"Вилл Третьяков. Игра в Грааль" - читать интересную книгу автора

пирамиду горой царя. И насколько мне известно, - а я немало постранствовал,
уверяю вас, - ни один народ не строил гигантские пирамиды. Пустые мысли
лезут в голову, когда надо сосредоточиться на одном, на главном. На старом
воспоминании, отпечатке прошлого.
Вы сидите втроем за низким столом черного дерева, на треугольном столе
покоится хрустальная гора царя в пол-человеческого роста, и вы томительно
пристально вглядываетесь в ее изменчивые глубины. Там клубятся разноцветные
облака, распухают, съеживаются, быстрые прочерки, подобно метеорам в глухую
августовскую ночь, мгновенным блеском белого огня понуждают вас щурить и
жмурить глаза. "Ледоход на реке времени", - вплывает в твою голову, -
"Откуда это? Да и непохоже ничуть! " Не похоже ни на что. Кроме, пожалуй,
ворожбы Астании, ведьмы средних лет и рассудительного характера, которую ты
вытащил из тюрьмы капитула всего-то два дня тому.
- Похоже на сон наркомана, - говоришь ты вслух. Астания молчит. Молчит
и тот, другой, только косится на тебя умными черными глазками. Птичий
взгляд. Сорока...

- Мастер Тим, мне много всякого рассказывали о твоем искусстве. На что
же способен ты?
- Если что и рассказывали, ваша милость, так только про это.
- Да. Я хочу услышать теперь от тебя, что ты умеешь.
- Милостивый господин барон, я готов изобразить любое живое существо,
зверя, рыбу, дерево, и все, что вам заблагорассудится, так, что образ сей
будет жить на холсте согласно натуре, способен будет вести себя в точном
подобии своему оригиналу, и если это человек, то он заговорит с вами, а коли
соловей - то запоет, но не сладостней, чем на самом деле, а ровно как если
бы он сидел на ветке каштана в лунную ночь...
- Ты складно обучен говорить, мастер. И если это человек... которая
знала меня, а я... его, то он меня узнает?
- Именно так, ваша милость, и если вы забудете нечто, что случилось с
вами обоими, то он дивным образом напомнит вам позабытое. И щеки его будут
горячи, и слезы солоны, а смех - звонок.
- Коли так оно и есть... Скажи мне, а будет ли он знать, этот портрет,
что он не настоящий, или, быть может, он и будет настоящий, оживет наяву?
- Этого я не знаю, ваша милость, и вряд ли еще кто ответит на такой
вопрос. Дед мой, славный живописец и великий мудрец, когда бы был жив...
Нет, не знаю.
- А если б ты написал... изобразил своего деда... и спросил его... ты
не пробовал?
Вспомни, вспомни, как исказилось его лицо. Он испугался так явственно.
- Никогда. Никогда больше... только не близких... не людей. Они
жалуются, плачут...
- Но это так страшно, мастер, почему же ты вообще работаешь, почему ты
пишешь для других?
- Мой господин, я отдаю их заказчику... и я больше про них ничего не
слышу. Но никто еще не присылал за мной стражу и не грозил расправой. Все
довольны.
- И ты спокоен? Ты умываешь руки?
- Как можно умывать руки, ваша милость? Умывают лицо!
Дерзость шута. И этот шут совершит невозможное? И я вижу, как тяжело