7

Для Людмилы Михайловны день начался непонятным душевным беспокойством. Проверяя выполнение процедур и раздачу лекарств, она торопилась и сама замечала, что порой теряет привычную четкость и сноровистость в работе. Вдруг поняла, что ей хочется скорее попасть в четырнадцатую палату, узнать, как чувствует себя Андрей. Видеть его стало ее душевной потребностью Наверное, поэтому она всегда около него. Если у Андрея осложнения — Люда приходит и ему легчает, если у нее самой неприятности — она бежит к нему, попадает под его гипнотическое влияние и к ней приходит равновесие. Она не может объяснить своего отношения, не умеет определить чувства, влекущие ее к нему, но ясно только одно — без него ей почти всегда тяжко.

Люде было двенадцать лет, когда впервые увидела Андрея. В сорок четвертом году она вместе с братом Гордеем приехала в Зеленбор, куда был переведен военный госпиталь. Городок лишь два дня назад был освобожден от оккупантов: еще слышалась в горах артиллерийская канонада, и вражеские самолеты прилетали и бомбили городок, еще пахло гарью на улицах, а над железнодорожной станцией высоко вздымался черный смерч дыма — горела нефть.

Грузовые машины и подводы, нагруженные госпитальным имуществом, оборудованием, трофейные автобусы с обслуживающим персоналом остановились у четырехэтажного здания из красного жженого кирпича. У парадного подъезда и во дворе, выложенном белым песчаником, в старом вишневом саду — повсюду лежали раненые, и их все время подвозили из медсанбатов и полевых госпиталей. А девать некуда: все помещения в этом огромном Доме разгромлены и разграблены, мебель разбита, почти все окна выбиты. Во многих комнатах сжигали бумаги — стены закопчены, пепел лежал кучами. Еще удивительно, что само здание не сгорело.

Тогда впервые Люда сполна осознала, как трудно жить и работать Гордею. Раньше ему не приходилось организовывать лечебные заведения на пустом месте, а тем более в руинах, а тут даже места не было, чтоб сразу развернуть хотя бы одну операционную. Но он сумел сплотить вокруг себя людей, очень помогли бойцы сопровождения и подразделения, которые оставались в городке на переформировку. Не спавший последние двое суток, брат валился с ног, мотаясь по городу в поисках нужных людей — стекольщиков, плотников, столяров и жестянщиков. Он обращался за помощью в только что организовавшиеся горком и горисполком, к коменданту и даже к священнослужителям, взывая их обратиться к пастве — проявить милосердие и оказать посильную помощь раненым. Целый день до позднего вечера повсюду в громадном здании была толчея, шум, гам и стук, но вскоре появился свет в комнатах, наспех оборудованных, и начали вносить и располагать людей, привезенных прямо с передовой. Врачи сортировали раненых, наиболее тяжелых размещали ближе к операционной, под которую Гордей выбрал самую светлую и просторную комнату.

Людмила тоже уставала на перевязках — за день через руки малочисленных сестер, санинструкторов и через ее руки проходило несколько сотен человек. Каких только перевязок не было! Правда, старшая медсестра давала ей обработку ранений попроще, не слишком ужасающих своим видом. И все же, когда вокруг начало все постепенно стихать, она не смогла сидеть в комнате одна и вышла на улицу к подъезду. Вокруг стояли в основном двух— и трехэтажные жилые дома, во многих окнах уже пробивался слабый желтоватый свет. На улицах изредка и торопливо проходили горожане — мужчины в шляпах, женщины с сумками и корзинками. Через дорогу, возле дома под белой жестью с выжженными окнами, кое-кто из жителей помпой качал воду.

Вдруг около подъезда остановился «виллис». Два бойца сняли раненого офицера в бессознательном состояний, а запыленный старшина подошел к Людмиле и спросил, где найти начальника госпиталя. Люда сказала, что сейчас позовет, и побежала внутрь здания. Гордей вышел, бегло осмотрел раненого и сказал, констатируя факт:

— Отсечена нога. Шоковое состояние…

— Куда нести? — спросил старшина Криницкого. — Только имейте в виду: срочная операция и лучшие лекарства! Такой приказ генерала.

Гордей Михайлович, казалось, не слышал угрожающего предупреждения старшины и сказал Людмиле, чтобы позвала санитаров с носилками и они занесли раненого в приемный покой, то есть в вестибюль второго этажа. Старшина приблизился к Криницкому и предупредил:

— Имейте в виду — это героический человек.

— У нас трусов нет, все герои, — спокойно ответил Гордей Михайлович и, повернувшись к вышедшим санитарам, приказал: — В приемный покой. Пусть дежурный врач осмотрит.

— Что вы его обследуете? — прохрипел уже со злостью, с нотками ненависти в голосе старшина. — Этот офицер отбил контратаку целого батальона противника! Слышите? А вы тут засели по тылам… мать вашу!

Криницкий подступил к старшине и строго промолвил:

— Не шумите! Вы не на базаре.

— Но капитану Оленичу нужна срочная операция! Я доложу генералу…

— Товарищ старшина! Доложите генералу, что я вам дал трое суток гауптвахты.

Случайно от резкого движения Криницкого халат на груди распахнулся, и старшина увидел на плече полковничьи знаки различия, он вытянулся, козырнул и извинительно проговорил:

— Извините, товарищ полковник медицинской службы! Мы всем полком просим вас обратить внимание на капитана Оленича. За это я готов отсидеть и двадцать суток.

— Где предпочитаете сидеть — здесь или на гауптвахте полка? Я могу вызвать патрулей комендатуры…

И совсем уже смиренно и взволнованно старшина объяснил:

— Мы ведь все приехали, чтобы дать кровь капитану. У нас одна группа крови. Нас направили из медсанбата, товарищ полковник. Поэтому просим срочно оперировать капитана: он много потерял крови. Вся спина в осколках…

Гордей Михайлович посмотрел на утомленное, небритое и запыленное лицо старшины, на уставших бойцов и отдал распоряжение дежурному врачу:

— На стол! Я сам буду оперировать. Подготовьте свет.

— Гордей Михайлович, считаю операцию бесполезной.

— На стол! — приказал Криницкий. — Люда, будешь помогать мне сегодня.

— Хорошо.

Так появился Оленич в госпитале и остался в нем на долгие годы. Вначале Гордей Михайлович и его помощники-хирурги, другие специалисты не сомневались, что через месяц-другой капитан будет выписан и демобилизован по чистой, но когда к лечению капитана стали подключаться невропатологи, эта уверенность начала постепенно таять, а после первого такого неожиданного и весьма необъяснимого приступа многие, даже очень опытные из медперсонала, лишь разводили руками, словно расписываясь в том, что они бессильны что-либо понять и объяснить. Это озадачило и Гордея Михайловича, а Людмила чуть ли не ежедневно стала к нему приставать:

— Неужели ничего нельзя сделать? Ты ведь все можешь!

Тогда Гордей впервые обратился к Колокольникову. Изучив историю болезни капитана, профессор потребовал привезти больного в клинику.

В душе Люда лелеяла мечту окончить институт и специализироваться по профилю нейрохирургии, заняться научной работой и в конце концов разгадать загадку Андрея, помочь ему обрести радость настоящей, полноценной жизни, без тревог за будущее, без боязни, что коварная болезнь снова подкосит его и бросит в пучину бредовой ночи. Но не всегда мечты воплощаются. Находясь рядом с Гордеем, наблюдая за течением болезни и ходом лечения Андрея, она взрослела разумом и набиралась драгоценнейшего опыта ухода за ранеными, обогащалась такими практическими знаниями, каких не даст ни одно учебное заведение. Все это сделало ее незаменимой в госпитале.

Были и у нее очень трудные времена, судьба нанесла ей жестокий удар, и выстоять под этим ударом ей помог не кто иной, как Оленич… Ей было уже двадцать пять лет, когда с военного аэродрома в госпиталь прибыла группа пилотов: они приехали проведать своего сослуживца. Это они носились на реактивных самолетах в высоком небе, взрывая городскую тишину. Молодые, красивые, мужественные — они покорили своей красотой Людмилу. Да и то сказать: на фоне искореженной массы обитателей госпиталя, в обстановке постоянных операций, крови и смертей эти веселые парни поражали своей юностью и жизнерадостностью, как молодые боги. Словно вдруг перед нею предстал иной, прямо противоположный мир! А один из них, Вадим, особенно пришелся ей по сердцу. Он налетел на нее, как весеннее половодье. Сверкающие серые глаза сразу нацелились на нее. Он чуть ли не с первых слов попросил своих товарищей выслушать его:

— Друзья! Вы знаете, почему я до сих пор не женат? Искал вот эту девушку. Извините, мои боевые товарищи, но я решил жениться.

Людмила, гордая и непреклонная, возмутилась такой смелостью красавчика-пилота, но он почти не обратил на это внимания. И добавил, чтобы все ждали приглашения на свадьбу. Его бурные ухаживания, ежедневные приезды в госпиталь, его бесконечные дорогие подарки, ежевечерние приглашения в кино, в театр, в ресторан, к кому-то в гости — то к художнику, то к поэту, походы в парк на танцы — все это было похоже на атаку, на штурм, на осаду. Она никуда не могла спрятаться от него. Она ничего не могла противопоставить ему. Она вся пылала, словно стог, подожженный со всех сторон. А он бегал вокруг нее, как в ритуальном танце. И после месяца такого напора состоялась свадьба. В ресторане собрались офицеры полка, был Гордей, было несколько медиков. А через неделю в первом же после отпуска полете Вадим погиб. Людмила надела черные одежды…

Пятьдесят седьмой был черным годом для них всех…

Она не заметила, что в те дни, когда она поддалась чарам Вадима и по сути капитулировала — не помогли ей ни гордость, ни непреклонность, развеялось ее возмущение бесцеремонной настойчивостью жениха, а даже наоборот, сама увлеклась им, да так, что забыла обо всем на свете. И в это время с Оленичем произошел второй рецидив странного заболевания, да такой, что даже Колокольников не решился взять в свою клинику, а добился направления в Кремлевскую больницу. К счастью, в этой больнице капитан был недолго — через три месяца он уже вернулся в свой родной госпиталь. Когда вошла Людмила в его палату, он сразу заметил черное платье под белым халатом и черную ленту в волосах.

— Уж не по мне ли носишь траур? Так я жив покуда, — попробовал он пошутить вместо приветствия, но на его лице не было и тени улыбки.

А Людмила села на стул возле кровати и, упав головой на простыни, заплакала. Она рыдала, а он молчал, не мешая ей выплакаться. Когда много теряешь, то надо хотя бы вволю наплакаться. Но он так и не понял, что все-таки она оплакивала и по кому носила траур. Что погиб Вадим, он узнал уже в Москве, в больнице. Искренне сочувствовал ей: жестоко, безжалостно обманула ее судьба! Обреченная жить в печальном мире военного госпиталя, однажды увидела просвет — солнечный луч щедро брызнул ей в лицо, ослепил глаза, разгорячил сердце, наполнил все ее существо сладкой мечтой, что за все свои и чужие муки и страдания, за ночи, проведенные с болью в душе, за нерастраченную нежность и за тягостное одиночество она увидит, наконец, новый блистательный мир, для которого родилась, — мир семейного очага и материнского счастья, и вместе с тем завидного положения независимой, самостоятельной женщины. Но все оказалось слишком кратким, как вспышка молнии. Несправедливость к ней была столь жестока, что жить дальше не имело смысла. И прав, тысячу раз прав доктор Колокольников: над нею слишком властвует чувство преданности делу. Дала себе клятву: жить для других, для всех этих людей, искалеченных войной. Как Гордей, который пожертвовал всем личным во имя профессионального долга.

Да, Гордея она любила беспредельно, преклонялась перед ним, но и Андрей умещался в ее сердце. И вот однажды она поняла, что не представляет своей дальнейшей жизни без Гордея и без Андрея. И когда возвратился Андрей из Москвы, она оплакивала не только себя, но и всех несчастных, ее рыдание было молением о прощении. Она считала, что совершила грех, и потом корила себя и долго мучилась.

Время текло, унося боль. Кажется, все устоялось — с потерями смирилась, раны зарубцевались. Жизнь взяла свое! И Людмила уже снова мечтала о своем личном очаге, о материнстве, и сердце ее жаждало разрядки. И ежеминутно охватывала потребность видеть Андрея, быть рядом с ним…

Хоть бы скорее поправлялся!

Вдруг омрачилась, вспомнив, что Данила Романович надумал выписать Андрея из госпиталя на волю, «на гражданку», в деревню. Убедил Гордея в необходимости этого шага, привлек какую-то лекарку из Киева, которая даже посоветовала место, куда следует направить капитана, рекомендовала вместо лекарств позитивные эмоции и всяческие радости — солнце, воздух, воду, женщин, любовь и созидательный труд. Это Андрею созидательный труд? И хоть бы вспомнили о ней, Людмиле! Как будто она не рядом и ее мнение никому не интересно! И что самое страшное: он поедет! Андрей послушает их и поедет туда, куда укажут Колокольников и Гордей.

«Неужели настал срок возвращения долгов? — испуганно подумала Людмила Михайловна. — А что? Теперь Андрей покинет меня, и покинет навсегда! Десять лет назад я отреклась от него, ухватившись обеими руками за краешек грезы! Нет! Это невозможно! Этого просто нельзя допустить! А как же мы с Гордеем? Неужели мы для него ничего не значим? Как они, Гордей и Андрей, могут расстаться? Такая дружба, такое братство!.. Ох, голова идет кругом, мысли путаются…»

Потом она подумала, что это и стало причиной ее беспокойства, и поспешила в четырнадцатую палату. Может быть, Андрей и не решится вот так сразу, после катастрофического приступа, ехать искать новое пристанище? И она уже успокаивала себя как могла. Мелькнула мысль, словно свет в глаза: «Ему и нельзя уезжать: а вдруг новый приступ? Ведь там никто не знает, как оказать помощь. Да он же без меня и без Гордея, как без костылей! Он останется! Останется! — И сама ужаснулась: — Как я могу такое желать? Да я спятила! Эгоизм приведет меня к новым потерям, и может быть, более трагическим… Господи, помоги мне, помоги!..»

Она зашла в палату тихонько, чтобы не разбудить больного. Притворив дверь, неслышно села на стул. Но Андрей услышал ее и открыл глаза.

— Хорошо, что пришла, — тихо проговорил он. — Когда ты вошла и вздохнула, я понял: воскрес! Недаром тебя называют солнышком.

— Не нужно, Андрей! — нахмурилась она. — Если другие больные зовут меня так, то им можно простить — У большинства из них действительно сумеречные судьбы, беспросветные. Они живые, и им хочется всего человеческого. Для тебя же хочу быть самой обыкновенной… женщиной.

— Нет, Люда, ты для меня, как и для всех, — и свет, и воздух, и радость, и надежда. Но кроме всего, ты еще и начало всех начал. Я познал не только как умирает человек, но и как рождается. Воскреснуть — это заново родиться. И ты для меня — мать, сестра, невеста.

— Так много обязанностей! Не справлюсь. Да ты еще и не воскрес, дорогой. Ты лишь очнулся. Воскресать тебе еще предстоит.

— Все равно я — живу. И ты — рядом. Ты ошиблась, когда говорила, что в госпитале не рождаются.

— Что ж, я рада за тебя…