"Ночной дозор" - читать интересную книгу автора (Уотерс Сара)

1944

1

Всякий раз, когда они выходили из тюрьмы, приходилось пару минут постоять, чтобы отец отдышался и платком отер лицо. Казалось, свидания вышибают из него дух. На мрачные старинные ворота, будто возникшие из Средневековья, он смотрел, как боксер, пропустивший удар, и бормотал: вот уж не думал... скажи мне кто...

– Слава богу, твоя мать этого не видит, – пропыхтел он нынче.

Вив взяла его под руку.

– Теперь уж не так долго осталось. – Она выговаривала слова, чтобы отец расслышал. – Помнишь, что мы говорили в первое время? Это не навсегда.

Отец высморкался.

– Да, да. Верно.

Потихоньку двинулись. Отец настоял, что понесет сумку, но с таким же успехом Вив могла нести ее сама – беспрестанно отдуваясь, он всей тяжестью вис на руке. Его можно принять за моего деда, думала Вив. Вся эта история с Дунканом превратила его в старика.

Февральский день был холоден, но ясен. Четверть шестого, солнце садилось; в темнеющем небе плавали два аэростата – единственные яркие предметы, вбиравшие в себя розовый свет. Вив с отцом шли к Вуд-лейн. Там рядом со станцией было кафе, куда они обычно заходили. Но сегодня в нем собрались женщины, чьи лица были знакомы: подруги и жены заключенных из других корпусов. Глядя в зеркальца, они поправляли макияж и хохотали как сумасшедшие. Пирсы пошли в другое кафе и взяли по чашке чая.

Здесь было не так приятно. На всех одна ложка, веревкой привязанная к стойке. Столы покрыты засаленными клеенками, на запотелых окнах следы от голов посетителей, развалившихся на стульях. Впрочем, отец ничего этого не замечал. Он все еще выглядел ошалелым и двигался механически. Руки его дрожали; поднося ко рту чашку, он пригибал голову и быстро отхлебывал, чтобы чай не успел расплескаться. Стал сворачивать сигарету, но рассыпал табак. Вив отставила свою чашку и помогла собрать со стола табачные прядки – вот и пригодились длинные ногти, пошутила она.

Покурив, отец немного успокоился. Допил чай, и они пошли к метро, шагая уже быстрее – холод подгонял. Отцу предстояла долгая поездка в Стритем, а Вив сказала, что вернется на Портмен-Сквер – отработать время, на которое отпросилась для свидания с Дунканом. В вагоне они сели рядом, но разговаривать не могли из-за рева и грохота поезда. На «Марбл-Арч» отец вышел вместе с Вив, чтобы попрощаться на платформе.

Ночью станция использовалась как бомбоубежище. Повсюду лежаки, ведра, бумажный мусор, стоялый запах мочи. Уже собирался народ – дети и старухи устраивались на ночь.

– Ну вот, – приговаривал отец, пока они ждали поезда. Он старался взбодриться. – Вроде еще месяц прошел.

– Да, верно.

– По-твоему, как он выглядит? Нормально?

– Да, нормально, – кивнула Вив.

– Да... Знаешь, Вивьен, я вот всегда говорю себе: по крайней мере мы знаем, где он. Знаем, что за ним присмотрят. В войну не все отцы могут этим похвастать, правда же?

– Правда.

– Многие мне позавидуют.

Он снова достал платок и вытер глаза. Во взгляде была скорее горечь, чем печаль. Немного погодя он сказал уже иным тоном:

– Прости, Господи, что дурно говорю о мертвом, но там должен быть не Дункан, а тот мальчик.

Вив промолчала и только стиснула его руку. Она видела, как в нем всколыхнулась, но растаяла злость. Отец выдохнул и потрепал ее по руке.

– Добрая девочка. Ты хорошая дочь, Вивьен.

Больше они не говорили, пока не загрохотал очередной поезд.

– Ну все, – сказала Вив. – Поезжай. Обо мне не беспокойся.

– Хочешь, провожу тебя до работы?

– Ну вот еще! Давай поезжай. Памеле привет!

Отец не расслышал. Он вошел в вагон, и затемненные окна его скрыли. Чтобы отец не заметил, как она сразу убегает, Вив дождалась, пока закроются двери и поезд тронется.

После этого ее словно подменили. Она утратила легкую нарочитость в артикуляции и жестах, что была в общении с отцом, и превратилась в аккуратную, энергичную и сдержанную девушку, которая, взглянув на часы, торопливо застучала каблуками по бетонному полу. Если б кто минуту назад ее подслушал, он бы удивился, что она, даже не посмотрев в сторону выхода, целеустремленно перешла на противоположную платформу, дождалась поезда и уехала в направлении, откуда только что прибыла. На «Ноттинг-Хилл-Гейт» она пересела на кольцевую линию и добралась до «Юстон-Сквер».

Возвращаться на работу было вовсе не нужно. Она ехала в гостиницу в Кэмден-Тауне. На свидание с Реджи. Он прислал адрес и набросок с расположением улиц, который Вив запомнила, и потому, выйдя из метро, шла быстро, не блуждая в сгустившихся сумерках. В платке и темно-синем макинтоше, скрывавшем строгую служебную одежду, она, точно призрак, вышагивала по затемненным улицам Юстона, держа курс на север.

Маленьких гостиниц тут было полно. Одни получше, другие похуже. Некоторые вовсе паршивые: в таких обитают шлюхи или семьи беженцев из Мальты, Польши и бог весть откуда еще. Нужная Вив гостиница была на окраинной улочке в Морнингтон-Кресент. Здесь пахло подливкой и пыльными коврами. Но женщина за конторкой держалась приветливо.

– Мисс Пирс, – улыбнулась она, взглянув на удостоверение Вив и сверившись с записью в тетрадке. – Одна ночь? Все верно.

В те дни имелась тысяча причин, по каким одинокой девушке нужно было переночевать в лондонской гостинице.

Женщина дала ключ с деревянной биркой. Дешевый номер располагался через три пролета скрипучей лестницы. В нем была односпальная кровать, древнего вида шкаф, стул в сигаретных ожогах, а в углу из стены выступал небольшой умывальник. Многократно и разноцветно крашенная батарея излучала слабое тепло. Будильник, куском проволоки привязанный к прикроватной тумбочке, показывал десять минут седьмого. Минут тридцать-сорок еще есть, подумала Вив.

Она сняла пальто и открыла сумку, в которой лежали два темно-желтых объемистых пакета министерства продовольствия с грифом «Секретно». В одном были вечерние туфли. В другом – платье и настоящие шелковые чулки. Весь день Вив тревожилась из-за платья – крепдешиновое, оно легко мялось; она осторожно достала его из пакета и растянула в руках, стараясь распрямить складки. Чулки были ношеные и много раз стиранные; крохотная аккуратная штопка выглядела рукодельем эльфа. Натянув на руку ласковый шелк, Вив проверила, нет ли затяжек.

Хорошо бы принять ванну. Казалось, еще чувствуется цепкий, прокисший тюремный запах. Но времени на купанье не было. Вив сходила в туалет, который находился в коридоре, затем вернулась в номер и разделась до лифчика и трусов, чтобы ополоснуться в умывальнике.

Горячей воды не оказалось – кран бестолково прокручивался. Вив открыла холодную, умылась, а затем, поочередно упираясь руками в стену, ополоснула подмышки; зябко стекавшая по бокам вода намочила коврик. Желтоватое полотенце было тонким, словно пеленка. Мыло – в мелких серых трещинах. Слава богу, с собой имелись тальк и флакончик духов, пробкой от которого она смазала запястья, шею, плечи и ложбинку меж грудей. Когда Вив надела тонкое крепдешиновое платье, а теплые фильдекосовые чулки сменила на телесные шелковые, она почувствовала себя в воздушном вечернем наряде с открытой спиной.

Потом спустилась в бар и чуть смущенно заказала джин с имбирем, чтоб успокоить нервы.

– К сожалению, без повтора, мисс, – сказал бармен, но вроде бы налил щедрее нормы.

Не глядя по сторонам, Вив села за столик. Подходило время ужина, народу прибавлялось. Если какой мужик поймает ее взгляд и полезет знакомиться, он все испортит. Вив захватила с собой ручку и листок бумаги, который теперь расправила на столе, принимаясь за письмо к знакомой в Суонси.

Он появился в начале восьмого. Вив украдкой оглядывала всех, кто входил в гостиницу; она услышала шаги у дверей, но почему-то решила, что это не он, и, нежданно встретив его взгляд, покраснела как ненормальная. Через секунду он заговорил с женщиной за конторкой – мол, у него встреча с другом. Ничего, если он здесь подождет? Никаких возражений, ответила женщина.

– Плесните-ка мне вон того пойла, – пошутил он с барменом, кивнув на причудливые бутылки, для украшения выставленные на полках позади стойки.

Но, как и все, удовольствовался джином. Подойдя к соседнему столику, он поставил стакан на картонный кружок. Как обычно, форма на нем сидела плохо, китель казался на размер больше нужного. Поддернув брюки, он сел и достал из кармана пачку пайковых сигарет.

– Здравствуйте, – сказал он, поймав ее взгляд.

Она шевельнулась, оправляя подол.

– Здравствуйте.

Он протянул сигареты:

– Не желаете?

– Нет, спасибо.

– Ничего, если я закурю?

Она помотала головой и вернулась к письму, но возбуждение от его близости и всего происходящего путало мысли... Чудь погодя она увидела, что он, наклонив голову, через ее плечо старается прочесть письмо. Заметив ее взгляд, он дернулся, будто его застали врасплох.

– Чертовски повезло парню, который это получит, – кивнул он на листок.

– Вообще-то письмо подруге, – сухо ответила Вив.

– Ошибочка вышла... Ну не надо так! – Он увидел, что она свертывает листок и завинчивает ручку. – Я уже чувствую себя виноватым.

– Вы здесь ни при чем. У меня встреча.

Он закатил глаза, потом подмигнул бармену:

– Почему девушки всегда так говорят, стоит мне появиться?

Он обожал эти игры. Мог забавляться так часами. Ей же не хватало терпения и казалось, что они выглядят парой бездарных актеров-любителей. Еще она всегда боялась засмеяться. В одной гостинице она таки рассмеялась, отчего он тоже поплыл; оба сидели и хихикали, как малыши... Вив допила свой джин. Наступил решительный момент. Она взяла листок, ручку, сумочку...

– Не забудьте это, мисс. – Он коснулся ее руки и взял ее ключ. Подал, держа за деревянную бирку.

Она опять покраснела.

– Спасибо.

– Не за что. – Он поправил галстук. – Кстати, это мое счастливое число.

Наверное, он снова подмигнул бармену, она не видела. Вив вышла из бара и поднялась в свой номер, уже буквально задыхаясь от волнения. Зажгла лампу. Посмотрелась в зеркало и поправила волосы. Ее потряхивало. В баре в одном платье было зябко; Вив накинула пальто и в надежде согреться встала к чуть теплой батарее, растирая голые руки в гусиной коже. Ждала, глядя на привязанный будильник.

Минут через пятнадцать в дверь тихо постучали. Сбросив пальто, она открыла, и Реджи юркнул в комнату.

– Господи! – прошептал он. – Народ кишмя кишит! Целую вечность стоял на лестнице, прикидываясь, что развязался шнурок. Дважды мимо прошла коридорная и так зыркнула! Наверное, решила, что я подглядываю в замочные скважины. – Он обнял ее и поцеловал. – Боже мой! Ты просто бесподобна!

Оказаться в его объятьях было так чудесно, что внезапно закружилась голова. Ой, как бы не расплакаться, мелькнула мысль. Пряча лицо, она щекой прижалась к его воротнику, а когда смогла заговорить, вдруг сказала:

– Ты небритый.

– Знаю. – Он потерся подбородком об ее лоб. – Колется?

– Да.

– Неприятно?

– Нет.

– Умничка. Если еще затевать бритье, я просто сдохну. Господи! Как я сюда добирался, если б ты знала!

– Жалеешь, что поехал?

Реджи ее поцеловал.

– Жалею? Я весь день об этом думал.

– Только день?

– Всю неделю. Весь месяц. Беспрестанно. – Он поцеловал крепче. – Вив, я ужасно соскучился.

– Погоди, – шепнула она, отстраняясь.

– Не могу. Не могу ждать! Ладно. Дай посмотрю на тебя. Ты такая красивая, просто сказка! Как увидел тебя внизу, еле сдержался, чтобы не облапить, ей-богу! Такая мука!

Держась за руки, они прошли в комнату. Реджи потер глаза и огляделся. Даже при тусклой лампочке увиденного хватило, чтобы скривиться.

– Комнатенка-то паршивая. А Моррисон сказал, все путем. По-моему, здесь еще хуже, чем в Паддингтоне.

– Все в порядке.

– Да не в порядке! Прямо сердце разрывается. Вот погоди, кончится война, стану получать человеческое жалованье, тогда будут только «Риц» и «Савой».

– Мне все равно где.

– Вот увидишь.

– Мне все равно где, лишь бы с тобой.

Она сказала это почти застенчиво. Они смотрели друг на друга – просто смотрели, привыкая один к другому. Вив не видела его месяц. Часть Реджи стояла в Вустере, и в Лондон он выбирался раз в четыре-пять недель. Вив понимала, что на войне это еще ничего. Она знала девушек, чьи парии были в Северной Африке или Бирме, на кораблях в Атлантике или в лагерях военнопленных. Наверное, она эгоистка, потому что ненавидела время, разлучавшее с ним даже на месяц. Ненавидела за то, что оно превращало их в чужаков, когда они должны быть неразрывны. Ненавидела, потому что оно вновь его отнимало, едва она успевала к нему привыкнуть.

Наверное, все это отразилось на ее лице. Он прижал ее к себе и поцеловал. Но потом, что-то вспомнив, отодвинулся.

– Подожди, – сказал Реджи, расстегивая клапан нагрудного кармана. – Подарочек для тебя. Вот.

Конвертик с заколками для волос. В прошлый раз она жаловалась, что кончились.

– Один парень с базы продавал. Пустяк, но...

– То, что нужно, – смущенно сказала Вив. Ее тронуло, что он не забыл.

– Правда? Я надеялся. И вот, только не смейся... – Он слегка покраснел. – Тут еще для тебя...

Вив решила, он хочет отдать сигареты. Но Реджи очень осторожно раскрыл мятую пачку и тихонько вытряхнул содержимое ей на ладонь.

Три поникших подснежника. Сцепились тонкими зелеными стебельками.

– Не поломались, нет? – забеспокоился Реджи.

– Какая прелесть! – Вив потрогала тугие белые цветки, похожие на пачки маленьких балерин. – Где ты взял?

– Поезд застрял на сорок пять минут, и мы с ребятами вылезли покурить. Глянул под ноги, а там они. Я подумал... Они напомнили тебя.

Он смутился. Вив представила, как он нагибается за цветками и торопливо, чтобы не увидели товарищи, прячет их в сигаретную пачку. Сердцу вдруг стало очень тесно в груди. Она опять испугалась, что расплачется. Плакать нельзя. Глупо и бессмысленно! Еще на слезы время тратить! Вив осторожно встряхнула подснежники и оглянулась на умывальник.

– Надо в воду положить.

– Они уж завяли. Приколи к платью.

– Булавки нет.

Реджи взял конвертик с заколками:

– А вот этим. Хотя... Погоди, я придумал.

Весьма неумело – слегка оцарапав кожу – он приколол цветки к ее волосам. Затем взял в смуглые ладони ее лицо и полюбовался.

– Вот так, – сказал он. – Бог свидетель, с каждым разом ты все краше.

Вив подошла к зеркалу. Ничего красивого. Лицо пылает, помада от поцелуев размазалась. Цветочки безвольно свесились на придавленных заколкой стебельках. Однако на фоне темно-каштановых волос яркие белые головки смотрелись хорошо.

Вив повернулась к Реджи. Зря она ушла из его объятий. На расстоянии оба опять вдруг застеснялись друг друга. Реджи сел в кресло, расстегнул две верхние пуговицы кителя и воротничок рубашки, ослабил галстук. Помолчав, откашлялся и спросил:

– Ну, какие нынче планы, душа моя?

– Не знаю, мне все равно, – дернула плечом Вив. – Как скажешь.

Хотелось просто быть с ним.

– Ты голодная?

– Не особенно.

– Можем куда-нибудь пойти.

– Как хочешь.

– Неплохо бы выпить.

– Только что выпил!

– В смысле, виски.

Опять помолчали. Вив снова стало зябко. Она подошла к батарее и растерла руки.

Реджи не заметил. Он снова озирал комнату. Потом спросил, будто из вежливости поддерживая разговор:

– Не заплутала, пока добиралась?

– Нет, нашла легко.

– Ты прямо с работы или как?

Вив помешкала с ответом.

– Ездила к Дункану, – сказала она, глядя в сторону. – С папой.

Реджи знал про Дункана – в смысле, где тот сейчас. Но думал, парень сидит за воровство. Взгляд Реджи вновь стал внимательным.

– Бедняжка! То-то мне показалось, ты немного грустная. Как там?

– Нормально.

– Гадко, что тебе приходится туда ездить.

– Кроме нас с папой, больше некому.

– Все равно скверно. Я бы своей сестре...

Он замолчал. За стенкой хлопнула дверь, и удивительно близко раздались голоса. Мужской и женский, чуть раздраженные – видимо, ссорились; мужской слышался отчетливей, но оба, похожие на визг тряпки, которой полируют стол, доносились неразборчиво.

– Черт! – прошептал Реджи. – Только этого не хватало!

– Думаешь, нас услышат?

– Нет, если не шуметь, а они продолжат в том же духе. Будем надеяться! Весело станет, если они поцелуются и надумают помириться. – Он ухмыльнулся. – Тогда кто кого опередит.

– Я знаю кто, – тотчас сказала Вив.

Реджи притворился обиженным:

– Дайте парню шанс!

Он как-то по-новому ее оглядел, потом протянул руку и зазывно проворковал:

– Иди сюда, красавица моя!

Улыбаясь, Вив помотала головой и осталась на месте.

– Иди ко мне! – повторил он, но она не подошла. Тогда Реджи поднялся, ухватил ее за пальцы и, перехватывая руки, стал тянуть к себе, как матрос, выбирающий канат. – Гляньте на меня! – приговаривал он. – Я утопающий! Мне конец! Я погибаю, Вив!

Он поцеловал ее, сначала легко; поцелуй длился, и оба стали серьезными, почти мрачными. Трепет, мгновеньем раньше поселившийся в ее сердце, разбежался по всему по телу. Казалось, будто каждая клеточка всплыла на поверхность. Его руки гладили ее спину и бедра, обхватывали ягодицы, прижимали еще крепче, и сквозь тонкое платье она чувствовала все выступы, пуговицы и складки кителя. Животом ощутила твердое шевеленье в его брюках. Удивительная штуковина, даже сейчас подумала Вив, привыкнуть невозможно. Бывало, Реджи утягивал ее руку вниз. «Видишь, чего наделала, – шутливо говорил он. – Это все твое. Там написано твое имя». Сегодня он молчал. Оба были слишком серьезны. Они мяли и гладили друг друга, словно каждый изголодался по прикосновениям другого.

Из соседнего номера все еще доносились обрывки голосов. За дверью кто-то прошел, насвистывая мелодию. Снизу раздался удар гонга, призывавший постояльцев на ужин. Они целовались, почти замерев среди этого шума, но Вив казалось, что их окутала буря движений и звуков: прерывистое дыхание, бег крови, скольжение влажных губ, шорох ткани и кожи.

Прижавшись к нему, она задвигала бедрами. Через секунду он отстранился.

– Господи! – прошептал Реджи, отирая губы. – Что ты со мной делаешь!

Она притянула его к себе.

– Не останавливайся.

– И не думаю. Только не хочу кончить, еще не начав. Погоди.

Он сбросил на пол китель, сдернул с плеч подтяжки. Обнял и увлек ее к кровати. Ложе заскрипело, едва на него опрокинулись. Оно подавало голос во всех опробованных местах. Тогда Реджи расстелил китель, и они легли на пол.

Его рука задрала ей подол и заскользила по голым бедрам над чулками. Она подумала, что помнется крепдешиновое платье, порвутся драгоценные чулки с волшебным рукодельем, но прогнала эту мысль. Смялись выпавшие из волос подснежники – пускай. Ноздри уловили противный пыльный запах гостиничного ковра; она представила мужчин и женщин, которые лежали на нем прежде, и тех, кто, возможно, так же лежал сейчас в других номерах, в других домах – всех, кого не знала и для кого они с Реджи тоже были чужими... Внезапно эта мысль возбудила. Реджи навалился; не переставая двигать бедрами, она раздвинула ноги, отдаваясь его тяжести. Забылись война, отец, брат; ее будто выдавили из оболочки, освободили.

Пожалуй, муторней всего было ожидание, к которому Кей так и не привыкла. Когда в одиннадцатом часу объявили тревогу, ей сразу стало лучше. Она потянулась на стуле и, смачно зевнув, сказала:

– Хорошо бы сегодня лишь пару легких переломов. И ничего шибко кровавого; с меня пока хватит кровищи и кишок. И чтоб никого тяжелого. На прошлой неделе я чуть не надорвалась с тем полицейским на Экклстон-Сквер. Нет, пара худеньких девчушек с переломанными лодыжками, и будет.

– А я хочу старушку, – в ответ зевнула Микки. Расстелив спальный мешок, она лежала на полу с книжкой про ковбоев. – Милую бабульку с мешком леденцов.

Только Микки отложила книжку и закрыла глаза, как в караулку вошла Бинки – начальница станции.

– Подъем, Кармайкл! – хлопнула она в ладоши. – Не спать на посту! Сирены, что ль, не слышала? Потеха-то начнется через часок-другой, но поди знай. Как ты насчет того, чтобы прогуляться за горючкой? Хауард и Коул, валяйте за компанию. По пути залейте водой грелки в фургонах. Ясно?

Послышались стоны и чертыханья. Микки медленно встала, протерла глаза и кивнула сослуживицам. Все трое натянули шинели и отправились в гараж.

Кей снова потянулась. Она посмотрела на часы, потом огляделась, ища какое-нибудь занятие, чтобы оставаться начеку, но отвлечься от ожидания. На глаза попалась колода замусоленных карт, которую она взяла и перетасовала. Карты предназначались солдатам – на рубашках были изображены красотки. Колода уже давно служила санитарам, которые пририсовали девицам бороды, усы, очки и щербатые рты.

Кей окликнула Хьюза, тоже шофера:

– Сыграем?

Штопавший носок Хьюз прищурился:

– Почем?

– По пенсу.

– Лады.

Кей подъехала к нему на стуле. Хьюз сидел возле керосинки, от которой никому не удавалось его оторвать, ибо в караулке с цементным полом и кирпичными стенами в побелке – части гаражного комплекса у Долфин-Сквер возле Темзы – всегда было промозгло. Поверх формы Хьюз надел черную каракулевую шубу с поднятым воротником. Из длинных широких рукавов торчали его бледные восковые кисти. Невероятной худобы лицо с насквозь прокуренными зубами украшали очки в темной черепаховой оправе.

Кей раздала карты; Хьюз щепетильно раскладывал сдачу по мастям.

– Как со Смертью села играть, – покачала головой Кей.

Вперившись в нее взглядом, Хьюз вытянул руку с согнутым в крючок пальцем.

– Нынче! – прошипел он голосом из фильма ужасов.

Кей швырнула в него пенсом, заскакавшим по полу.

– Кончай!

– Эй, что за дела! – крикнул кто-то.

Это была женщина по фамилии Партридж.²⁶ Стоя на коленях, она возилась с выкройками для платья.

– Хьюз меня пугает, – пожаловалась Кей.

– Он кого хошь напугает.

Хьюз изобразил Смерть для Партридж.

– Вовсе не смешно, – надулась та.

В караулку вошли две шоферши и тоже получили представление. Одна завизжала. Хьюз подошел к зеркалу и сыграл для себя. Обратно пришел совершенно обескураженный.

– Прям повеяло собственной могилой, – поделился он, беря карты.

Вернулась Микки.

– Как оно там? – спросили ее.

Микки потерла озябшие руки.

– Спасатели говорят, жахнуло где-то в Марилебоне. С тридцать девятой станции уже выехали.

Кей перехватила ее взгляд и тихо спросила:

– Как думаешь, Раэтбоун-Плейс в порядке?

Микки сняла шинель и подышала на пальцы.

– Наверное. Во что играете?

Наступила относительная тишина. Новенькая О'Нил гоняла себя по руководству «Первая помощь». Входили и выходили шоферы с санитарами. Женщина, которая днем работала учителем танцев, надела шерстяные панталоны и занялась упражнениями: сгибалась, тянулась, вскидывала ноги.

Без четверти одиннадцать раздался первый близкий взрыв. Вскоре из Гайд-парка заговорили зенитки. Их позиция располагалась в паре миль, но залпы отдавались в бетонном полу, в кухне дребезжала посуда.

При взрыве ойкнула только новенькая О'Нил. Все остальные даже голову не подняли и продолжали заниматься своими делами; Партридж чуть быстрее стала пришпиливать свои выкройки, а танцовщица вскоре переоделась в брюки. Микки, которая чуть раньше разулась, опять лениво натянула ботинки и принялась их зашнуровывать. Кей прикурила от окурка новую сигарету. Она знала, что лучше накуриться впрок: потом в многочасовой бешеной гонке не выкроить времени и на затяжку.

Громыхнул новый взрыв. Вроде ближе, чем первый. Чайная ложка, необъяснимо, как на спиритическом сеансе, двигавшаяся по столу, слетела на пол.

Кто-то засмеялся. Другой сказал:

– Хлебнем нынче, ребятки!

– Может, отвлекающий налет, – сказала Кей.

– Отфигающий! – фыркнул Хьюз. – Прошлой ночью они сбросили фотовспышки, точно говорю. И теперь вернулись уделать железную дорогу, если ничего другого...

Он замолчал и повернулся к конторке Бинки, где зазвонил телефон. Все замерли. Глубоко в груди Кей ощутила острый укол тревоги. Звонок смолк – значит, Бинки взяла трубку. Все отчетливо слышали ее голос:

– Так точно. Слушаюсь. Да, исполняю.

– Началось. – Хьюз встал и снял каракулевую шубу.

В караулку торопливо вошла Бинки, откидывая со лба белесые волосы.

– Пока два вызова, но будет гораздо больше. Бессборо-Плейс и Хью-стрит. Две «скорые» и машина – по первому адресу, одна «скорая» и машина – по второму. Поедут... – она тыкала пальцем, соображая на ходу, – Лэнгриш и Кармайкл, Коул и О'Нил... Хьюз и Эдвардс, Партридж, Хауард... Всё, вперед!

Кей и остальные тотчас бросились в гараж, на бегу надевая каски. Серые фургоны и машины стояли наготове; Кей влезла в кабину своего фургона, завела мотор и, прогревая, поиграла педалью газа. Через минуту появилась Микки. Она задержалась с Бинки – забирала шпаргалку с адресом и деталями вызова. Вскочила на подножку и забралась в кабину, когда Кей уже трогалась с места.

– Нам куда?

– Хью-стрит.

Кей кивнула, по пандусу выезжая из гаража на улицу; там чуть притормозила, дав время Партридж пристроиться сзади, и вдавила педаль газа. Старичок торговый фургон, в начале войны переоборудованный в «скорую помощь», требовал, чтобы при каждой смене передачи сцепление выжимали дважды – занятие весьма утомительное. Но Кей знала все его причуды, и он шел ровно, уверенно. Еще десять минут назад за картами с Хьюзом она почти дремала. После телефонного звонка сердце кольнула тревога. Страх жил и сейчас – на такой работе бесстрашен только дурак, но Кей чувствовала себя бодрой, собранной и полной энергии.

Путь на северо-запад к Хью-стрит был мрачен: обветшалые дома в центре Пимлико с пугающей регулярностью уступали место пустырям, грудам битого кирпича, развалинам. Все еще били зенитки; меж орудийных залпов Кей различала пульсирующее нытье самолетов, вой бомб и свист реактивных снарядов. Все это очень походило на шумовое оформление ночи Гая Фокса²⁷ из довоенных времен, только пахло иначе: казавшийся теперь бесхитростным запах пороха мешался со слабой вонью горелой орудийной резины и едким ароматом разорвавшихся снарядов.

Слегка укутанные туманом улицы были пустынны. Во время налетов Пимлико обретал вид призрака – казалось, все жизни, которые еще недавно здесь кишели, безжалостно уничтожены или изгнаны. Когда орудия смолкали, здешняя атмосфера становилась еще более странной. Пару раз, возвращаясь со смены, Кей с Микки проходили берегом реки. Зловещая тишина была гуще, чем в деревне; вид вдоль Темзы до Вестминстера являл собой бугристую разнородную массу, словно война разодрала Лондон на части и отбросила во времени назад, превратив в ряд мрачных поселений, каждое из которых в одиночку защищалось от неведомых сил.

Подъехав к началу Сент-Джорджес-драйв, они увидели человека, полицейского резервиста, который их ждал, чтобы показать проезд к месту. Кей махнула ему рукой и опустила стекло; полицейский, неуклюжий в громоздком обмундировании и каске, с брезентовой сумкой противогаза, болтавшейся на груди, подбежал к фургону.

– Сворачивайте налево, – сказал он. – Там сразу увидите. Близко не подъезжайте, полно стекла.

Он отбежал и замахал Партридж, чтобы сообщить ей то же самое.

Кей поехала еще осторожнее. Едва она свернула на Хью-стрит, ветровое стекло облепили хлопья сажи и пыль от истолченных в крошево кирпичей, штукатурки и дерева. Свет фар, тусклый из-за притемненных ламп, густел и клубился, точно пиво, оседающее в стакане. Разглядывая дорогу, Кей пригнулась к стеклу и двигалась еле-еле; она прислушивалась к хрусту и щелчкам под колесами, тревожась за покрышки. Потом впереди, ярдах в пятидесяти, завиднелся слабый свет – фонарик бойца противовоздушной обороны. Услышав мотор, он слегка поводил лучом. Кей остановила фургон, сзади встала Партридж.

Боец подошел, снял каску, платком отер лоб и высморкался. За его спиной виднелся ряд домов, черных на фоне темного неба. Вглядевшись сквозь марево пыли, Кей увидела, что один почти полностью разрушен – фасад сплющился, превратившись в груду камней и балок, словно по нему беспечно прошлась нога бродяги-исполина.

– Что это было? – спросила Кей, когда они с Микки вылезли из фургона. – Бризантная?

Боец надел каску и кивнул:

– Стофунтовая, не меньше.

Он помог достать из фургона одеяла, бинты и носилки и повел к развалинам, фонариком светя под ноги.

– Садануло точнехонько, – говорил он. – Три квартиры. Верхняя и посередке были, кажется, пустые. Жильцы нижней все были дома – сидели в укрытии, а потом, верите ли, вылезли наружу. Слава богу, в дом войти не успели! Хозяина всего изрезало стеклом. Остальных пораскидало, сами глянете, чего с ними. Больше всего досталось бабке, ей, наверное, понадобятся носилки. Я сказал, чтоб сидели в саду, ждали вас. Вообще-то им нужен врач, но в штабе говорят, его машина угодила под бомбу...

Боец оступился и дальше шел молча. Партридж кашляла от пыли. Микки терла глаз, запорошенный пеплом. Вокруг был невероятный хаос. При каждом шаге под ногами что-то с хрустом скользило, задевая щиколотки: битое стекло вперемежку с осколками зеркала, посуда, искромсанные стулья и столы, шторы, ковры, перья из подушек и матрасов, куски расщепленных балок. Деревянные обломки удивляли Кей даже сейчас – до войны дома казались крепкими, выстроенным из камня, как домик третьего поросенка в сказке. Еще поражали небольшие кучи битого кирпича и мусора, в какие превращались даже массивные здания. Час назад в этом доме было три целехоньких этажа, а теперь осталась груда обломков в шесть-семь футов высотой, не больше. Наверное, главным в домах, как и в жизнях, что в них обитали, было пространство. Значит, суть в пространстве, а не в кирпичах.

Впрочем, задняя часть дома почти не пострадала. После хрустких развалин было странно оказаться в кухне с поднятой маскировочной шторой: на полках чашки с тарелками, на стенах картинки, горит лампочка. Однако часть потолка обвалилась, из трещин в штукатурке струились потоки пыли, свесились стропила; боец сказал, что все вот-вот рухнет.

Он провел бригаду в садик, а сам через дом вернулся на улицу, чтобы проверить соседние жилища. Кей сдвинула каску на затылок. Было темно, но она разглядела силуэт мужчины, который, держась за голову, сидел на крыльце; на одеяле или половике неподвижно распростерлась женщина, рядом сидела другая и, кажется, растирала ей руки. За ними вяло бродила девочка. Еще одна сидела у распахнутой двери в укрытие. В руках у нее кто-то хныкал и скулил – раненый младенец, подумала Кей. Потом существо заегозило, тоненько тявкнуло, и она увидела собачонку.

От кружащейся пыли все кашляли. Кей всегда отмечала странную дезориентирующую атмосферу подобных мест. В воздухе физически ощущалась звенящая, бешено пульсирующая напряженность, точно атомы, из которых были созданы дом, сад и сами люди, вытрясло из решеток и они еще не успели собраться вместе. Однако Кей сознавала, что здание за ее спиной готово рухнуть. Она торопливо обошла пострадавших, набросила им на плечи одеяла, фонариком осветила лица.

– Так, – проговорила Кей, выпрямляясь.

Похоже, у одной девочки сломана лодыжка, сейчас Партридж посмотрит. Микки занималась мужчиной на крыльце. Кей вернулась к женщине, лежавшей на подстилке. Древнюю старуху чем-то шибануло в грудь. Кей встала на колени, чтобы послушать сердце; старуха застонала.

– Ведь с ней ничего, правда? – громко спросила другая женщина. Она дрожала, длинные седоватые волосы разлетелись по плечам; наверное, они были собраны в косу или пучок, но взрывная волна их разметала. – Как повалилась, ни слова не сказала. Ей семьдесят шесть. Это из-за нее мы вылезли. Сидели там как паиньки... – она кивнула на укрытие, – играли себе в карты и слушали радио. Потом бабка запросилась в уборную. Я ее вывела, а следом шавка выскочила. Девчонки заголосили, тогда этот выперся... – она имела в виду мужа, – и не нашел ничего лучше, чтоб как дурак в потемках носиться по саду. А после... Ей-богу, мисс, точно конец света наступил. – Женщина дрожала, вцепившись в одеяло. Начав говорить, она уже не могла остановиться и продолжала той же фомкой плачущей скороговоркой: – И вот, нате вам, его мамаша, вот она я и девочки, и бог знает где чего у нас переломано. А что с домом? Поди, крышу снесло, нет? Караульщик ничего не говорит и даже в кухню не пускает. Мне боязно и смотреть. – Трясущейся рукой она ухватилась за Кей. – Чего там, мисс? Потолки обвалились?

Никто из них не видел дом с фасада, а сзади, да еще в темноте, он выглядел почти целым. Кей быстро ощупала старуху, проверив ее руки и ноги. Не поднимая головы, сказала:

– Боюсь, порушило сильно...

– Что? – спросила женщина. После взрыва она оглохла.

– В темноте не скажешь! – прокричала Кей.

Она сосредоточилась на деле. Похоже, нащупала выступы сломанных ребер. Кей достала из сумки бинты и начала перевязку, стараясь работать быстро.

– Понимаете, это все из-за нее... – вновь завела женщина.

– Если можете, помогите мне! – крикнула Кей, чтобы ее отвлечь.

Тем временем Микки осматривала мужчину. Вначале его лицо показалось черным, будто вымазанным в земле или саже. Однако под светом фонарика черное превратилось в сверкающе красное. Луч скользнул по рукам и груди, которые тоже ответили тусклыми вспышками. Человек был утыкан осколками стекла. Самые крупные Микки пыталась вытащить, перед тем как бинтовать. Мужчина морщился и вскидывал голову, точно слепой – полуоткрытые веки слиплись от загустевшей крови.

Видимо, он почувствовал нерешительность Микки. Кей услышала, как мужчина спросил:

– Плохо дело?

– Не так чтоб очень, – ответила Микки. – Просто вы стали этаким ежиком. Теперь не шевелитесь и молчите. Надо заткнуть дырки. Иначе пивка вам больше не пить – все обратно выльется.

Мужчина не слушал либо не слышал.

– Что с мамой? – перебил он. Потом сипло крикнул, обращаясь к Кей: – Это моя мать!

– Не дергайтесь и молчите, – повторила Микки. – С мамой все в порядке.

– Как девочки?

– И с ними все хорошо.

Мужчина поперхнулся пылью. Микки придержала ему голову, чтобы откашлялся. Кей представила, как от сотрясения вновь открываются порезы и глубже уходят оставшиеся осколки... Вместе с тем сознание отмечало монотонный гул самолетов над головой. Было слышно, как на соседней улице оползла и с треском рухнула крыша. Кей заработала сноровистей.

– Как у тебя, Партридж? – окликнула она, завязав бинты. – Долго еще?

– Почти все.

– А ты, Микки?

– Будем готовы вместе с вами.

– Хорошо.

Кей развернула носилки. Появившийся боец помог уложить старуху и подоткнуть одеяло.

– Как понесем? – спросила Кей, когда все было готово. – Через сад на улицу выйдем?

Боец помотал головой:

– Здесь – нет. Придется опять через дом.

– Через дом? Черт! Тогда лучше поспешить. Поднимаем? Ну, раз-два, взяли...

Почувствовав, что ее поднимают, старуха наконец открыла глаза, удивленно огляделась и прошептала:

– Чё это вы делаете?

Кей крепче ухватила носилки.

– Везем вас в больницу. У вас сломаны ребра. Но все будет хорошо.

– В больницу?

– Вы не могли бы лежать спокойно? Это недолго, правда. Нужно вынести вас к фургону.

Кей говорила так, словно обращалась к подруге – скажем, Микки. Ее бесила манера полицейских и медсестер разговаривать с ранеными, точно с идиотами: «Все хорошо, дорогуша. Ну-ну, мамочка. Об этом не волнуйтесь».

– Вот и сын ваш идет, – сказала она, увидев, что Микки помогает окровавленному человеку встать. – Партридж, у тебя девочки готовы? Всем внимание. Двинулись. Быстро, но плавно.

Неровным строем они вошли в кухню. Свет заставил зажмуриться и прикрыть глаза. А потом девочки увидели, какие они грязные и изрезанные, как жутко выглядит окровавленный отец с забинтованным лицом. Они расплакались.

– Ничего, ничего, – говорила потрясенная мать. Ее все еще колотило. – Все в порядке, правда же? Филлис, запри дверь. Эйлин, захвати чай. И закрой банку с солониной. Чтоб потом... О боже! – Она дошла к выходу из кухни и увидела разверзшийся хаос. Не веря глазам, женщина схватилась за сердце, – Господи ты боже мой!

Девочки, шедшие за ней, вскрикнули.

Оскальзываясь, Кей с бойцом выруливали среди развалин. От каждого шага поднимались тучи пыли, перьев, сажи. Наконец добрались к краю того, что некогда было палисадником. Пара мальчишек катались на дверцах фургона.

– Помочь ничего не надо, мистер? – спросили они то ли бойца ПВО, то ли Кей.

– Ничего не надо, – ответил боец. – А ну-ка, марш в укрытие, пока вам тут бошки не поотрывало! Где ваши матери? Вы что думаете, это вам шмели гудят?

– Ой, кто это? Бабушка Парри? Ее убило?

– Брысь отсюда!

– О боже мой! – все повторяла женщина, пробираясь через руины своей квартиры.

В фургоне были четыре железные койки, наподобие тех, что использовались в укрытиях. Светила тусклая лампочка, но обогрева не было вовсе; Кей укрыла старуху еще одним одеялом, брезентовым ремнем пристегнула к койке и положила две грелки – под колени и к ступням. Микки привела мужчину. От крови и пыли глаза его слиплись окончательно; подсаживая в фургон, Микки переставляла его руки и ноги, словно сам он забыл, как ими пользоваться. Следом пришла жена. Она уже стала подбирать всякие мелочи: клетчатый шлепанец, цветок в горшке.

– Как же я все брошу? – сказала она, когда боец попытался усадить ее в машину Партридж, чтобы везти на пункт первой помощи. Женщина заплакала. – Может, вы сбегаете за мистером Грантом? Вон его дом через дорогу. Он присмотрит за вещами. Пожалуйста, мистер Эндрюс!

Меж тем Партридж урезонивала девочку:

– С собакой нельзя.

– Тогда я не поеду! – Девочка заплакала и крепче стиснула взвизгнувшую собачонку. Потом взглянула под ноги: – Ой, мам! Фотка дяди Патрика вся на кусочки разбилась!

– Да пусть едет с собакой, – сказала Кей. – Ничего страшного.

Ладно, пускай Партридж сама разбирается, решила она, спорить нет времени. Кивнула Микки, сидевшей с ранеными, закрыла дверцы и побежала протереть ветровое стекло – простояв на улице двадцать с небольшим минут, машина вся покрылась толстым слоем пыли. Кей влезла в кабину и запустила мотор.

– Эндрюс, последи за покрышками, ладно? – крикнула она, перед тем как разворачиваться.

Не дай бог сейчас проколоть шину. Боец отошел от женщины с девочками, посветил на колеса и махнул рукой.

Кей двигалась опасливо и прибавила скорость, лишь когда дорога расчистилась. С ранеными правила предписывали держать шестнадцать миль в час, но она, представив, каково сейчас старухе со сломанными ребрами и ее окровавленному сыну, ехала быстрее. Время от времени Кей пригибалась к ветровому стеклу и смотрела в небо. По-прежнему надсадно выли самолеты и звонко лаяли зенитки, но за ревом мотора было не разобрать: проскочили самое пекло или к нему-то и едут.

В стенке кабины имелось раздвижное окошко, и Кей слышала, как прямо за ее головой в фургоне копошится Микки. Не отрывая глаз от дороги, она чуть повернулась и спросила:

– Порядок?

– Почти, – ответила Микки. – Вот только бабулю растрясло.

– Я уж и так стараюсь.

Кей до рези в глазах вглядывалась в дорогу, безнадежно пытаясь объезжать рытвины и ухабы.

Они подъехали к приемному покою госпиталя на Хосферри-роуд; дежурная сестра выбежала навстречу, пригибаясь, словно от дождя. Следом неспешно шествовала старшая сестра, абсолютно невозмутимая к вспышкам и разрывам.

– Все не можешь с нами расстаться, Лэнгриш? – Она перекрикивала очередной залп зениток. – Ну, с чем пожаловали сегодня?

Крылья чепца полногрудой светловолосой сестры на концах закручивались в острия; всякий раз Кей вспоминала рогатые шлемы викингов, какие встречаются у оперных певцов. Сестра послала за каталкой и инвалидным креслом, шугая санитаров, точно гусей. Когда изрезанный мужчина стал заторможенно выбираться из фургона, она подстегнула и его:

– Живей, пожалуйста!

Кей с Микки осторожно положили старуху на каталку. Микки уже пришпилила бирку с адресом и временем происшествия. Бабка испуганно сучила руками; Кей ее придержала и успокоила:

– Не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Мужчину усадили в инвалидное кресло. Он похлопал Микки по руке:

– Спасибо тебе, сынок.

Все это время он принимал ее за парня – видел-то лишь мельком в самом начале.

– Бедняга, – сказала Микки, когда они с Кей уселись в фургон. Она пыталась обтереть измазанные кровью руки. – Шрамов до черта останется, да?

Кей кивнула. Вообще-то, благополучно сдав мужчину и его матушку, она уже почти забыла о них. Мысли были заняты маршрутом возвращения на Долфин-Сквер; по-прежнему нескончаемо гудели самолеты и рявкали зенитки. Кей пригнулась к рулю, снова вглядываясь в небо. Микки тоже взглянула, потом опустила стекло и высунула голову наружу.

– Ну что там? – спросила Кей.

– Поди разбери. Вон пара самолетов, прямо над башкой. Вроде кругами ходят.

– Над нами кружат?

– Кажись, так.

Кей газанула. Микки рукой придерживала колотившуюся о дверцу каску.

– Поймали в прожектора! – докладывала она. – Теперь потеряли... Сейчас... Опаньки! – Микки проворно втянула голову в кабину. – Зенитки зашмаляли.

Кей свернула за угол и посмотрела вверх. В луче прожектора плыл сияющий самолет. К нему взмыла огненная трасса, которая летела будто в тишине – казалось, цепочка резвых огоньков, следящих дымками, не связана с ощутимым грохотом орудий. Однако вскоре внимание забрали посыпавшиеся осколки. С равными промежутками времени они барабанили по крыше и капоту фургона, словно пилоты бомбардировщиков захватили с собой кухонную утварь и теперь опорожняли ящики с вилками и ножами.

Потом раздался удар ощутимее, за ним еще один, и дорога впереди вдруг вспыхнула ослепительно белым светом. Самолет сбросил зажигалки, одна взорвалась.

– Круто! – сказала Микки. – Чего делать?

Кей машинально сбросила газ, нога ее зависла над тормозом. Инструкция приказывала не останавливаться, что бы ни случилось по дороге. Любое происшествие могло привести к гибели. Однако каждый раз было трудно всего лишь удирать от опасности.

Кей приняла решение и остановила фургон как можно ближе к плюющемуся искрами цилиндру. Открыла дверцу и выпрыгнула наружу.

– Не хочу, чтобы улица сгорела. Пофиг, что скажет Бинки.

Оглядевшись, Кей заметила мешки с песком, грудой лежавшие перед окном дома; оберегая от взбесившегося магния лицо и руки, она подтащила и бросила мешок на зажигалку. Белый свет исчез. Но дальше по улице вспыхнула еще одна бомба. Кей поволокла к ней второй мешок. Зажигалки, которые лишь тлели, она отшвыривала ногой, и те катились, злобно пыхая искрами. На помощь пришла Микки, а через минуту к ним присоединились мужчина и девочка, выбежавшие из дома; все они носились по улице, точно сбрендившие футболисты... Несколько зажигалок упали на крыши и в палисадники, где их было не достать; одна примостилась на деревянную табличку «Сдается», которая уже занялась.

– Где ваш караульный, черт бы его побрал? – спросила Кей.

– Сам хотел бы знать, – отдуваясь, сказал мужчина. – Наша улица на границе двух постов. Гаврики сидят и спорят, кому здесь патрулировать. Как думаете, пожарных вызывать?

– Тут дела-то для пары ручных помп, нам бы лестницы иль веревки.

– Так что, звонить?

Кей огорченно осмотрелась.

– Да. Пожалуй, надо.

Мужчина убежал. Кей подошла к девочке.

– Давай-ка назад в укрытие.

Девчонка, одетая в мужской плюшевый пиджак и хвостатую шапочку гнома, ухмыльнулась и замотала головой:

– Не, тут лучше. Интересней.

– Сейчас будет тебе интересней – не обрадуешься! Ну, что сказано!

Вдруг рвануло в одном из домов дальше по улице – раздался этакий «ба-бах», сопровождаемый звоном разбитого стекла. Кей с Микки бросились к дому, девчонка увязалась следом. В окно первого этажа, где взрывом выбило ставни, сквозь черные от сажи шторы, повисшие на оборванном карнизе, вырвалось черное облако дыма с кусками штукатурки, но огонь не появился.

– Осторожно, – сказала Кей, когда они с Микки забрались на подоконник. – Может, замедленная.

– А то не знаю, – фыркнула Микки.

Она посветила фонариком. Кухню разворотило: раскиданные стулья и посуда, опаленные обои, стол, который шваркнуло о стенку и перевернуло вверх тормашками. За ним виднелась распростертая фигура мужчины в пижаме и халате. Он хватался за бедро и стонал:

– Ох! Ох! Етит твою мать!

Вглядевшись сквозь пыль, Микки ухватилась за Кей.

– Кажись, ему ногу оторвало! – просипела она. – Напрочь! Надо жгут...

– Что такое? – крикнул человек и закашлялся. – Кто там? Помогите!

Кей побежала к фургону.

– Не смотри! – крикнула она девчонке, которая ошивалась у окна.

Гул самолетов угас, но костерки на улице разгорелись всерьез, выбрасывая уже не белое, а желтое, оранжевое и красное пламя. Они привлекут другие самолеты с настоящими бомбами, только возиться с ними некогда. Кей схватила коробку с бинтами и бросилась назад к дому. Микки была уже в кухне возле раненого. Она разбросала мусор и теперь рвала на человеке пижаму.

– Помогите встать... – простонал мужчина.

– Лежите и не разговаривайте.

– У меня это... нога...

– Я знаю. Все нормально. Сейчас наложим жгут.

– Чего?

– Чтобы остановить кровь.

– Кровь? Чего, у меня кровь идет?

– Наверняка, приятель, – мрачно ответила Микки.

Наконец она разорвала штанину и направила луч фонарика на обнажившееся бедро. Нога заканчивалась чуть выше колена. Но культя была розовая, гладкая и слегка лоснилась...

– Погоди-ка. – Кей взяла Микки за плечо. Мужчина выдохнул, рассмеялся и закашлялся.

– Едрит твою налево! Если отыщешь ногу, ты просто кудесница, бляха-муха! Я потерял ее еще на той войне.

Отсутствовал деревянный протез. Вдобавок взорвалась не бомба, а лишь неисправная газовая плита. Мужчина поднес спичку к горелке под чайником, тут и рвануло. Протез оторвался и улетел со всем остальным; в конце концов он обнаружился на крючке для картины, где зацепился пряжкой.

Микки зло пихнула его хозяину:

– Будто нам взрывов не хватает, еще вы добавили.

– Я всего лишь хотел чайку заварить. – Мужчина все не мог откашляться, – Человек имеет право на чашку чая, нет, что ли?

Когда его подняли, стало видно, как сильно ему досталось. Ожоги на лице и руках, частью обгорели волосы, а брови и ресницы спалило совсем. Кей с Микки не знали, вести его в госпиталь или оставить, но потом все же вывели из дома и усадили в фургон.

На улице все еще полыхал огонь, однако девчонка, помогавшая тушить зажигалки, уже барабанила в двери домов; появились люди с бадьями, помпами и ведрами с песком. Безногий кого-то окликнул и попросил заколотить досками окно его квартиры,

– Похоже, придется отсель съезжать, – сказал он, глядя на суетящиеся фигуры. – Хоть бы фатеру-то не залили. По мне уж лучше пожар, чем потоп... Эй, ты чего это? – забеспокоился мужчина, когда Кей хотела захлопнуть дверцу фургона. – Запрешь меня с ней, что ли? – Он имел в виду Микки.

– Все будет нормально, – успокоила Кей.

– Легко сказать. Поглядела бы, как она обошлась с моей пижамой...

– Шибко опасался, – сказала Микки, когда они забросили мужчину в госпиталь.

– Шутишь?

– Ну ты подумай – деревянная нога! Если наши узнают...

Кей хихикнула и прохрипела:

– Кей! Кей! Ногу напрочь оторвало!

– Заткнись! – Микки прикурила две сигареты.

– Не переживай, милая. Любой подумал бы то же самое.

– Возможно. Заметила, какие у девочки красивые глазки?

– Разве?

– Кареглазых ты не замечаешь.

Зенитки смолкли, отогнав самолет, который сбросил зажигалки. Стало легко, точно справились с непомерным грузом. Всю дорогу к Долфин-Сквер Кей с Микки болтали и смеялись. Однако в гараже Партридж встретила их предостерегающим взглядом.

– Влипли, девочки.

С пачкой шпаргалок в руке появилась Бинки.

– Лэнгриш и Кармайкл, где вас черт носил? Из госпиталя вы отъехали час назад. Я уж хотела доложить штабу о вашем исчезновении.

Кей рассказала о зажигалках и раненом.

– Это никуда не годится, – заявила Бинки. – После вызова положено сразу вернуться на базу. Лэнгриш, ты слишком давно служишь, чтобы не знать правил.

– Значит, пусть улица горит и привлекает бомбардировщиков? А то нам работы мало.

– Порядок тебе известен. Делаю предупреждение. Слишком уж своевольничаешь.

Телефонный звонок позвал Бинки в ее каморку; через минуту она вернулась и отправила Кей с Микки по новому вызову. Бомбардировщики убрались из Пимлико, однако натворили дел в Камберуэлле и Уолуорте. Два фургона местной станции попали под обстрел и вышли из строя; Кей, Микки и еще четыре водителя с Долфин-Сквер поехали на другой берег реки на замену. Работа выдалась скверная. В Камберуэлле людей придавило рухнувшим домом; Кей помогала врачу наложить шины на размозженные ноги ребенка – девочка пронзительно кричала, едва к ней прикасались. Потом на другой улице занимались двумя мужчинами, которых посекло осколками, – они были так изрезаны, словно попались под руку маньяку с ножами.

К четверти второго, когда смена почти закончилась, Кей с Микки сделали пять ездок. На Долфин-Сквер они вернулись вконец измотанные. Свернув с улицы, Кей выключила мотор и дала машине по инерции закатиться в гараж. Дернула рукоятку тормоза, откинулась на сиденье и, закрыв глаза, спросила Микки, которая сидела в той же позе:

– Что видишь?

– Бинты.

– А я дорогу; всё бежит.

Фургон изгваздался как никогда; еще с четверть часа они набирали в ведра ледяную воду и окатывали машину. Потом занялись собой. В гараже имелась неотапливаемая комната с табличкой «ЖЕНСКАЯ ДЕЗИНФЕКЦИОННАЯ». Там стояло нечто вроде корыта с холодной водой. Смыть кровь, спекшуюся с пылью, было чертовски трудно. Микки обходилась без украшений. А Кей носила на мизинце простенькое золотое колечко, расставаться с которым не любила; приходилось сдергивать его через сустав, чтобы смыть под ним грязь.

Кое-как оттерев руки, они сняли каски. Лица их побурели от гари и кирпичной ныли, и ремешки оставили светлые полоски на щеках и подбородках; просветы еще виднелись лишь там, где рука отирала пот, да промылись дорожки от слезившихся глаз. Ресницам уделили особое внимание – иногда в налипшей грязи попадались мелкие осколки стекла. Под лампочкой Кей и Микки по очереди обследовали друг друга: гляди вверх... вниз... порядок!

Кей вошла в караулку. Большинство водителей уже вернулись. Новенькая О'Нил бинтовала Хьюзу руку.

– Очень туго, голубушка.

– Извините, Хьюз.

– Что случилось? – спросила Кей, присаживаясь рядом.

– Со мной? Ничего, – ответил Хьюз. – Просто О'Нил тренируется.

Кей зевнула. Садиться до сигнала «отбой» – плохая примета, но она вдруг почувствовала, что до смерти устала.

– Как прошла смена? – спросила она, борясь со сном.

Глядя, как наматывается бинт, Хьюз пожал плечами:

– Не слишком паршиво. Вспоротый живот и выбитый глаз.

– А у тебя, О'Нил?

– Четыре перелома на Уорик-Сквер.

– Прям песенка из мюзик-холла, – поморщилась Кей.

– На Блумфилд-террас Хауард и Ларкин достался мужчина, который свалился в лестничный пролет, – перечисляла О'Нил. – Взрыва не было, просто назюзюкался и все.

– Назюзюкался? – Кей рассмеялась – словечко понравилось. Смех перешел в зевок. – Повезло ему. Нынче любой, кто добыл столько бухла, чтобы назюзюкаться, заслуживает медали.

В кухне Микки готовила чай. Кей прислушалась к звяканью чашек, потом вздернула себя и пошла подсобить. В неприглядное спитое месиво, почти всегда сохранявшееся на дне чайника, добавили свежей заварки и стали ждать, пока закипит вода на съеженном пламени – газ подавался слабо. Отбой прозвучал, когда разливали чай и прибыли последние водители. Бинки ходила из комнаты в комнату, всех пересчитывая по головам.

Общее настроение потихоньку улучшалось. Все как-то оживились – ведь уцелели, пережив и одолев еще один налет. Измазанные в крови и пыли люди невероятно устали: целую ночь они бродили по развалинам, таскали носилки с ранеными и ехали сквозь мрак, но теперь все жуткие переживания обращали в шутку. Вход Кей с кружками был встречен радостными криками. Партридж пулялась бумажными катышами, приспособив под катапульту чайную ложку. О'Нил закончила перевязывать Хьюзу руку и принялась за его голову. Очки надела поверх бинтов.

Когда зазвонил телефон, никто не смолк и не прислушался; все решили – звонят из штаба, подтверждая отбой. Потом вошла Бинки. Вскинула руки и крикнула, перекрывая шум голосов:

– Требуется одна машина! Ехать в конец Сазерленд-стрит. Кто раньше всех вернулся?

– Чтоб тебя! – пробурчала О'Нил, вынув изо рта булавку. – Мы с Коул. Поехали?

Коул зевнула и встала.

– Удачи, девочки, – сказала Кей, откидываясь на спинку стула.

– Счастливо, девчонки! – крикнул Хьюз, оттянув с одного глаза бинт. – Зашинируйте там одного за меня!

– Погодите, – негромко сказала Бинки. – О'Нил, Коул... Ездка за мертвяками. Никто не уцелел. Один труп верный, но, видимо, еще двое. Мать с детьми. Придется собирать по кускам... Как вы, сможете?

Наступила тишина.

– Господи ты боже мой... – Хьюз сбросил бинты и поднял воротник.

О'Нил побледнела. Ей было всего семнадцать.

– Я, это... – пролепетала она.

Все замерли.

– Я поеду. – Кей встала. – Что, Коул, возьмешь в напарницы?

– Послушайте, все нормально, – сказала О'Нил. Теперь она залилась краской. – Не надо со мной нянчиться, Лэнгриш.

– Никто не нянчится, – ответила Кей. – Еще насмотришься всяких ужасов, чего раньше времени соваться? Микки, съездишь с О'Нил, если что?

– Без вопросов, – кивнула Микки. – Кей права, О'Нил. Не бери в голову.

– Считай, повезло, – встрял Хьюз. – В следующий раз езжай вместо меня, Лэнгриш!

О'Нил полыхала румянцем.

– Ладно, спасибо, Лэнгриш.

Кей с Коул пошли в гараж. Коул завела мотор и медленно тронулась.

– Пожалуй, спешить некуда... Курить хочешь? Там где-то есть. – Она кивнула на бардачок.

Кей нашарила плоский стальной портсигар, на котором лаком для ногтей было выведено «Э. М. Коул. Руки прочь!», и прикурила две сигареты.

– Спасибо. – Коул затянулась и выдохнула дым. – Ох, так-то лучше. Кстати, это здорово, что ты сделала для О'Нил.

Кей потерла глаза.

– Она совсем ребенок.

– И все же... Черт, мотор стучит как бешеный! Боюсь, зажиганию кранты.

Дальше ехали молча, сосредоточившись на дороге. Нужное им место опять находилось в направлении Хью-стрит.

– А точно здесь? – спросила Кей, когда машина остановилась.

С виду дом был целехонек. Они всё увидели, когда прошли в сад – прямое попадание в укрытие. Здесь толпился народ, который недавно вышел из своих убежищ и теперь старался что-нибудь разглядеть. Полицейские соорудили брезентовую ширму. Один провел за нее дружинниц и показал, что удалось найти: тело женщины в халате и тапочках, но без головы; бесполый торс подростка, опоясанный кушаком. Их прикрыли одеялом. Рядом лежал клеенчатый сверток с разрозненными частями: маленькие руки, ноги, челюсть, закругленный сустав – колено или локоть.

– Сначала мы подумали: мать, дочь и сын, – тихо сказал полицейский. – Но там, понимаешь... – он отер рот, – конечностей получается больше. Наверное, было три ребенка, а может, четыре. Мы опрашиваем соседей... Как вы, справитесь?

Кей кивнула и пошла к фургону. Легче, когда двигаешься и занята делом. Тело женщины и торс ребенка снабдили бирками и погрузили на носилки. Части тел хотели забрать прямо в свертке, но полицейский не разрешил взять клеенку. Тогда уложили их в ящик, простеленный газетой. Страшнее всего было прикасаться к челюсти с мелкими молочными зубами. Коул ее схватила и почти бросила в ящик, задохнувшись даже не от горя, а просто от ужаса.

– Ты как? – спросила Кей, коснувшись ее плеча.

– Ничего, нормально.

– Иди посиди в сторонке. Я тут управлюсь.

– Говорю же, все нормально, чего ты?

Они подтащили ящик к фургону, навесили бирку и загрузили. Кей надежно закрепила его ремнем. Однажды с подобным грузом она ехала из морга на Биллингсгейтский рынок, куда свозили неопознанные трупы. Ящик не привязала, и, когда открыла дверцу фургона, к ее ногам выкатилась человеческая голова.

– Что за сволочная работа! – сказала Коул, когда они уселись в кабину.

На станцию вернулись в четверть пятого. Их смена закончилась – Микки, Бинки, Хьюз и все остальные уже ушли. Новый наряд не знал, куда они ездили, и подшучивал:

– Что такое, Лэнгриш? Мало тебе своей смены, решила и нашу прихватить? Хочешь остаться вместо меня? Что скажешь, Коул?

– Уж точно, мы б вдвоем лучше справились, чем вся ваша банда! – огрызнулась Кей.

Они с Коул пошли в умывальню. Не глядя друг на друга, стояли рядом и оттирали руки. Потом надели шинели и вместе пошли в сторону Вестминстера. Коул посмотрела на небо:

– Удачно, что дождь не заладил, правда?

У Сент-Джеймского парка они разошлись, и Кей зашагала быстрее. Ее квартира была к северу от Оксфорд-стрит – в конце Рэтбоун-Плейс, в доме, перестроенном под жилье из старых конюшен или конного двора. Она знала короткую дорогу через улочки Сохо – хороший путь, если не обращать внимания на ночную безлюдность и странный вид многих заколоченных домов, притихших ресторанов и магазинов. Сегодня здесь не было ни души, и только перед самым домом встретился караульный Генри Варни.

– Как дела, Генри? – тихо окликнула Кей.

Караульный поднял руку:

– Порядок, мисс Лэнгриш! Думал о вас, когда фриц жужжал над Пимлико. Подергал, а?

– Да, маленько. Здесь-то как?

– Все тихо.

– Что нам и нужно, верно? Спокойной ночи.

– Доброй ночи, мисс Лэнгриш. На всякий случай заткните уши.

– Непременно.

Все так же быстро Кей двинулась к Рэтбоун-Плейс и только перед входом на конный двор чуть замедлила шаги, ибо в ней жил тайный неотвязный страх: вот вернется и увидит, что дом разбомбили, он горит или лежит в руинах. Но все было спокойно. Ее квартира находилась в глухом конце двора, над гаражом возле амбара, к двери вела деревянная лестница. На площадке Кей приостановилась, сняла ботинки и шинель; большим ключом отомкнула дверь и тихо скользнула внутрь. Она прошла в гостиную и зажгла настольную лампу, затем на цыпочках подкралась к спальне и осторожно приоткрыла дверь. Свет лампы позволял разглядеть кровать и спящую фигуру – разбросанные руки, спутанные волосы, пятка, вылезшая из-под простыней.

Кей раскрыла дверь шире, подошла к кровати и села рядом на корточки. Хелен пошевелилась и открыла глаза; она еще не вполне проснулась, но вскинула руки и подставила лицо для поцелуя.

– Привет, – невнятно проговорила она.

– Привет, – шепнула Кей.

– Который час?

– Не знаю: ужасно поздно то ли ужасно рано. Ты все время была здесь? В убежище не ходила? – (Хелен помотала головой.) – Все-таки лучше ходить.

– Мне там не нравится. – Хелен коснулась лица Кей, проверяя, нет ли ссадин. – С тобой все хорошо?

– Да. Все прекрасно. Спи.

Глядя, как замирают веки Хелен, Кей отвела волосы с ее лба; в груди всколыхнулись чувства, которые на миг даже испугали своей неистовостью. Она вспомнила части маленьких тел, которые им с Коул пришлось собирать в саду на Сазерленд-стрит, и вдруг остро осознала всю чудовищность произошедшего: мягкая человеческая плоть, хрупкие косточки, тонкие шеи, запястья и пальчики... Какое-то чудо, что она вернулась из подобной мясорубки и видит нечто, столь живое, теплое, прекрасное и чистое.

Уверившись, что Хелен вновь нырнула в сон, Кей поднялась, укрыла ее плечи одеялом и еще раз легко поцеловала. Прошла в гостиную и так же осторожно прикрыла дверь. Потом распустила галстук, расстегнула запонку воротничка. Потерла шею, ощутив под пальцами катышки грязи.

В гостиной стоял небольшой книжный шкаф. На одной полке спряталась бутылка виски. Кей ее выудила и взяла стакан. Закурила. Села.

Минуту-другую было хорошо. Но потом заплескался виски в не донесенном до рта стакане, упал на руку пепел сигареты. Заколотило. Такое случалось. Вскоре дрожь била так, что ни затянуться сигаретой, ни глотнуть из стакана. Казалось, сквозь тело проносится призрак курьерского поезда; Кей знала: поделать ничего нельзя, остается только ждать, пока простучат все вагоны и платформы... Виски помог. Наконец она успокоилась настолько, что смогла докурить сигарету и сесть свободнее. Когда совсем успокоится и уверится, что состав не вернется, пойдет в постель. Час, а то и больше уснуть не сможет. В темноте будет слушать ровное дыхание Хелен. Коснется ее запястья и почувствует волшебное тиканье пульса.

Тюрьма невероятно тиха в эту пору ночи; поразительно, что столько человек – в одном только его корпусе триста душ – лежат не шелохнувшись. Однако в этот час Дункан всегда просыпался, словно тюремный покой, достигнув определенной точки, действовал как окрик или толчок.

Не спал и сейчас. Закинув руки за голову, он лежал навзничь и смотрел в темноту в ярде над лицом, сотворенную шконкой Фрейзера. Голова ясная, на душе – полный покой, точно свалилось жуткое бремя, после того как день свиданий миновал и через встречу с отцом удалось проскочить без споров и обид, без истерик или иного способа выставить себя дураком. Теперь до следующего свидания целый месяц. В тюрьме месяц – это вечность. В тюрьме месяц – как улица в тумане: различаешь то, что вблизи, а все остальное серо, размыто, бездонно.

«Как ты изменился!» – сказал себе Дункан. Прежде он вспоминал мельчайшие детали встречи днями напролет; перед глазами стояло отцовское лицо, в ушах звучали его и собственный голоса, и все это изводило так, словно сумасшедший киномеханик беспрестанно прокручивал один и тот же фильм. Или же он сочинял безумные письма к отцу, в которых просил больше не приезжать. Однажды, отбросив одеяло, он вскочил с койки, сел за стол и почти в кромешной тьме принялся за письмо к Вив. Огрызком карандаша лихорадочно писал на чистой странице, выдранной из библиотечной книги; утром написанное показалось творением душевнобольного: строчки наезжали друг на друга, бесконечно повторялись одни и те же мысли и слова: «какая здесь мерзость... не описать... мне страшно... Вив... мерзость... я боюсь...» За порчу книги он получил взыскание.

Отгоняя воспоминание, Дункан повернулся на бок.

Луна ушла, но звезды светили: маскировка была отдернута, и окно – маленькие стекла в уродливом переплете – отбрасывало на пол причудливую тень. Дункан знал, что, если пристально смотреть, заметишь, как она движется, а если неудобно выгнуть голову, в окно увидишь звезды, луну и сполохи орудийного огня. Смотришь, и пробирает дрожь. В камере холодно. Под окном проделана отдушина, забранная старинной решеткой; она предназначена для вентиляции в жару, но через нее всегда тянет холодом. Дункан лежал в тюремной пижаме, фуфайке и носках; остальную одежду – рубашку, куртку, брюки и накидку – для тепла разложил поверх одеяла. Фрейзер на верхней шконке сделал то же самое.

Наверное, он ворочался во сне – край рубашки или накидки съехал. Свесилась рука – длинные темные пальца похожи на лапы невероятно большого и сильного паука. Вот они шевельнулись – будто, чуя добычу, опробовали паутину... «Не смотри», – приказал себе Дункан; иногда подобные идиотские мелочи застревали в голове и потом изводили всю ночь. Он перевернулся на другой бок. Вот так-то лучше. Если протянуть руку, нащупаешь место, где стену обскоблили те, кто лежал здесь задолго до него: «Дж. Б. декабрь 1922; Л. С. В. девять месяцев и десять дней 1934»... Даты не такие уж древние, но любопытно представить людей, которые их оставили, где-то сперев иголку, гвоздь или черепок чашки. «Покойся с миром Джордж К., клевый медвежатник»; интересно, в этой камере умер заключенный? А может, убили. Или покончил с собой. Кто-то расчертил бесполезный календарь, где в каждом месяце было тридцать дней. Другой выцарапал стихи: «Пять одиноких лет по камере бродить, могли бы и жену со мною посадить», а ниже – приписка: «Не про тебя ее манда, твой лучший друг скоблит ее, балда».

Дункан закрыл глаза. Интересно, в тюрьме еще кто-нибудь не спит? Пожалуй, только надзиратели. Ежечасно они совершают обход, появляясь точно фигуры на старинных часах. Обувь у них мягкая, но железные площадки откликаются: слышен равнодушный дребезжащий звон, размеренный как пульсация ледяной крови. Днем его почти не слышно – наверное, из-за шума; для Дункана этот звук был частью особого ощущения ночи, созданного тишиной и мраком. Он его ждал и ловил. Звон означал, что прошли еще шестьдесят минут тюремного времени. Если Дункан был единственным, кто бодрствовал, значит, эти минуты принадлежали только ему, зачислялись на его счет и звякали, точно монеты, проскользнувшие в спину фарфоровой свиньи-копилки. Не повезло тем, кто дрыхнет! Они не получат ничего... Но если кто-нибудь подавал признаки жизни – кашлял, дубасил в дверь, призывая надзирателя, плакал или вопил, – Дункан делил с ним минуты поровну: тридцать минут каждому. Так по справедливости.

Разумеется, все это глупость, потому что быстрее всего время проходит, когда спишь, и нет хуже, чем вот так лежать без сна. Тогда выдумываешь всякие маленькие ухищрения, дабы скоротать ожидание за чем-то более осязаемым вроде рукоделья или головоломки. Другого ничего нет. В этом вся тюрьма: никакая не фарфоровая свинка, но громадная медлительная машина для перемалывания времени. В нее попала твоя жизнь, которую истолкло в порошок.

Дункан приподнял голову, потом снова перевернулся на другой бок. На площадке возник дребезжащий звон, но теперь его ритм был очень легкий, едва уловимый, и Дункан понял, что идет мистер Манди, который в тюрьме прослужил дольше любого надзирателя и умел подойти осторожно, не обеспокоив узника. Размеренный звук приближался, потом замедлился, как биение угасающего сердца, и наконец стих. Дункан затаил дыхание. Под дверью, на которой в пяти футах от пола имелся глазок с заслонкой, проглядывала полоска тусклого синего света. Вот в ней появился темный провал, потом вспыхнул и померк глазок. Мистер Манди заглядывал в камеру. Он говорил, что не только умеет мягко ходить, но чувствует, если кто-нибудь из его подопечных встревожен и не может уснуть...

С минуту он стоял абсолютно неподвижно. Затем очень тихо спросил:

– Порядок?

Дункан ответил не сразу. Боялся, что проснется Фрейзер. Наконец прошептал:

– Все хорошо. – Фрейзер не пошевелился, и он добавил: – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил мистер Манди.

Дункан закрыл глаза. Чуть погодя снова возник и постепенно стих дребезжащий звон. Полоска под дверью опять была целой, кружок глазка темен. Дункан повернулся на другой бок и положил руки под щеку – точно мальчик из книжки с картинками, терпеливо ожидающий прихода сна.