"Дилан Томас. Портрет художника в щенячестве " - читать интересную книгу автора

католической школы. Я пытался вспомнить ее настоящее имя, ее истинные
длинные голени в черных чулках, и смешки, и накрученные на папильотках
кудряшки, но на меня летели страшные крылья, и волосы ее и глаза теряли
цвет, погасали, как травянистая зелень фургона, ставшего уже темно-серой
горой между стен.
И все это время старая, ширококостая, безответная, безымянная кобыла
стояла не шевелясь. Не била копытом булыжник, не грызла удила.
Я назвал ее умницей и потянулся на цыпочках, чтоб потрепать ее за уши,
но тут дверь "Чистой Капли" распахнулась, яркий свет схлестнул, ослепил меня
и всю мою историю сжег. Меня одолевал уже не страх - только обида и голод.
Две толстые тетки прохихикали из густого шума и уютных запахов: "Спокойной
вам ночи, мистер Джонс". Ребеночек спал, свернувшись калачиком, под скамьей.
Дядя Джим чмокнул обеих в губы.
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
И снова стало в проулке темно.
Он вывел кобылу задом на Юнион-стрит, кренясь к ее боку, костеря ее за
безответность, охлопывая по морде, и мы с ним оба забрались в фургон.
- Все пьянь цыганская заполонила, - сказал он, когда мы покатили,
гремя, сквозь подрагивающий строй огней.
Он пел гимны разнеженным басом до самого Горсхилла и дирижировал ветром
посредством хлыста. Он даже не трогал поводья. Вдруг на ухабистой дороге,
где живая изгородь хватала за уздечку кобылу и тыкалась в наши кепки, дядя
шепнул: "Тпр-ру", и мы встали, он зажег трубку, подпалил темноту и показал
мне свое красное, пьяное, длинное лицо лиса - торчащие баки, мокрый, чуткий
нос. Белый дом с единственным озаренным окном сиял в поле на скате за
дорогой.
Дядя шептал кобыле: "Спокойно, спокойно, девочка", хоть она и не думала
дергаться, потом голос вдруг прорезался, он кинул мне через плечо:
- Тут палач жил.
Он снова пустил лошадь, и мы с грохотом покатили сквозь режущий ветер.
Дядя ежился, натягивал на уши кепку; а кобыла была как тяжко трусящая
статуя, и никаким демонам моих историй, беги они рядом, теснись вокруг,
надсаживайся в крике, не заставить бы ее встряхнуть гривой или ускорить ход.
- Что бы ему миссис Джизус повесить, - сказал дядя.
Между гимнами он по-валлийски ругал кобылу. Белый дом, свет, скат
уплыли назад, провалились во мрак.
- Там теперь никто не живет, - сказал дядя.
Мы въехали на хутор Горсхилла, и мостовая звенела, и пустующие черные
денники всасывали звон, и он делался полым, и мы встали в полом кругу
темноты, и кобыла была полая, и дом в глубине двора, там не жил никто,
только торчали на палках две морды из тыкв.
- Беги к Энни, - сказал дядя. - Будет тебе суп горячий и картошка.
Он повел косматую, полую статую в стойло; цок-цок-цок к мышкам в дом. Я
бежал к дому и слышал, как гремели засовы.
Дом был одной стороной черной раковины, и чуткой скважиной зияла
сводчатая дверь. Я толкнул эту дверь и, спасшись от ветра, вошел в коридор.
Я как будто вошел в штормовую полую ночь, я крался вдоль отвесного берега
бухты. Потом дверь в конце коридора отворилась, я увидел тарелки на полках,