"Галина Тертова. Полыни горше " - читать интересную книгу автора

сварила. Но с этого дня Лиличка и не таилась больше: "Лера, мне на трезвую
голову жить больно, пойми!" (Хотя от Костика все же бутылек за шкаф
прятала.)
Денег никак не хватало, и Лиличка стала потихоньку родительские вещи
продавать. Мамин любимый гэдээровский сервиз, который когда-то с таким
трудом доставали, отчего папа его не любил: кланяться-то Серафиме ему
пришлось. Веселый, пестрый ковер, висевший еще над Лиличкиной детской
кроваткой, бывший всегда, отчего происхождением его как-то не
интересовались, и неожиданно оказавшийся настоящим турецким ручной работы
раритетом. Папину библиотеку специальной технической литературы, тоже на
удивление оказавшейся очень дорогой. Все эти дела делал знакомый с работы,
шустрый такой Алик. Сам покупателей искал, сам отвозил и Лиличке деньги
отдавал. Алик не хитрил и не обманывал, а сразу прямо запросил 50 %
комиссионных, на что Лиличка с радостью согласилась - без Алика вообще бы
ничего не было.
Страшный процесс разрушения в случае с Лиличкой был на редкость
стремительным. Нежное и прекрасное всегда хрупко, а хрупкое и ломается
быстрее и легче. Память Лилички порой стала путаться, и время рваными
кусками перемешалось.
Лиля говорила: "Когда ты мне ночью звонила..." - на что Лерка
недоуменно вперивалась (никогда она ночью не звонила.), и жалко ей было
Лиличку, как больную собаку, но чем тут, кроме супа, поможешь? Лиличке
требовался лишь собутыльник, чтоб в жилетку выплакаться - наливай, Лерка, и
пей. Лерка часто стала забирать Костика к себе, то на ночь, то на неделю.
Слезы жалости в нисколько не сентиментальной Лерке вызывали вещи,
подаренные Лиличкой, которые Лерка сразу выбрасывала, чтобы не плакать при
каждом взгляде на них. Лиля дарила Лерке на праздники (не от жадности и не
от бедности, а уже не сознавая неприличия этих подарков, для нее все еще
дорогих) потрепанный альбом Боттичелли, треснутую вазочку с желтеньким
ободком засохшей воды, мамину шаль с незамеченной дырочкой... И сама Лиля,
раньше вдумчиво подбиравшая по цвету и стилю, теперь одевалась, как
придется, не замечая узковатого уже по размеру, не глаженного, оторванной
пуговички, не отстиравшегося пятнышка... Одно лишь осталось неизменным -
долгие ритуалы омовения, в давно не чищенной ванне, среди разбросанного
грязного белья, волосатой бритвочки, засохших губок. не так часто и
тщательно уже обрабатывала она перламутровые свои ноготки, но расплывшееся и
обмягшее ее тело все еще розово светилось и было последним, о чем Лиличка
еще заботилась.
Часто, идя домой с работы, планировала Лиличка вымыть полы или
постирать, но потом, водочки выпив, весь вечер на диване просиживала,
закинув голову, невидящим взглядом уставясь в потолок. Вспоминала родителей,
Сашу Широкова, сожалея об ушедшем, упущенном, и слезы неостановимо катились.
За окном, в черной ледяной мгле кружила метель, завывал северный ветер,
где-то стучало по крыше железо, и в доме было холодно. Холодно было и в
сердце Лилички, и, наплакавшись, она забывалась холодным тягостным сном.
Так еще два года перебивались. На работе новым начальником папин старый
друг, оттого только и не гонят. Он к Лиличке как к дочери: все покрывает,
что бы ни случилось; бывало, что и нашатырем в своем кабинете отхаживал.
Сотрудницы шептаться стали да перемигиваться, радостно подсчитывая все
Лиличкины промахи, покачивания и оговорки нечеткой речи. Прежние завистницы