4

Роман отвез ребят в село, а сам подался к кургану. Он предполагал там подождать автобус из Заплавного на Тепломорск. С вершины хорошо видно было трассу — в полутора-двух километрах. К развилке вела разбитая булатовская дорога, которая проходила рядом с курганом. Слева развернулось люцерновое поле, справа зеркалились рисовые плантации до самого моря. Если автобус остановится на развилке и выйдет человек на костылях, то завести мотоцикл — одно мгновение. А лежать здесь, глядя в веселое небо, по которому медленно бежали, словно отара овец, небольшие белые облака, — хорошо!

Потом Роман повернулся набок и стал всматриваться в морскую даль. Море синело во всю свою ширину и до самого горизонта. Кое-где виднелись мелкие суда, белело несколько парусов рыбацких лодок, почти по горизонту в сторону Тепломорского порта медленно шел низкий, длинный двухмачтовый корабль — наверное, самоходная баржа. И задумался Роман, что ему больше по душе, — и степь раздольная нравится, и море заманчивое и таинственное влечет к себе, и небо чарует своей невообразимой глубиной и простором. А где его, Романа, место? Куда поведет его судьба? Где его ожидает счастье? Может быть Тоня права? Его судьба — земля, трактор, самосвал?

Вдруг послышалось рычание собаки. Роман приподнял голову и удивился: на обочине дороги стоял человек на костылях, а рядом с ним сидела огромная овчарка. Человек был в военном обмундировании, в кителе, старого образца и в синих брюках навыпуск. Рядом с собакой лежала скатанная шинель.

— Послушай-ка, парень! — обратился спокойно инвалид, но все же голос у него был резковатый. Он снял фуражку и ладонью вытер лоб. — Ты не из Булатовки?

Роман присмотрелся: человек, видно, устал до предела — лицо его было бледно-землистым, ко лбу прилипли кончики русых волос. Что-то было в облике незнакомца такое, что удивило Романа, точно этот человек из какой-то старинной забытой сказки пришел к нему, Роману, чтобы сказать какие-то вещие слова или увести куда-то в неведомое, куда именно и нужно ему попасть. И только теперь молнией пронеслось в мыслях: да это же тот капитан, которого должен встретить! Прозевал автобус, не видел, как инвалид шел почти километр на костылях! Спохватился, побежал с кургана вниз, к мотоциклу, хотел рассказать, что встречает его, извиниться, но не успел сделать этого — пес сорвался с места, кинулся наперерез парню, оскалив клыки и угрожающе рыча. Роман остановился, обескураженный, начал было отступать, но хозяин крикнул:

— Рекс! Фу! Лежать!

Пес неохотно вернулся на свое место и улегся, зорко следя за каждым движением юноши.

— Как тебя зовут, парень? — спросил инвалид.

— Роман. Пригожий Роман. Я ведь специально вам навстречу выехал, да вот зазевался: автобус проворонил. Извините. Вы — Оленич Андрей Петрович?

— Да, именно так — Оленич. И от кого же ты получил задание встретить меня? Что я сегодня приеду, могли знать только Федос Иванович да Варвара. Так? А то, что ты не сориентировался, так виноват я: ехал не рейсовым автобусом, а попутной машиной. Ясно?

— Ясно.

— Тогда вперед!

В коляску посадили Рекса, капитан уселся позади Романа. Сидеть ему с одной ногой, видимо, было не совсем удобно, да и Роман все время чувствовал у своего бедра твердую культю. И от этого прикосновения Роману делалось не по себе…

Как ни уговаривал Оленича поселиться в доме, капитан отказался наотрез: в доме должен жить хозяин. Выбрал капитан себе летнюю кухню.

— Вот это для меня, парень! Видишь, комната большая, оборудована в соответствии с моим холостяцким положением: кровать, стол возле окна, пружинный диван, стулья, шкаф для одежды и даже с зеркалом! И в сенях кухня — в самый раз! — плита, стол, табуретки, посудные полки. Так что все прекрасно. Если увидишь хозяина, скажи ему от меня спасибо. Пусть приедет, надо же обо всем договориться.

— Андрей Петрович, я буду к вам наведываться. Может, чем помогу. У меня мотоцикл.

Оленич, оставшись один, начал осваивать свое жилище. Первым делом вышел во двор со своим чайником: он заметил, что колонка находится в глубине двора около калитки в сад. Расставив костыли, нагнулся, нажал на рычаг — зашумело, забулькало, и полилась водичка! Набрал чайник, зашел на кухню, поставил на электроплитку. Потом внес вещевой мешок, начал выкладывать свой сухой паек, снедь, какую ему положила Люда, — все аккуратно завернутое, все сделано с любовью. Защемило в груди: «Люда! Милая, любимая Люда! Прости меня, прости. Несправедлив я к тебе, виноват перед тобой! Только не мог я иначе: должен испытать себя, должен проверить. Иначе и жизни не было бы. Иначе ты во всем осталась бы виноватой! А так — я взял на себя все свои грехи и сам буду их оплачивать и искупать».

Каждый пакет, каждый узелок или сверток напоминал ему о Люде, о том уютном, наполненном ее душевным теплом коттедже: там его судьба, его счастье! И он когда-нибудь вернется туда, чтобы отдать долг и выказать свою благодарность… Чай, насыпанный в плотный пакетик, кусковой сахар в мешочке, большой брусок сала, завернутого в холщовую салфетку, банка тушенки, а вот сдобные лепешки, которые пекла она сама. Какой запах! Даже в руках тают и рассыпаются… Схватил костыли и начал быстро ходить по комнате, пытаясь успокоиться. Неужели вот так он будет нервничать постоянно? Стоило ли срываться и ехать сюда, чтобы подвергать свою нервную систему еще такому испытанию? Наверное, Кубанов был прав, отговаривая Андрея от поездки к морю…

Но постепенно успокоился. И удивительная вещь! После нескольких минут глубокого волнения, острых переживаний, а может быть, от воспоминаний о Люде и от нового прилива нежности к ней ему вдруг стало легко и радостно, словно, наконец, он нашел объяснение всему, что мучило его. Легко и радостно, наверное, от сознания, что начинается новая жизнь, о которой он мечтал, которой так хотел. И может быть, здесь все образуется — он избавится от приступов болезни, позабудет мрачные дни своего небытия, с ним рядом будет Люда и будет то, о чем они мечтали вдвоем.

В таком приятном расположении души он лег в постель и крепко уснул. Проснулся рано утром, на восходе солнца. Было так хорошо на душе, словно давно забытое солдатское житье вернулось к нему со своим уставным режимом, с необходимостью постоянного бодрствования.

Андрей вышел во двор, сделал зарядку, умылся под рукомойником, прикрепленном к столбу возле колонки. Потом, растираясь полотенцем, стал внимательно осматривать хозяйство, каким нечаянно овладел и какое сегодня дарует ему такое ощущение полноты жизни, которого не ощущал давным-давно. А тишина и покой! Только в детстве, в родном селе, по утрам он знал такой покой. Даже в госпитале, где должна господствовать тишина, гул городских улиц слышен был повсюду. И он, вслушиваясь в этот шум, думал, что это сама жизнь. А жизнь-то вот какая! Она может протекать и торжествовать беззвучно!

Во двор вошла пожилая, лет пятидесяти женщина в темной одежде — в фиолетовом джемпере и зеленой длинной юбке. Женщина была среднего роста, достаточно полная, в одной руке несла глиняный кувшин, а другой прижимала к себе кастрюльку. Смотрела на Андрея молодыми и любопытными глазами, потом по-хозяйски вошла в жилище Оленича, оставила там кастрюлю и вновь вышла во двор.

— Это вы и есть тот офицер из госпиталя? — спросила она как-то нараспев и удивленно. — А я — Ульяна Петровна, жена Гаврилы Чибиса, старшего сына Федора Ивановича. Буду к вам приходить помогать управляться по дому. На одной-то ноге не наскачешься за всем.

— Вам трудно на два двора, наверное. Постараюсь сам тут справиться. Вы мне лучше расскажите, какое у вас начальство в селе, кто председатель колхоза, кто в сельсовете. Ну, и вообще о Булатовке.

— Э, тут обо всем не расскажешь и за год. Поживешь, сам увидишь и поймешь. Скажу только, что председатель Николай Андреевич Магаров — крутого норова человек. Не нашенский, приезжий. Если что сказал надо сделать, не отстанет. А не послушаешь, не забудет. Мстительный аспид, не приведи господи. В сельсовете сидит наш, булатовский, Яшка Пастушенко. Свойский. Только власть-то его — одна вывеска. Отец наш приедет, он все тебе растолкует до последней ниточки. Ты бы пошел по селу прошелся, посмотрел бы, что и где находится, какое оно — наше село. А я тут немного приберусь.

Оленич понял, что она выпроваживает его, чтобы сделать уборку в доме. И он подчинился — надел протез, взял дюралевую палку, запер Рекса в сарае и, надев офицерскую фуражку, вышел на улицу. Шел он неспешно, степенно, внимательно присматриваясь к домам и дворам, здороваясь со встречными людьми. Некоторые, помоложе, отвечали, не придавая значения, с кем здороваются, а пожилые окидывали его любопытным взглядом. Село показалось большим, улицы широкими, но не устроенными. Проезжая часть разбита тракторами и подводами, тротуаров почти не было, и он представлял, что делается осенью, когда идут дожди. Но в основном домики были чистые, почти все побелены, дворы тоже ухожены.

Дойдя до перекрестка, он остановился, чтобы сориентироваться. Поперечная улица оживлена, пошел по ней, угадав, что это центральная. Так оно и оказалось: сначала увидел магазин, рядом с ним — чайную, пройдя дальше, заметил на простой хате вывеску — «Сельская библиотека». Рядом был сельский Совет. И вдруг он остановился, пораженный открывшейся картиной: между сельсоветским домиком и большим зданием клуба открывалась площадь. Посредине ее возвышался памятник погибшим на войне булатовцам. Высокий, четырехгранный из белого камня обелиск, на каждой грани которого высечены имена погибших на войне. Фамилии повторяются много раз. Кравченко высечено более двадцати раз, Коваленко — семнадцать, а Петренко и вовсе много — сорок три раза. И вдруг Оленич вздрогнул, наткнувшись на фамилию Крыж. Он не сразу поверил сам себе, прочитал раз, второй, третий, потом подумал: «Крыж? Кто таков? Странно, не такая уж распространенная фамилия, а мне уже встречается за последнее время дважды и в разных местах: тогда по телефону чей-то голос назвал эту фамилию, теперь она на обелиске…»

Андрей стоял, глубоко задумавшись. Снова вспомнился тот страшный бой на Шалушке, та нелепая гибель Истомина, и встал перед глазами тот предатель. Ведь и его фамилия была — Крыж.

Оленич же расстрелял его! Неужели воскрес после той пистолетной пули? Андрей ведь своими глазами видел, как падал с окровавленным лицом предатель. От такого попадания не выживают…

Послышался шум мотоцикла, Оленич оглянулся: Роман. Андрей нахмурился и, когда парень подошел к нему, сказал с укором:

— Здесь святое место, юноша. К нему следует подходить своими ногами и бесшумно. И разговаривать надо шепотом.

Роман понял капитана, покраснел, но ничего не сказал в свое оправдание. Оленич искоса взглянул на пристыженного юношу, спросил, как бы давая понять, что замечание его товарищеское:

— Ты всех знаешь, кто тут обозначен? Кто такой Крыж?

— О нем только вчера узнал: это брат одинокой старухи Проновой. Ее муж, красный командир, как она говорит, был расстрелян фашистами — он раненый попал к ним. А о брате она и говорить не хочет.

— Почему? — живо поинтересовался Оленич.

— Не знаю. Не сказала. Да он, собственно, и не из нашего села. Вроде был заготовителем кож, проживал перед самой войной здесь. Отсюда и на фронт ушел.

— Он что, убит? Погиб? Есть у нее похоронка?

— Не знаю.

В это время со стороны чайной послышался шум: что-то кричал, ругался с кем-то, видимо, пьяный. Напротив чайной в тени деревьев виднелся небольшой деревянный, покрашенный в зеленый цвет ларек с вывеской: «Вино». Возле него толпилось несколько мужиков. Оленич увидел, как посреди дороги пятился согбенный, уже в летах человек, а на него кричал могучий детина в матросской форме, размахивая неестественно короткими руками.

— Опять Латов куролесит. Напал снова на дядьку Гаврилу. Это Гаврила Федосович, сын хозяина вашего дома.

— Чего он разошелся, Латов?

— Как напьется, так и скандалит. А уж если встретит кого, кто при немцах оставался дома да еще и работал, или увидит побывавшего в плену — тогда становится лютым, кидается в драку. Вот дядьке Гавриле проходу не дает, хоть любил его сестру Оксану.

— Подробнее можешь рассказать о нем?

Они отошли от памятника, сели на скамейку в тени огромных ясеней, и Роман выложил Оленичу все, что знал и слышал о Борисе Латове — о его любви к Оксане, о его службе на флоте, о том, что в бою за Керчь нес знамя и ему оторвало кисти рук, о том, что родителей у Латова не было — вся семья и родственники умерли от голода в тридцать третьем, он один выжил, потому что родился сильным. Вернувшись калекой, долго жил один, пока не пристал к вдове Насте на квартиру, да так и остался. У Настасьи было двое детишек, теперь уже повырастали и разъехались. Но у них есть девочка лет пятнадцати — Оксана, названная в честь Оксаны Чибис, расстрелянной карателями в первое утро сорок третьего года. И до сих пор он любит ту убитую девушку, и Настасья не ревнует его, прощает, понимает его горе и его душевное одиночество. Но человек он очень принципиальный и верит, что тот, кто был под немцем или в плену, виноват в его горькой судьбе.

Пока Роман рассказывал, Латов, стоя на пути Гаврилы Чибиса, не давал ему возможности пройти и выкрикивал ругательства, оскорблял как мог, словно получал удовольствие от того, что вот так безнаказанно может унизить, обидеть человека. Оленич хоть и не мог спокойно сидеть и наблюдать со стороны такое, но понимал, что, вмешайся, сделает еще хуже — доведет дело до драки.

— Чего буйствуешь, Борис? — спокойно увещевал разъяренного матроса Чибис. — Мало выпил? Могу поставить стаканчик. Ларек работает…

— Захлебнись ты своим вином! — Латов выпучил глаза и грозно надвигался на тщедушного Гаврилу. — Чтобы я выпил из твоих рук?!

— Глупец ты, Борис! Не можешь уже по-человечески разговаривать.

— Я — глупец? А ты, значит, мудрец? Да? Я глупец, что по скалам лез под снаряды гитлеровцев, а ты, умник, в это время вылеживался в немецких перинах!

— А что, Гаврила Федосович действительно был в плену? В Германии?

— Да, был. Но об этой истории никто ничего не знает. Известно, что был ранен, угнан в Германию на работу, проверен, ему установлена инвалидность второй группы.

— Послушай, а давай выручим Гаврилу Федосовича?

— Как?

— Садись на мотоцикл, подъезжай и забери его, скажи, что председатель вызывает.

Роман кинулся к мотоциклу, мгновенно завел его, подкатил почти вплотную к Гавриле Федосовичу:

— Дядя Гаврила! Вас председатель кличет. Садитесь, подвезу.

Чибис тоже, видно, сразу понял, что к чему, сел сзади Романа. Мотоцикл рванулся с места, обдав Латова дымом, и помчался по улице, но не в сторону конторы колхоза, а к дому Чибиса. Латов понял, что его ловко провели, воздел кверху культи рук, грозно помахал ими, а потом, опустив их, громко захохотал.