушился бы с возражениями. Он
молчал и, кто знает, не вспоминал ли, что сам верил и восторгался.
Унизительные воспоминания - кто из нас может избежать их?
Поддержанный его молчанием, я решился на крамольное:
- Мы считаем, что "черные вороны" Сталина - причина испорченности
народа. Страхом, видите ли, заразили, поколения должны вымереть, чтоб исчез
сей порок. А может, все наоборот - оттого и "черные вороны" стали рыскать по
ночам, что сам народ был подпорчен - покорностью, безынициативностью, той же
рабской трусостью.
Овечкин резко повернулся ко мне.
- Думай, что говоришь! - почти с угрозой.
- То есть не святотатствуй! - подсказал я с вызовом.
- На народ списывать?!
- Ну да, народ же свят и чист! Совесть его - запредельна, воля -
несокрушима, мудрость - непостижима. И вот почему только те, у кого нет ни
совести, ни воли, ни мудрости, подчиняют, извращают столь сильный и святой
состав человечества?
Овечкин закричал:
- Списывать на народ!.. На на-род!! Все равно, что кивать - стихия
виновата, на то воля божья! Как можно жить с таким бессильем? Жить и еще
писать книги!
Он был прав - жить трудно. И сам скоро подтвердил это, пустив себе из
ружья пулю в голову. Пуля, задев мозг, выбила глаз. Овечкин остался жить.
Из Курска, из центральной России, которую столь хорошо знал и любил,
изувеченный и больной, он уехал в Ташкент к сыновьям... Там и умер,
неприкаянный, забытый, непримиримый.
Наш спор с ним так и остался незаконченным.