"Владимир Токмаков. Детдом для престарелых убийц " - читать интересную книгу автора

крупинки снега. Суровая нынче пища у матери-природы.
Часам к шести вечера мы обычно собираемся в тусовской кафушке "Тяжелая
Лира". Едим пельмени в грибном бульоне и запиваем их светлым крепким пивом
"Балтика" номер девять. Мы - мой коллега, газетный репортер Мотя
Строчковский. Напротив Моти, уставившись в потолок невидящим взором, закинув
ногу на ногу, сидит полубезумный художник Макс Медведев по кличке Пигмалион.
Слева от него Сэм, то есть Семен, а рядом с ним я, которого все зовут Глебом
Борисовичем. Мне в этом году исполнилось тридцать, то есть пошел четвертый
десяток. "Пора тебе обзаводиться именем и отечеством", - сказал мне Нестор
Иванович Вскипин, редактор газеты "Вечерний Волопуйск", в которой я работаю.
- Что ты, русско-еврейский художник, будешь делать в Германии? Ты же,
блин, ни хрена не умеешь, - пытается завести М. Строчковский элегически
настроенного сегодня Семена.
- Не еврейский, а евро-русский, - подняв маленький и толстый
указательный пальчик, поправляет его Семен. - Как что? То же, что и здесь.
Валять дурака, - и, допив одним глотком третью кружку, продолжает: - Только
тут я валял русского дурака, а там буду немецкого.
- Фрицы, Сэм, - народ хоть и воспитанный, но умный. Они тебя будут
терпеть ровно месяц, а потом выбросят обратно. А два раза в одну родину не
войдешь, - продолжает гнуть свое М. Строчковский.
- Два не войдешь, а три можно, - вяло бросает Семен и внимательно
смотрит на входную дверь, в которую уверенной походкой входит наш общий
знакомый, известный в городе Волопуйске предприниматель Егор Банин. На нем
длиннополое стильное пальто, расстегнутое нараспашку, длинный белый шарф
а-ля Остап Бендер, дорогой, по современной моде, пиджак. Здороваясь с нами
за руку и присаживаясь на свободный стул, он не перестает разговаривать по
сотовому.
- Дело в том, Семен, - подначиваю уже я, - что немец может спокойно
жить, например, в Америке. Американец спокойно сможет прожить всю жизнь в
Германии. А вот русский нигде, кроме как в своей засранной России,
нормально, без срывов и истерик, жить не сможет.
- Хорошо, хорошо, я скоро приеду, дорогая, - говорит по мобильнику
Банин. - Ну все, хорошо, ладно, успокойся, да, понял, нет, потом, я скоро
приеду, да, выхожу из эфира, целую в попку и во все губы, пока. Черт!
- Егор, возьми нам еще по кружке, я тебе с первых немецких гонораров
отдам, честное баварское! - ловко напрягает его Семен.
- ...Та-а-к, значит... штука баксов.
- Не понял, - как бы испуганно и удивленно говорит Семен.
- Не ссы, это я о своем, о сокровенном. - Банин уже что-то мучительно
высчитывает на калькуляторе. Он жестом делает заказ бармену: - Гуляй,
босота...
- Это богема, она вымирает, - говорит Семен и указывает на нас. - А это
Багамы, они процветают, - уважительно тыкает он вилкой с насаженным на нее
пельменем в задумавшегося над калькулятором Банина.
"Вчера весь вечер перечитывал пейджер. Много думал", - вспомнил я
старый анекдот о новом русском. У Банина плоское, как лужа, лицо, и в этой
луже плавают два огрызка глаз рядом с тухлыми помидорами толстых губ. Хитрое
лицо тувинского шамана.
За это огромное плоское лицо в школе его звали "Парус". Редкий темный
ежик волос. Теперь те, кто глумился над Баниным, работают у него подсобными