"Василий Тихов. О том, как дедушка Карпа колдуном был ("Страшные сказки")" - читать интересную книгу автора

Бенедиктович и говорит:
- Коли, Карпуша, надумал, как полночь пробьёт, приходи к бане нашей.
Там ружьё стоять будет. Заряди ты то ружьё крестиком нательным, а как в
баню зайдёшь, стрели прямо в правый угол. Выйдет тогда из каменки собака
огненная, дак ты в пасть к ней и полезай, не бойсь. А там уж сам увидишь,
что делать.
У деда опять волосы заподнимало, закрестился он наотмашь. А дед Колян
заворчал - осерчал, видать.
- А вот это ты брось, ни к чему тебе крест теперь. И думать забудь,
коли научиться желаешь. Там это не жалуют.
Дед в избу свою вернулся. Полночь пробило, стал он собираться, а от
божницы глаз отвесть не может. Лики у святых строгие. Николай-угодник
нахмурился, мол, не дело ты, паря, задумал! Неладно что-то деду стало.
Как без креста, без молитвы прожить? Материнские золотые слова вспомнил:
"Честным христианским трудом живите, детушки! Никакой чёрт тогда не
страшен. Бесовское, оно хуже воровского. Проживёте без хворости и беды,
коли слова мои попомните". Золотые слова, поминка по бабке. Оно ведь как
бывает? Вот у нас, уж при колхозах, председатель, наш же, деревенский,
собрал по домам иконы, в кучу склал у сельсовета. Старухи воют, бабы
причитают. На иконах-то дух домашний - каждый сучок, каждая царапинка
сызмальства знакомы. Хоть и ругнёшь когда в сердцах, а всё одно - своё,
не соседское. Плач, вой, мужики чуть не за колья хватаются, а
председатель-то керосину плеснул и поджёг. И как его на месте не
вдарило-то! Пламя аж в звёзды столбом жарнуло. Старухи говорят: сами
видели, как святые по этому столбу дымному на небо ушли. За старух не
скажу, правда, нет ли, а вот сам видал: Богородица-то в огне корчится,
кровавыми слезами плачет. У ей же младенчик на руках он хоть и безгрешен,
а на небо тяжко не одной подниматься. Как замерло тогда в деревне.
"Всё, - говорят старухи, - покинули святые домины наши грешные - не
будет теперь ни праздника, ни работы". А председателю этот костёр боком
вышел. Беды с того самого дня на него посыпались. То тёлка пропадёт, то
двор сгорит. А потом, в аккурат на Пасху, сам на конюшне задавился.
Поглядел дедушка Карпа на иконы и поостерёгся идти.
С бабой уж не лёг, забрался на лежанку, а сон не идёт, хоть волком
вой. Ворочался, ворочался на овчине, табаку высмолил чуть не полный
кисет. А тут часы два ночи бьют. Слышит дед: на крыльце как шебуршится
кто. Как был в исподнем, за дверь выскочил. А там дед Колян на
четвереньках на крыльцо ладится. Стонет, на губах пена, весь изодранный.
Глянул дедушка ему в глаза - и аж дух перехватило - глаза-то красные,
кровью налились. Едва губами шевелит, лешакается.
- Что ж ты, мать твою, Карпуша, наделал! Ты ж меня так подвёл, так
подвёл! Выблядок ты злокозненный! Они ж меня два часа по бане кидали, все
кости перемололи, перещупали. Веришь ли, вверх ногами подвешивали, порты
спускали, голубей заставляли голой ж... ловить. Уж какую муку принял
через тебя, сучье ты отродье!
Дед-то опешил, подхватил Коляна, в избу втащил, отхаживать стал.
Очнулся тот, глаза так и сверкают. Зябко дедушке стало, дрожь его бьёт,
хотя и у печи. В глазах у Коляна муть мельтешит. Принял он стакан водки,
застонал протяжно так, потом унялся.
- Всё, - говорит, - Карпуша, нет тебе обратной дороги. Что