"Василий Тихов (Константин Э.Шумов). Смерть Федюни" - читать интересную книгу автора

дворе показалось трудно - странно и страшно - запустение и тлен заволокли
надворные постройки, где размещались когда-то исправно служившие человеку
орудия крестьянского труда; перекосило дверь на конюшню, и видно было, как
мучительно давно не заполняется навозной жижей щель между плахами пола и
землёю. От ног его поднялась и повисла в воздухе серая пыль. Федюня не
вынес картины разорения и подался на солнце, обещающее задать земле жару к
самому полдню. Только на лавке успокоил его дым с горчинкой от подпорожной
пыли, но он же, свиваясь в причудливые картинки, странные в их подвижности,
напомнил то страшное, что нужно бы забыть. Забыть, но каждая мелочь,
попадая на глаза, напоминает и требует точного и скорого ответа. Долг перед
мёртвыми важнее долгов денежных перед живыми сейчас. Или нет? Правда ли то,
о чём шепчут вокруг, можно ли свершить это с маху, без раздумий и тихих
слёз? Чтобы не каяться потом всю оставшуюся недолгую жизнь.
Он вернулся в избу, посмотрел на тикающий, как надоедливое насекомое,
будильник. Часы отмеряли текущее вяло время и показывали, что вспыхнули уже
в печах пересохшие от зноя дрова и будут скоро на загнётке угли, и будет
день, и будет пища людская на столах, отскобленных до белизны острым
ножиком. И будут жующие уста; масло, стекающее по подбородку; деревянный
перестук ложек. Всё это будет, и будет скоро. Значит, заварят крутую кутью
в избе на дальнем конце, зазвучат последние прощальные молитвы - всхлипы и
стоны, посланные немилосердному Богу, отнимающему самое дорогое, что только
есть на земле для нас, грешных.
Федюня вытащил из-под пёстрой подушки ситцевый платочек с каёмкой и
аккуратно разгладил его на колене. За ним приходила старуха и молча просила
в дверях. Дальше не шла, так и стояла, сцепив под подбородком нелепо
торчащие из широких рукавов коричневые тощие руки со сморщенной кожей.
Старик пытался заговорить с ней, видной только от бровей до колен, но она
молчала. И эти вопрошающие руки, измученные тяжкой работой, требовали и
звали, молили и упрекали так, что, казалось, - вот-вот стиснет ледяным
алое сердце, закатится оно, захлебнётся кровью и не застучит больше. Но
будильник продолжал противно тикать, отмеряя оставшиеся отрезки жизни, и
мешал размышлять о том, что будет потом, после. Зачем он, нелепый и
страшный, когда мёртвые приходят к живым и требуют вернуть долг? Рука
привычно тревожила пружину, и он продолжал свой бессмысленный путь от
одного деления к другому: всё по кругу и по кругу, будто бы и нету вовсе
прямых путей, и всё возвращается к одной точке, чтобы вновь от неё уйти.
Страшно.
И ничего не было. Была только согбенная фигурка в дверном пространстве,
застывшая в отверзнутой пасти. И был табак, насыпанный в полдень под порог,
на подоконники. Лишь бы отогнать видение, рассеять туман, сгустившийся
полночью перед глазами. Старуха настойчиво появлялась, аккуратно обходя все
запоры и замки, и молча требовала платок, любимый ею при жизни, и забытый
впопыхах, когда пихали её в гроб, наспех заколачивали и везли, чуть не
галопом, на старое кладбище. Быстро, потому что ворчал по деревне народ,
кучкуясь то у одной, то у другой широкой лавки. И укоризненно поглядывали
на тяжёлый сосновый крест, срубленный Федюней для жены, бабы. Не могли
простить свернувшуюся кольцом и снова распрямившуюся над их трубой огневую
змейку, замеченную одной крещенской ночью. Скрипели зубами, вспоминая
загубленных младенцев, виновных только в том, что появились они на свет,
вспоминали и не родившихся. Каждая короста, каждая болячка, посаженная злой