"Джон Толанд. Последние сто дней рейха " - читать интересную книгу автора

себя в Москве так, как Молотов вел себя в Нью-Йорке?", имея в виду, что тот
весело провел там время.
"Он (Стеттиниус) может приехать в Москву инкогнито", - заметил Сталин.
Добродушное подшучивание продолжалось и стало еще более свободным.
Рузвельт наконец сказал Сталину: "Я хочу вам кое в чем признаться.
Премьер-министр и я вот уже два года обмениваемся телеграммами, и у нас есть
выражение, которое мы используем, когда речь идет о вас: "дядюшка Джо".
Сталин, явно скрывая раздражение, холодно спросил, что имеет в виду
президент. Американцы не понимали слов, но тон голоса Сталина не вызывал
сомнений, а пауза, необходимая для перевода, сделала ситуацию еще более
неловкой. Наконец Рузвельт пояснил, что это они так ласково его называют, и
попросил подать еще шампанского.
"Не пора ли домой?" - спросил Сталин. "О, нет-нет!" - ответил Рузвельт.
Маршал холодно заметил, что ему нужно еще решать военные вопросы. Джеймс
Бирнс, начальник Департамента мобилизации США,[16] попытался исправить
ситуацию. "В конце концов, вы ведь говорите "дядя Сэм", почему же "дядя Джо"
плохо звучит?"
Молотов, приняв на себя необычную роль миротворца, повернулся к ним и
рассмеялся. "Не вводите себя в заблуждение. Маршал просто морочит вам
голову. Нам уже давно это известно. Вся Россия знает, что вы зовете его
"дядюшка Джо".
Тем не менее было неясно, обиделся ли Сталин или просто делал вид, но
все-таки пообещал остаться до десяти тридцати. Черчилль, мастер разрешения
трудных ситуаций, предложил выпить за историческую встречу. Весь мир обратил
на них взоры, сказал он, и если им удастся добиться успеха, то всех ожидает
сто лет мира, а Большой Тройке предстоит сохранять этот мир.
Тост, а возможно и его своевременность, вызвал ответный шаг со стороны
Сталина. Он поднял бокал и заявил, что Большая Тройка взяла на себя основное
бремя войны и освободила маленькие державы от немецкого господства.
Некоторые из освобожденных стран, с сарказмом заметил он, склонны считать,
что три великие державы были обязаны проливать свою кровь, освобождая их.
"Теперь они ругают великие державы за то, что те не принимают во внимание
права маленьких держав". Сталин заверил, что готов присоединиться к Америке
и Британии в деле защиты этих прав. "Но, - добавил он, - я никогда не
соглашусь на то, чтобы действия великих держав обсуждались маленькими
державами".
На какое-то время Сталин и Черчилль разделяли общую точку зрения, в то
время как Рузвельт был аутсайдером. "Проблема взаимодействия с маленькими
державами не так проста", - сказал он. - У нас, например, в Америке, много
поляков, которые живо заинтересованы в будущем Польши".
"Но из ваших семи миллионов поляков голосуют только семь тысяч, - едко
возразил Сталин. - Я видел цифры и знаю, что я прав".
Рузвельт был слишком вежлив, чтобы сказать, что эти сведения до
смешного неточны, и Черчилль, в очевидной попытке сменить тему разговора,
поднял тост за пролетарские массы всего мира. Но этот тост только дал толчок
оживленной дискуссии о праве людей на самоуправление. "Хотя меня часто
шельмуют как реакционера, я единственный представитель, которого могут
вышвырнуть из кабинета в результате всеобщего голосования моего народа", -
сказал премьер-министр. - Лично я горжусь такой возможностью". Когда Сталин
упрекнул Черчилля в том, что тот, похоже, боится выборов, Черчилль ответил: