"Александр Михайлович Терехов. Дурачок ("Огонек" N 47, 1989)" - читать интересную книгу автора

приводит в полное недоумение.
Он был мал и худ, со впалыми прыщеватыми щеками и изогнутым трамплином
носом.
Голубые светлые глаза под сдвинутыми к переносице бровями смотрели с
изумлением.
Волосы цвета сухого камыша он аккуратно зачесывал набок, организуя
справа беленькую канавку проборчика.
- Ты чо?-Он выругался, определяя мое состояние.-Припух, что ли? Может,
тебе подъем устроить в полвторого ночи?
"Ага, устроишь",-пообещал я про себя, не отрывая от него упорного,
пристального взгляда, ожидая, когда же до него дойдет, что этим я выражаю
только недоумение.
Презрительное недоумение.
- Ты что молчишь-то? Идиот. Стоит и молчит,-выдавил он смешок.-Стой,
стой...-Он еще раз деланно засмеялся и зашипел, уже отходя: - Душшш-шара!
"Все. Увял",-понял я и пожалел: "Жалко, что не ударил. Я бы врезал..."
Сосед ушел, хлопнув дверью.
Я сел на кровати, уткнул голову в кулаки, стал слушать, как бьется мое
сердце, как стрекочет железный кузнечик часов. Я сопел и думал:
"Я правда, наверное, псих... Псих... Это правда, наверное... Больное,
издерганное чувство суверенитета... Чушь несу, ведь чушь... Псих просто".
- И слушал, как сердце бьется глухо и далеко в теле.
Весь день я ходил оглушенный абсолютным бездельем, тишиной и покоем.
Так скорый поезд вдруг резко тормозит на перегоне - и птичий разнобой
прорастает сквозь изумленный скрип сжатых тормозом колес, напоминающий о
скорости, опалявшей душу.
Этим скрипом, несостоятельным и пустячным напоминанием, был мой сосед
по койке Шурик Шаповалов, рядовой комендантского взвода, который в
гарнизоне обеспечивал охрану проходных.
Шаповалов мрачным взглядом встречал каждое мое появление в палате,
сразу замолкал, а когда говорил я, напрягался, пофыркивал и качал головой,
выражая бездну презрения к моим донельзя глупым и пустячным словам. Я
спокойно смотрел на Шурика-не разозлился даже, застав его читающим мой
военный билет, разысканный в тумбочке. "Жур-на-лист",- прочитал он мою
профессию и с гадливой насмешкой бросил билет на кровать.
Я не разозлился. Напряжение, заполняющее душу человека в армии в
жестком коллективе мужчин, непримиримых к слабостям и скупых на внимание и
доброту,-это напряжение разжималось с каждым блаженным, пьянящим часом
безделья. А Шаповалов... Это была чепуха, мелочи, пустяки по сравнению с
морем свободы и отдыха, которое я пил, задыхаясь. Мой поезд тормозил.
Спать я пошел в полдесятого, оставив без внимания предстоящий фильм.
- Эй, журналист, подъем!-несмело затряс меня за плечо Шаповалов.
Было понятно, что собирается удержаться на грани шутки: то ли опыта для
таких дел маловато, то ли увиденный фильм развеселил. Я был не склонен
шутить. Сел в кровати, внимательно посмотрел в темноте на часы:
убедившись, что до утра далеко, лег лицом к стене, так и не удостоив
взглядом будилыцика.
- Подъем! Эй, журналист, подъем,-заныл он, пытаясь раскачать меня, как
застрявшее бревно. Я был безмолвен и равнодушен к его потугам. Тогда он
уцепился за мое плечо и принялся тянуть, все больше раздражаясь