"Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений, том 53" - читать интересную книгу автора

из-за одного человека, к[оторому] нужно лечиться вином, не противиться
пьянству. Из-за одного воображаемого насильника, убивать, казнить,
заточать. -
Теперь 12 дня. Иду вниз, Господи, помоги мне делать волю Твою.
Одного только хочу.
13 Марта 95. Москва. Е. б. ж.
[18 марта. Москва.]
Нынче 18. Утро. Прошло 5 дней. Ничего не делал. По утрам думал над
катехизисом. Один раз немного пописал к О[тцу] С[ергию], но не хорошо. Маша
уехала к Илье. С[оня] переходит с тяжелым страданием на новую ступень жизни.
Помоги ей, Господи. Всё это время болит голова и большая слабость. По
вечерам было много посетителей. И мне очень тяжело с ними. -
Писательство, особенно художественное, прямо нравственно вредно
мне. И я, когда я писал Х[озяина] и Работника, поддавался желанию славы. И
те похвалы и успех служат верным показателем того, что это б[ыло] дурное
дело. - Нынче я как будто немного нравственно проснулся. Началось это
пробуждение уже дня два тому назад. -
Главное, надо помнить и понимать, что всякое внешнее дело, как бы
оно велико ни казалось, есть ничтожество, что ты маленький, крошечный
червячок, служащий делу Божьему, что ты как величина внешняя. = 1/oo, т. е.
0, что ты величина только в той степени, в к[оторой] ты проявил в себе Бога.
Прислушиваться же к своему значению есть соблазн из соблазнов, величайший и
вреднейший соблазн. Избави меня от него, Отец. -
За это время был старичок из Сибири, где он живет в пустыне. Я
говорю: как же жить в пустыне, когда люди во тьме: не надо и ставить свет
под спуд. А он говорит: кто станет искать света, тот найдет. Т.е. дело не в
том, чтобы светить, а в том, чтобы быть светлым.
Еще был Чертков. Как всегда мне с ним хорошо. И он тоже освежил
меня.
За это время думал много, но сейчас некогда. Напишу вечером или
завтра, е[сли] б[уду] ж[ив].
Сегодня 27 Марта 1895. Москва. Написал или скорее исправил письма
Шмиту и Кенворти за это время и кое-кому еще. И кроме этого, к стыду моему,
ничего не делал. Письма к Кенв[орти] и Шм[иту] с затеей Европейского издания
мне не нравятся. Как будто в глубине души голос говорит, что это нехорошо. И
я думаю, что нехорошо. Ничего не писал; но не доволен собою. Любовь Божия не
покидает меня. - Мне с Сережей хорошо и легко. И не помню недоброго чувства
к кому бы то ни было за всё это время. Так как я не слышу всех осуждений, а
слышу одни похвалы за Х[озяина] и Р[аботника], то мне представляется большой
шум и вспоминается анекдот о проповеднике, к[оторый] на взрыв рукоплесканий,
покрывших одну его фразу, остановился и спросил: или я сказал какую-нибудь
глупость? Я чувствую то же и знаю, что я сделал глупость: занявшись
худож[ественной] обработкой пустого рассказа. Самая же мысль не ясна и
вымучена - не проста. Рассказ плохой. И мне хотелось бы написать на него
анонимную критику, если бы был досуг и это не было бы заботой о том, что не
стоит того.
За это время был в тюрьме у Изюмченки и в больнице у Хохлова, -
Изюмченко очень прост и бодр. Хохлов жалок очень. Тоже надо бы написать о
жестокости этого насилия. - Соня всё так же страдает и не может подняться на
религиозную высоту. Должно быть страданье это нужно ей и делает в ней свою