"Алексей Николаевич Толстой. Гобелен Марии-Антуанетты (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

требованиях, о своей ненависти, о последней свободе.
Ему, как и всем "неистовым", отрубили голову. В тот день перед
угрюмыми людьми из секций говорил маленький человек, с костяным острым
носом, чисто одетый, в белом паричке. Вдавив слегка запрокинутый затылок в
плечи, касаясь меня кончиками холодных пальцев, он говорил режущим голосом
об умеренности и добродетели, он клялся отрубить голову всем, кто ведет
безнравственную жизнь, всем, кто помышляет о контрреволюции, и также всем,
кому кажется, что он, Робеспьер, недостаточный революционер и патриот.
Лавочники в якобинских колпаках приветствовали его. Но, увы, буржуа
утомились, хуже редьки им надоели революции, неистовство черни, лохмотья и
бумажные деньги.
И вот однажды за стол, который я все еще покрывала, поспешно сели
пятеро, опоясанные трехцветными шарфами. Среди них был Робеспьер; он
положил перед собой пистолет со взведенным кремнем. Они молчали, не мигая
глядели на черные окна, - там, на ночной площади, свирепо гудела толпа.
Единственная свеча на столе, тихо колебля пламя, не могла разогнать сумрак
огромной пустой залы.
В эту ночь кончалась Революция. Стихало рычание толпы на Гревской
площади. Гремели колеса пушек, заскрежетала военная команда. На лестнице
ратуши раздались неумолимые шаги национальной гвардии. Они вошли. Зрачки
пятерых террористов, неподвижно сидевших у стола, расширились угрозой. Но
еще страшнее закричали национальные гвардейцы. Сен-Жюст, юный и
женственный, спокойно встал, чтобы самому отдаться в руки. Разбитый
параличом Кутон закрыл лицо рукой. Пылкий Леба схватил пистолет и всунул
его в руку Робеспьеру, - маленький человек нехотя поднес его к виску. Но
гвардеец кинулся, толкнул под локоть. Раздался выстрел, и голова
Робеспьера с разбитой нижней челюстью упала мне на грудь. Пальцы его
стиснули неисписанные листки бумаги; пытаясь остановить кровь, он размазал
ее по лицу.
Дальнейшие мои воспоминания относятся к унылым годам среди пыльного
хлама в лавке старьевщика. За меня не давали и ста франков, покуда
Наполеон разгонял штыками по всей Европе помещичьи армии. Но он слишком
много выпустил крови у добрых буржуа, и они предали его, высчитав, что
выгоднее променять меч на бухгалтерскую книгу. Революция описала бешеный
круг и на минуту замкнулась: на французский престол вошел Людовик
Восемнадцатый, и меня, приведя в порядок, повесили, как священную
реликвию, в Тюильрийском дворце. Ах, с какою возвращенной пылкостью
танцевали в его заново позолоченных залах знакомые мои версальские дамы,
увядшие за двадцать лет эмиграции! Пудра облаками сыпалась с их
нарумяненных морщин. Меланхолическое зрелище!
Последующие революции и реставрации я провела спокойно в Луврском
музее. Такова история моей жизни вплоть до того часа, когда меня поместили
в Александровском дворце, что в Царском Селе, - в гостиной царицы
Александры Федоровны, повелевавшей несметными миллионами народов.
После столь разнообразных впечатлений здесь было ужасно скучно. Царь
и царица не любили развлекаться на людях, - им и дома было хорошо. Кроме
как по делу, у них мало кто бывал: придет любимая фрейлина, поцелует
ручку; или позвонит по телефону, попросится приехать один бродяга из
бывших конокрадов, духовный мужичок: явится - в поддевке, в лаковых
сапогах, - поцелуется со щеки на щеку, сядет и врет, что в голову влезет,