"Алексей Николаевич Толстой. День Петра" - читать интересную книгу автора

Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было
воспрещено. Так царь Петр, сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной
волей укреплял государство, перестраивал землю. Епископ или боярин, тяглый
человек, школяр или родства не помнящий бродяга слова не мог сказать против
этой воли: услышит чье-нибудь вострое ухо, добежит до приказной избы и
крикнет за собой: "слово и дело". Повсюду сновали комиссары, фискалы,
доносчики; летели с грохотом по дорогам телеги с колодниками; робостью и
ужасом охвачено было все государство.
Пустели города и села; разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские,
Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали
дубинами на дорогах, кого резали волки, драли медведи. Порастали бурьяном
поля, дичало, пустело крестьянство, грабили ноеводы и комиссары.
Что была Россия ему, царю, хозяину, загоревшемуся досадой и ревностью:
как это - двор его и скот, батраки и все хозяйство хуже, глупее соседского?
С перекошенным от гнева и нетерпения лицом прискакал хозяин из Голландии в
Москву, в старый, ленивый, православный город, с колокольным тихим звоном,
с повалившимися заборами, с калинами и девками у ворот, с китайскими,
индийскими, персидскими купцами у кремлевской стены, с коровами и драными
попами на площадях, с премудрыми боярами, со стрельцовской вольницей.
Налетел с досадой, - ишь, угодье какое досталось в удел, не то, что у
курфюрста бранденбургского, у голландского штатгальтера. Сейчас же, в этот
же день, все перевернуть, перекроить, обстричь бороды, надеть всем
голландский кафтан, поумнеть, думать начать по-иному.
И при малом сопротивлении - лишь заикнулись только, что, мол, не
голландские мы, а русские, избыли, мол, и хозарское иго, и половецкое, и
татарское, не раз кровью и боками своими восстановляли родную землю, не
можем голландцами быть, смилуйся, - куда тут!
Разъярилась царская душа на такую непробудность, и полетели стрелецкие
головы.
Днем и ночью при свете горящего смолья, на брошенных в грязь бревнах,
рубили головы. Сам светлейший, тогда еще Алексашка, лихо, не кладя наземь
человека, с налету саблей смахивал голову, хвалился. Пили много в те дни
крепкой водки, дочерна настоенной на султанском перце. Сам царь слез с коня
у Лубянских ворот, отпихнул палача, за волосы пригнул к бревну стрелецкого
сотника и с такой силой ударил его по шее, что топор, зазвенев, до половины
ушел в дерево. Выругался царь матерно, вскочил на коня, поскакал в Кремль.
Спать не могли в те ночи. Пили, курили голландские трубки. Помещику
одному, Лаптеву, засунули концом внутрь свечу, положили его на стол, зажгли
свечу, смеялись гораздо много.
В нагольном полушубке, в оленьем, надвинутом на уши, колпаке, обмотав
горло вязаным шарфом, Петр взлез на двухколесную таратайку, взял вожжи и,
затеснив локтем рябого солдата, жавшегося сбочку, выехал со двора.
Смирный карий мерин, привыкший к любой непогоде, не спеша зачмокал
копытами; скоро ехать было нельзя: таратайку сильно подбрасывало на
бревенчатой, уже разъезженной мостовой, валило в рытвины, полные грязи.
Сильный ветер дул в лицо, гоня нескончаемые, разорванные в клочья
облака. Солнце висело низко и то заслонялось серыми пеленами, то выплывало
из них, багровое, несветлое, северное, и клубился, клубился повсюду, на
земле и меж облаками, желтоватый, промозглый туман.
Вот так погода! Хороша погода! Морская, крепкая, сквозняк! С